Один и тот же анекдот попадается в третий раз за три месяца. Ну ладно, один раз: случайность; два раза – совпадение; но когда в третий раз «выворачивание канта» – пора реагировать. И да, Кант наизнанку, то есть «звёздное небо внутри меня и моральный закон надо мной», наполняет душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением не меньше, чем «звездное небо надо мной и моральный закон во мне».
А они существуют. Звёздное небо над головой есть удивительно упорядоченный космос, и наполняет душу благоговением перед его организованностью. Но и звёздное небо внутри меня, в микрокосме души человека, изумительно не менее. Его нет в голове или в мозгу видящего, его нет и там, где я или Вы его видим. Я вижу звёзды не в своей голове, а на небе, но на небе есть звёзды, а не образ, который я вижу. Антиномия Канта про «вещи в себе непознаваемые» легко в этом плане понятна: сахар в сахарнице не сладкий, сахар сладкий на языке; аналогично и листья на дереве не зелёные, зелёные они только как я их вижу, и притом только днём. Ночью не только кошки, но и листья серые, опять же, как я их вижу, а не как они есть сами по себе. Звёзды и листья в себе не такие, как я их вижу, что способно породить трепет и восхищение, особенно если над этим медитировать, а не думать.
Также и моральный закон во мне и надо мной. Кантовский категорический императив: «поступай так, чтобы максима твоей воли могла, вместе с тем, служить основой всеобщего законодательства» отнюдь не помещает основание морали внутрь личности. Во-первых, личность не есть прежде морали, ни исторически, ни логически. Человек становится личностью лишь после того, как он принимает для себя императив морали, когда он ставит какой-то моральный закон над собой. Критика способности суждения, то есть невозможность абсолютного различения добра и зла, должна быть преодолена критикой неспособности суждения: для себя индивид должен принять какое-то, но вполне определённое различение добра и зла, которое ставится «выше жизни», и лишь тогда он становится личностью. Нет смысла в жизни, если не за что умереть. Но во-вторых и в различении императива, «допускающего всеобщее распространение» и «не допускающего всеобщее распространение» есть своя весьма существенная антиномия «во мне и надо мной». Допускает всеобщее распространение максима воли «работать и не воровать»? Пока этих воль меньше дюжины, все могут следовать ей и надеяться, что все другие действуют так же. Когда этих воль много, то каждый полагает, что найдётся тот, кто этой максиме не следует, и тогда делает естественное послабление и для себя: «немножко, иногда, чуть-чуть», и максима не работает вовсе. Действительно ли не допускает всеобщее распространение максима воли «воровать и не работать»? Не только каждый, но и все индивиды в какой-то момент времени (1992) принимают такую максиму («воровать — не плохо, работать — плохо, хотя и уважают»). Да, общество при этом погибает, но во-первых, не индивиды, а во-вторых – не сразу. Моральный закон, что бы быть моральным законом, должен быть не только личным, но и общественным.
К счастью, на тему «совесть нации» лет тридцать уже никто не медитирует, а подумать стоит. Существует ли вообще «душа народа», тем более – «народный дух»? Существует ли тот пункт, та точка, в которой народ радуется и страдает? Центры принятия решений известны и известно, где находятся; но положа руку на сердце, разве решения трампа и байденаприни воспринимаются народом Соединенных Штатов как национальные решения? Да и байден и трамп здесь с маленькой буквы, потому что это не Джо Байден и Дональд Трамп, а это группы, которые стоят за ними. Народ может страдать, народ может болеть, народ может испытывать энтузиазм или восторг. Народ может быть носителем морального закона: если все вместе считают что правильно работать и не воровать, то и каждый в отдельности будет поступать так же. Но если нет, то только святые угодники могут позволить себе нравственную мораль, да и то лишь с непосредственной божьей помощью...