– Николай Николаевич, Ваше первое образование совсем в другой, далекой от гуманитарных наук области – радиотехника, а второе – факультет религиоведения в ПСТГУ. Каким был путь между первым и вторым вузом, как появилось желание изучать русскую религиозную философию и богословие?
– Всё мое детство прошло в изучении астрономии, и это перешло на период молодости и определило выбор специальности – радиотехники, чтобы в перспективе работать в области радиоастрономии. В воспоминаниях у Флоренского есть фраза: «Мне говорят родное ряды Фурье». И я тоже до сих пор испытываю какое-то необъяснимое чувство притяжения и, если можно так сказать, научной радости, когда вижу дифференциальное уравнение, интегральное уравнение… У меня была мечта стать ученым, сделать какие-то большие открытия в области астрофизики. И до сих пор эти давно забытые чувства иногда воспроизводятся, когда ночью смотришь на луну или звездное небо… Я должен был стать или астрономом, или математиком.
Но, когда мне было 11 лет, произошла тяжелая для меня утрата: умерла бабушка. И я помню свои детские ощущения: мы уже знали, что через месяц или чуть больше ее не будет, а на Пасху мы всегда ходили на кладбище, и вот я делаю цветы для кладбища, и бабушка лежит и не знает, что вот эти цветы я теперь и к ней понесу на могилу – как это принять? Как это будет так, когда ее не будет? А значит, и меня не будет когда-то? И вывод был таким, что в жизни есть смысл, если только есть будущая вечная жизнь, если только я буду жить вечно. А вечная жизнь возможна, только если есть Бог.
Теперь я понимаю, что, конечно же, это был голос Божий, и я начал искать. Прошел через увлечение идеями объединения всех религий, не обошлось без увлечения теософией Блаватской, учением Рерихов – как раз в те 1980-е годы резко изменилась направленность журнала «Наука и религия», там стали публиковать даже некоторые первоисточники, например, «Тибетскую книгу мертвых», «Тайную доктрину» Блаватской. И я обратил внимание на то, что Елену Петровну Блаватскую лично хорошо знал старший брат философа Владимира Соловьева Всеволод, который о ней написал критические воспоминания. Я всё это начал читать, и так постепенно возник интерес к русским религиозным философам.
Но, в целом, во всех этих поисках меня интересовал только один самый главный для меня вопрос – о личном бессмертии человека. Ни Блаватская, ни Рерихи ответа не давали. Вернее, они давали ответ, но тот, который меня не устраивал. Человек – это капелька, которая выпала из океана, Атман есть Брахман и так далее…
Я увлекся кришнаитами на Арбате, затем стал ходить на лекции по истории религии, которые вел в подвале на Плющихе Сергей Юрьевич Ключников. Эти лекции заключались в том, что он приносил какие-то свои выписки – как он утверждал, из древних рукописей. Лекции были ориентированы на эзотерику, в конце он предлагал сеанс медитации и всякий раз давал для медитации различные образы. И вот, однажды случилось так, что в подвале на Плющихе погас свет, и мы перешли в другой подвал – я его потом найти не смог, но теперь я понимаю, что этот подвал находился прямо рядом с домом, где жил Флоренский. Это улица Бурденко, дом 16, сейчас там музей. И на этом сеансе Ключников предложил для медитации образ Нагорной проповеди. То, как он читал Нагорную проповедь, совершенно потрясло меня, и у меня возникла мысль: как же хорошо жить так, как учит Христос. Это был первый шаг к обращению.
Потом еще была поездка в Троице-Сергиеву лавру. Я помню, что в святые врата Троице-Сергиевой Лавры я еще входил с внутренним пением «Харе Кришна» – я считал, что это всё одно и то же. И я смотрел на росписи на входе (в святых вратах) из жития преподобного Сергия, и опять совершенно неожиданно возникло благодатное ощущение, что хорошо жить так, как жил преподобный Сергий…
И после обращения к русским философам возник интерес к святым отцам. Далее ответы на свои вопросы я получил в «Слове о человеке» святителя Игнатия Брянчанинова, которое было опубликовано в «Богословских трудах» в 1989 году. Только потом я обратил внимание на то, что этот текст ранее был неизвестен и лежал в Архиве Флоренского. И в «Столпе и утверждении истины» Флоренского я тоже нашел ответы на другие свои вопросы. А окончательный переворот произошел в электричке, когда я ехал в Москву из своего города и читал беседу преподобного Серафима Саровского с Николаем Мотовиловым о цели христианской жизни. Об этом можно долго рассказывать, но самое главное, что я читаю и мне приходит мысль: почему же я, читая, оцениваю слова преподобного Серафима с точки зрения того, что я знаю из Рерихов, Блаватской, а не наоборот? Почему бы мне не сменить точку зрения? И я до сих пор отмечаю этот день – 29 декабря 1990 года.
