Из рассказов о Петре Великом, записанные Яковом фон Штелиным
Великий преобразователь России, делая различные распоряжения по устройству войска, самолично старался убедиться в возможности исполнить эти приказания.
Назначив известный паёк солдатам, он захотел испытать, может ли солдат быть сыт этим пайком. Для этого он в течение целого месяца нес солдатскую службу, довольствуясь только определенным пайком, ничего к нему не прибавляя. После этого испытания он с полным правом мог сказать:
"Слава Богу, теперь я уверился, что определенный паёк солдату к его безнужному (здесь достаточный) продовольствию доволен. Ибо, когда я, по возрасту и силам моим, большого количества пищи требующей к своему насыщению, нежели многие из солдат моих, не голодал, то, конечно, уже каждый из них будет совершенно сыт".
В одном из походов солдаты, совместно сидя, ели кашу. Один из них громко выражал неудовольствие на прогорклую крупу:
- Вот какую за все наши службы и труды дают нам крупу! Вот как кормят нас!
Петр Великий, проходя в это время по лагерю, услышал эти слова и, чтобы прекратить ропот в самом начале, подошел к компании.
- Хлеб да соль, товарищи!
- Милости просим хлеба кушать, ваше величество!
Государь, не подавая вида неудовольствия, взял у одного солдата ложку, поел каши и сказал:
- Каша-то, ребята, хороша, - ешьте на здоровье!
С этими словами государь удалился.
- Слышал? - сказал один из солдат своему недовольному товарищу. - И самому государю показалась непротивна каша, а ты ропщешь. Как быть! Хоть она и горьковата, а в походе нельзя, чтоб все было свежее. Придем в другое место, там и пищу иметь можем лучшую.
- И подлинно, брат, так. Мне уже и самому стыдно стало, когда государь похвалил ее.
А государь, между тем, призвал комиссара и наказал его за принятие дурной крупы. Вслед за тем было отдано по армии строжайшее приказание, чтобы всё, отпускаемое в пищу солдатам, было хорошее и неиспорченное.
Отправляясь в поход под Нарву, Пётр Великий заехал по дороге в дом к одному новгородскому помещику, - старику, имевшему двух взрослых сыновей. Обрадованный посещением государя, помещик просил его обедать в их доме, но Пётр попросил только рюмку водки. Закусывая, государь спросил у хозяина:
- Записаны ли дети в службу?
- Нет, ваше величество; старость моя сему причиною, дабы отлучением их от себя не умереть мне прежде времени от печали.
- Но ты знаешь, что службу государственную должно предпочитать нуждам и прихотям своим, и ведаешь же ты и мои о том указы. По крайней мере, должен, хотя одного из них отдать в службу.
Таким образом, Петр велел старшего из них записать и взял под Нарву, оставив отцу в утешение младшего.
Старший был убит под Нарвою, а в следующий набор повелено было всем дворянам поголовно быть в службе. Вследствие этого у старика взяли и другого сына. Дождавшись проезда государя через их село, старик подал ему челобитную.
- На кого просишь? - спросил государь, принимая бумагу.
- На тебя самого, государь, и у тебя же прошу справедливости.
Петр прочитал прошение и, припомнив обстоятельства, сказал:
- Просьба твоя справедлива, и слово мое должно быть сдержано; но ведь сын твой взят в службу по генеральной выписке всех дворян, а отнюдь не для того, чтобы не хотел я сдержать моего слова. Итак, оставляю сына твоего при тебе по первому слову моему.
Петр Великий не терпел вольнодумцев, особенно тех, кто осмеливался говорить что-либо против веры и бессмертия души. Однажды ему было донесено, что Василий Никитич Татищев в обществе говорил слишком вольно на счет преданий церковных, относя их к вымыслам корыстолюбивого духовенства, причем касался в ироническом тоне и некоторых мест Св. Писания.
Государь на другой же день, поутру, призывает к себе вольнодумца и спрашивает его, говорил ли он во вчерашней компании такие-то слова. Татищев, видя, что нельзя не сознаться, повинился.
- Как же ты осмеливаешься "ослаблять струну, которая составляет гармонию всего тона"? Да ты же не с должным уважением касался и до некиих месте Св. Писания, чем уже ты, бездельник, и успел соблазнить многих из бывших с тобою в компании. Я тебя научу, как должно почитать оное и не разрывать цепи, "всё в устройстве" содержащей.
С этими словами государь взял свою палку и дал Татищеву несколько ударов, приговаривая: "Не соблазняй верующих, честных душ! Не заводи вольнодумства пагубного благоустройству! Не для того старался я тебя выучить, чтоб ты был врагом общества и церкви".
Во время Шведской войны, в Петербурге, для большей осторожности, зимою через Неву ставились рогатки с Выборгской к Московской стороне. По концам их ставились часовые, имевшие приказание "после вечерней зари не пропускать никого ни в Петербург, ни из Петербурга".
Однажды Петр I был в театре, находившемся на Литейной, недалеко от дома генеральши Настасьи Васильевны Бобрищевой-Пушкиной (здесь жена статского советника Михаила Ивановича Бобрищева-Пушкина). Последняя тоже была в театре и просила государя приехать к ней после представления на вечеринку. Государь согласился.
По окончании спектакля Петр незаметно вышел из театра и с одним денщиком в маленьких санях заехал со стороны Охты в помянутой хозяйке. Сказавшись часовому (стоявшему от Московской стороны близ Литейного двора) петербургским купцом, запоздавшим на Охте, он просил пропустить его через рогатку.
- Не велено пропускать, - отвечал часовой. - Поезжай назад!
