Василий Загрядкин представлялся всем исключительно поэтом. Собственно, желание слагать вирши появилось у Василия не так давно. – Чем я не хуже? – задал себе он однажды риторический вопрос, видя, как много развелось вокруг пишущей братии. – И мы не лыком, как говорится, чё тут сложного-то... Главное, рифмы соблюдать: любовь-морковь, заря-не зря…
И пошло-поехало. Вдохновения у Василия было хоть отбавляй – он рифмовал всё, что попадало в поле его зрения: встало солнышко – стихи, село солнышко – снова стихи, птичка запела на ветке – Вася тут же с ручкой к столу, и вот он – очередной шедевр.
Вскоре стихов набралось достаточно для напечатания нескольких увесистых томов. К этому времени Вася успел записаться во все поэтические кружки и литературные объединения своего города. Он постоянно выступал на всевозможных поэтических вечерах, творческих встречах, и как активный участник непременно награждался почётными грамотами, а иногда и ценными подарками. Васю стали узнавать и даже предлагали печататься. Правда, гонораров не платили, более того взыскивали с самого поэта приличные денежные взносы за публикации, объясняя это тем, что времена нынче тяжёлые и общество, страждущее высокой поэзии, увы, в общей массе своей неплатёжеспособно.
Вася, ощущая всей душой, что его, как раз, высокая поэзия просто необходима страждущему обществу, выкладывал из собственного кармана кругленькие суммы, уходящие соответственно в бездонные карманы находчивых издателей. Получив на руки свои книги в блестящей глянцевой обложке, Вася чувствовал себя меценатом, сподвижником, глубоко причастным к светлому, доброму и вечному.
Книги Василий за невозможностью продать дарил своим приятелям, знакомым, а порой даже и незнакомым людям. Одна из книжек была подарена шурину, приехавшему из деревни навестить перебравшихся в город родственников. Шурин, полистав книгу и прочтя несколько опусов, вздохнул и, закрыв том, сказал с грустью глядя на Василия: – И как это тебя угораздило, Вася? Такой ерундой занимаешься... А помнишь, какие ты наличники резные на окна мастерил? Вся деревня, почитай, в них, руки-то у тебя золотые, а теперь…
Вася, жующий оладьи со сметаной, привезённой шурином, поперхнулся от неожиданности и с негодованием воскликнул. – Да ты что?! Что ты понимаешь в поэзии?! У меня же там природа: солнышко, птички поют, цветочки цветут, а ты – ерунда. – Василий вскочил из-за стола и забегал по комнате. Шурин опять вздохнул и встал. – Ладно, Вася, поеду я. А природы у меня своей в деревне полно. Только, понимаешь, в чём дело, в природе солнышко-то греет, а вот стихи твои, уж не обессудь, нет.
Шурин уехал. А Вася долго не мог прийти в себя от обиды и негодования. А потом ему вдруг вспомнилась фраза, которую он совсем недавно услышал в близких ему поэтических кругах. – Поэта всякий обидеть может, – вслух повторил Василий запомнившуюся фразу и успокоился. Вот именно, так оно и есть. А шурин, что он понимает, шурин? Только и знает, как коров своих обихаживать да на гармошке по вечерам пиликать.
И Василий, взяв в руки ручку, снова сел за стол созидать светлое, доброе, вечное.