Уже потом я все эти эпизоды сопоставил и пришел к выводу, что отец Павел Флоренский (конечно, вместе с преподобным Серафимом и святителем Игнатием) сыграл особую роль в моем становлении. Я не думал, что буду заниматься гуманитарными науками, просто все эти вопросы я решал тогда лично для себя, для того чтобы выявить смысл своей жизни. Я часто стал ездить в Троице-Сергиеву лавру, подолгу стоял там у домика, в котором жил Флоренский, – там, если чуть отойти, из переулка открывается вид на Лавру. И вот еще один случай: у мощей преподобного Сергия меня останавливает монах, который там служит, и просто так, неожиданно для меня говорит: «Тебе надо учиться».
– В тот момент Вы уже получили первое образование?
– Да, я уже работал в своем городе в конструкторском бюро по специальности, и эти слова совершенно неожиданно прозвучали. Далее у меня были попытки поступить в духовную семинарию, а потом в Коломенское духовное училище, а потом в семинарию в Лавре, но попытки неудачные. Я подавал документы – и не ехал. Дождался 34-летнего возраста, когда еще можно было поступить на дневное отделение Свято-Тихоновского богословского института, поступил и сразу же перевелся на вечернее.
И теперь, кажется, понятно, что Господь ведет человека по образу навигатора, устанавливает направление, маршрут, а если человек отклоняется (ведь «грех» это же «промах» мимо цели), если человек допускает такой промах, то Господь маршрут перестраивает. Видимо, я сейчас иду по перестроенному маршруту.
– Вы все эти годы занимались отцом Павлом Флоренским, в диссертациях по философии и богословию рассматривая разные аспекты его наследия. Этот мыслитель настолько неисчерпаем, что у Вас никогда не возникало соблазна переключиться на что-то другое?
– Во многом его труды привели меня в Церковь, и самое главное, он лично для меня открыл истину о Боге и человеке. Теперь я понимаю, что человек с православным сознанием, конечно же, должен относиться к ряду положений в учении Флоренского критически. И я поставил себе задачу называть вещи своими именами: выявить в наследии отца Павла всё самое ценное и, с другой стороны, раскрыть в его учении всё, что может быть признано спорным, относящимся просто к его частным убеждениям или к ошибкам, каким-то увлечениям. Очень важно, чтобы к трудам отца Павла Флоренского не относились как к эталону православной церковности, церковной традиции, не идеализировали его взгляды. Но и вместе с тем, чтобы не называли его антагонистом, еретиком, не зачеркивали его наследие для православного читателя.
А для себя я открыл во Флоренском, прежде всего, предельно искреннего мыслителя, преданного служению Церкви. И для меня он действительно воплощает идеал религиозного мыслителя и деятеля, для которого принципиально невозможно то, что называют обмирщением. Это священник, для которого принципиально было невозможно «выгорание». При служении Богу какие-то уклонения, хотя бы изредка, служение мамоне – для него это было невозможно. Я нахожу у него искренность убеждений и твердость служения Богу даже в том, что мне представляется его ошибками, досадными увлечениями: нет никакого лукавства, никакой неискренности, даже когда он ошибается, он ошибается, служа Богу.
Благодаря всему этому изучение трудов Флоренского для меня, наверное, никогда не станет пройденным этапом научной биографии. И, конечно же, Флоренский неисчерпаем. Его творчество чрезвычайно разносторонне, и это позволяет мне, занимаясь его наследием, участвовать в конференциях по самой разной тематике.