Государь дает ему рубль и, прибавляя всё по рублю, дошел наконец до десяти рублей. Часовой, видя его упорство, сказал:
- Вижу, что ты человек добрый; так, пожалуй, поезжай назад; буде же еще упорствовать, то я или принужден буду тебя застрелить, или, выстрелом из ружья, дам знать гауптвахте, и тебя возьмут под караул, как шпиона.
Тогда государь поехал к часовому, стоявшему на Выборгской стороне и, сказавшись тоже купцом, просил его пропустить за рогатку. Часовой был сговорчивее и за два рубля пропустил. Государевы сани поехали по Неве, пробираясь к дому Бобрищевой-Пушкиной. В темноте они попали в полынью, и государь едва был выхвачен из нее денщиком, а лошадь сама выпрыгнула на лед и спаслась.
Петр приехал в дом к Пушкиной весь мокрый. Увидев его в таком виде и услышав, что случилось, все присутствовавшие пришли в ужас.
- И зачем, батюшка, - пеняла государю хозяйка, - самому тебе так трудиться? Разве не мог ты послать для осмотра караулов кого другого?
- Когда часовые могут изменять, то кто же лучше испытать то может, как не я сам? - отвечал Петр.
На другой день состоялся приказ по полку: "часового пропустившего через рогатку проезжих, как изменника, повесить и провертя два оные рубля навязать ему на шею; а другого часового произвести в капралы и пожаловать десятью рублями, которые предлагались ему накануне".
Пётр Великий, ясно сознавая необходимость иметь при своей новообразованной армии опытных врачей и хирургов, чрезвычайно дорожил ими и лично обучался различным операциям (славный врач Санхец (здесь Антониу Нунес Рибейру Санчес) в своей книге о народных банях в России пишет, что когда Петру предлагали завести аптеки при полках, он сказал: "не за чем; моему народу еще на 200 лет будет довольно бани").
Вследствие этого, он неизменно носил при себе две готовальни, одну с набором математических инструментов для исследования предлагаемых ему чертежей по гражданскому, военному и морскому ведомствам, и другую с хирургическими инструментами.
Будучи двадцатилетним юношей, он приблизил к себе не только Лефорта (Франц Яковлевич), бывшего его первым любимцем, но и престарелого, забавного, притом очень сведущего хирурга Тирмонда (Иоганн).
Сей последний должен был неотлучно находиться при особе государя; Пётр любил засиживаться с ним до поздней ночи, беседуя за кружкой венгерского вина о разных предметах.
Однажды, будучи пьяным, Тирмонд заколол своего верного старого слугу. Поняв на другой день весь ужас содеянного им поступка, он поспешил к царю и, бросившись к его ногам, умолял о прощении. Государь возразил, что он намерен выслушать его только в том случае, если Тирмонд поднимется с колен. Тот не решился исполнить это приказание.
Пётр собственноручно поднял его, обнял, поцеловал и, выслушав от него собственное его обвинение, посоветовал ему "не огорчаться и не скорбеть, а обратиться к Всевышнему с мольбою о прощении и непременно позаботиться о жене и детях покойного слуги". Тирмонд обеспечил вдову значительной пожизненной пенсий из своих личных средств.
Этот знаменитый Тирмонд умер семидесяти с небольшим лет. После него осталась еще нестарая, довольно красивая вдова, которой он завещал значительное состояние. Она еще при жизни мужа сильно увлекалась молодым и красивым цирюльником из Данцига, очень опытным в ухаживании за женщинами и совершенно несведущим в хирургии.
Овдовев, она вскоре с ним обвенчалась и начала вести самую расточительную жизнь, имела прекрасный выезд четвернею и своими великолепными нарядами привлекала общее внимание в Москве. Об этом было при удобном случае доложено царю, причем цирюльник был представлен в самом невыгодном свете.
Государь, находясь однажды со своими приближенными в гостях у одного боярина, послал за молодым преемником своего любимца Тирмонда. Сей последний, предположив, что его призывают, чтобы назначить заместителем его предшественника, облачился в прекрасные одежды и, сев в лучшую свою карету, отправился в полном блеске в дом боярина, где в большом собрании находился царь.
Все присутствующие поспешно бросились к окнам, чтоб посмотреть на его пышный въезд. Когда цирюльник предстал пред государем, ему предложили несколько вопросов по его должности и подвергли перед всем обществом строгому экзамену.
Удостоверившись в его полном невежестве и непригодности быть заместителем достойного Тирмонда, государь повелел созвать в отдельную комнату всех слуг и мужиков боярина и приказал "этому разряженному ветрогону остричь им длинные их бороды", после чего он был отправлен в своей щегольской карете обратно домой.
Этот случай так оскорбил не только гордого молодца, но и его супругу, что она, захватив остатки своего состояния, покинула вскоре Петербург и переправилась в Данциг, где продолжала вести ту же неразумно-роскошную жизнь, пока они не промотали последних крох своего состояния.
Непродолжительное время, которым Пётр Алексеевич располагал для своей поездки в Лондон (1698), пролетело, по его словам, необыкновенно быстро, благодаря множеству новых впечатлений и редких предметов, с которыми ему пришлось познакомиться.
Возвращаясь вечером домой после целого ряда скитаний по городу, он с удовольствием рассказывал окружающим обо всем виденном и слышанном, причем неоднократно упоминал о своем большом желании еще раз посетить эту страну, где он нашел так много для себя поучительного.
Однажды утром он осматривал великолепное здание Гринвичского госпиталя для призрения увечных матросов, поражающее своим прекрасным устройством, после чего обедал при английском дворе с королем Вильямом (Вильгельм III Оранский).
На вопрос сего последнего, как понравился государю госпиталь, Петр I отвечал: "он настолько хорош, что я советовал бы вашему величеству поменяться с матросами и, предоставив им ваш дворец, поместиться у них в госпитале".