– У Вас три диссертации по наследию отца Павла Флоренского, причем две из них кандидатские и одна докторская. Это редкий случай, ведь обычно один раз защищается кандидатская, а последующие работы – уже докторские…
– Первая кандидатская диссертация была на церковную степень в области богословия. В 2012 году мне предложили защититься уже на светскую степень по философии, а после того, как теология была включена в список научных специальностей высшей аттестационной комиссии и появился диссертационный совет по теологии, я защитил и докторскую по этому направлению.
– Ваши кандидатские исследования по богословию и философии были посвящены антропологии в наследии Флоренского. Чем в этой теме Флоренский оригинален, что для Вас принципиально важно в его представлении о человеке?
– Мой интерес вполне объясним тем, что я рассказал ранее: Флоренский открыл для меня истину о человеке, которая для меня прежде всего заключалась в том, что я буду жить вечно. А моя земная жизнь – только подготовка к вечной жизни, и в этом ее смысл.
В антропологии Флоренского действительно есть такие особенности, которые выделяют его. Он, пытаясь совместить парадигму всеединства с православной церковной традицией, создал модель человека, которая подразумевает, что у человека есть вечное божественное основание, и оно обожено в вечности, и есть эмпирическая личность, которая на этом основании развивается во времени. И человек, будучи целостным существом, должен добиться того, чтобы обожение, которое в вечном его божественном основании присутствует изначально, перешло на его эмпирическую личность. В этом главный смысл. И это, конечно же, совершенно нецерковная антропология.
– Здесь Флоренский выступает скорее как религиозный философ?
– К сожалению, эту концепцию он развил в богословском сочинении «Столп и утверждение истины» и подавал ее именно как богословскую, пытаясь ее оформить в связи со Священным Писанием… Если очень коротко, там тоже присутствуют, мягко выражаясь, спорные идеи, что наше вечное обоженное основание – это и наш Ангел-хранитель, и имя, и образ Божий, и вечная обитель, которая нас ожидает.
– То есть все смешано… А, если говорить о богословии всеединства у Флоренского (чему посвящены Ваша докторская диссертация и монография), в чем здесь его отличие, например, от Владимира Соловьева и Николая Бердяева?
– Специфика метафизики всеединства у Флоренского в том, что ей он тоже хотел придать богословское значение. Ту метафизику, которую он почерпнул у Владимира Соловьева, он хотел переосмыслить, придать ей богословскую значимость. Для него не существовало принципиальных границ между философией и богословием. От Владимира Соловьева он воспринял также идею цельного знания: философия, богословие и наука должны находиться в синтезе. Богословия не может быть без философии и науки, наука не может существовать без философии и богословия, и философия – без богословия и науки. Они должны учитывать достижения друг друга. Поэтому, когда он предлагал какую-то концепцию, он ее сразу предлагал как значимую для всех областей человеческого мышления, человеческой деятельности.
– С одной стороны, кажется понятным, что для религиозного человека, тем более священника, богословие – главная составляющая всей жизни и ему сложно отделять философские занятия от богословских. А с другой стороны, видимо, проблемы и ошибки учения Флоренского тоже связаны с тем, что он философские концепции пытался подать как богословские?
– Здесь надо обращаться к его университетским годам, к этапу его перехода в Московскую духовную академию, и в этот период очень хорошо видно, что его мировоззрение формируется под влиянием Платона, Владимира Соловьева и Вячеслава Иванова. И потом, когда он поступает в Московскую духовную академию, он воцерковляется, знакомится со святоотеческой традицией, но происходит не то, что часто происходит с людьми, которые, познакомившись со святоотеческой традицией, пересматривают свои прежние убеждения. Флоренский с точки зрения своих уже сформировавшихся убеждений смотрит на святоотеческую традицию. И действует в полном искреннем убеждении, что та общечеловеческая традиция, которую он для себя выявил, нашел у Платона, у Соловьева, в статьях Вячеслава Иванова о древней религии Диониса, – это и христианская традиция тоже.
– Такого переворота со сменой точек зрения, о котором Вы рассказывали, у Флоренского как будто бы не было?
– Не было, вероятно, потому что его мировоззрение изначальное было гораздо более основательным, чем мое. То, что меня тогда интересовало, было проще – теософия, Рерихи. Их отец Павел сразу отверг еще в молодости, как нечто поверхностное и несерьезное. Тогда люди были гораздо более основательные и, простите, более умные, чем мы сейчас.
Источник: ПСТГУ