Жизнь есть страдание. Есть много способов убедиться в этом. Есть такие любители-мазохисты, которые призывают наслаждаться каждым моментом своей жизни, вырабатывая и растрачивая гормоны счастья, радости и прочего удовольствия на разную фигню. Так вот. Очень бы хотелось посмотреть, как эти товарищи стоят после тяжёлого рабочего дня, полного беготни и стресса, а также общественного транспорта, как они стоят в очереди в супермаркете. Вечер, работает только одна касса, очередь длинной с Великую Китайскую стену. А в руках тяжелая корзинка с продуктами. А очередь еле движется. Усталость и желание убивать максимальное. Нервы сдают у всех, конфликты и крик возникают на ровном месте, в глазах кассира только боль и отчаянье, в глазах покупателей ненависть и желание забить кого-нибудь тележкой для покупок. Готовы получить удовольствие от жизни в таких условиях? Ловить момент счастья падая от усталости, в парах обоюдной ненависти? Впрочем, если этого мало, можно добавить такие условия: время без десяти минут одиннадцать, и посреди очереди припозднившихся работяг несколько человек очень хотят выпить. В принципе, они уже выпили, но что же будет через десять минут? Можно и не успеть! Если жизнь страдание, то для них эта формула умножается десятикратно. В этот раз очередь застряла на женщине, у которой кефир пробился не по акции. Может он и не был никогда акционным, этот несчастный кефир, кто знает. Кассир не знал, и тщетно просил женщину подождать немного, ведь стоит целая очередь и ждёт. «Ничего, подождут!. Послышались злобные крики и проклятия. За кефирной женщиной стоял примечательный тип, в жилистых руках которого была заветная чекушка. Все невольно косились на него – и было с чего, право слово. Хотя на улице была поздняя осень, одет он был легко, сверху был только кожаный жилет, распахнутый на выгнутой крутой дугой груди. Лицом он походил на Мефистофеля, которому несколько лет назад сломали это самое лицо кирпичом, и оно потом долго и мучительно срасталось. Особенно пугающими были два бугра на лбу, наподобие рогов, желтоватые и заскорузлые. Ноги прятались в широких штанинах, но одного взгляда хватало, чтобы домыслить, что они изогнуты наподобие козлиных. Тип нервничал. Тип не успевал. — Слышь, тётя, давай живее, потом разберешься со своей рыготиной, тебе же сказали! Эффект точно был бы меньше, если бы он открыл свою чекушку и плеснул водку в открытый огонь. Женщина кричала. Женщина сорвалась на визг. Весь накопленный за день стресс она выплеснула на этого гнусного мерзавца, сбежавший экспонат Кунсткамеры. «Что б ты сдох» - самое ласковое, что было в этой волне гнева, ненависти и обиды. Многие отвели глаза, настолько безобразной была эта сцена, хотя, казалось бы, чего уже только не видели и не слышали... На шее мужчины вздулись вены, а рот свело такой судорогой, что невольно взглянувший на него кассир отшатнулся. Мигнул свет. Касса выключилась. Намертво. — Касса не работает... Тут уже по очереди прошёл тяжёлый гул недовольства, нарастающий, как звук садящегося самолёта. Кто-то бросал покупки и выходил, многие громко возмущались, а женщина, женщина с кефиром, просто побагровела и кинула эту несчастную пачку так, что случился кисломолочный взрыв. Молчал только этот бугристый мужчина с чекушкой, стоял с перекошенным лицом и всё смотрел на вопящую женщину. А потом открыл лёгким движением свою бутылку и приложил к губам. Выпил её он мгновенно и легко, как чистую воду. Аккуратно поставил пустую тару на край кассы, швырнул горсть мелочи, и пошёл к выходу. Вслед ему закричал кассир, но этот звук потерялся в общем гуле, нарастающем, как не могла шуметь ни одна, даже самая злобная очередь. Возле двери тип обернулся и сделал шаг к вопящей, оттирающей пальто от кефира. Свет снова моргнул, зажёгся, но очень тускло. — Возьми-ка! Сунул ей в руку что-то и исчез за дверью. В тишине. *** Мир отодвинулся от неё, как чистый гражданин от бомжа. Медленно (а быстрее и не получалось), она повернулась посмотреть на дверь. Она была близко, но словно за стеной мутной воды. И люди. Она видела их силуэты, будто их отделял мутный водопад. Звуки исчезли. Она попыталась что-то сказать, но не услышала своего голоса. Тогда она посмотрела на свою ладонь. Он сунул ей что-то, какую-то мерзость, она видела это, серое и гадкое. Но в этом новом месте, где очень тусклый свет, а вместо людей далёкие силуэты, это серое светилось как звезда. Корявая металлическая звезда, упавшая с неба где-нибудь в аду. Она сделала шаг, и поняла, что ходить может, хоть и медленно. Ещё раз попробовала закричать, но звука не было. Никакого. Дикий ужас накрыл её. Выйти! Выйти скорее отсюда! Дверь подалась тяжело, очень тяжело, но все же открылась, выпустила её... В кромешную тьму.
***.
Наверное, она плакала.
Трудно сказать точнее, когда не слышишь ничего, не видишь ничего и даже почти не ощущаешь свое тело. Только ладони. Одна держала эту адскую звезду, тусклую и ничего не освещающую, а вторая скользила по какой-то стене. Женщина шла уже довольно долго вдоль какой-то нескончаемой стены, если бы это был просто дом, он давно бы закончился. Впереди была только тьма, как и позади, и только ужас, дичайший из всех, заставлял идти вперёд, не останавливаться.
«Может это просто сон… очень страшный сон…».
Вряд ли.
Это был ужасный день, один из самых тяжёлых дней. Она держалась с утра, чтобы не завыть от безысходности, чтобы не сорваться, но вот чёртов кефир, мерзкая жижа, даже её она не смогла купить нормально. Наверное, она умерла. Неужели из-за кефира. Нет, из-за этой ненависти, из-за боли, что так долго копилась за грудиной. Что же там было? Перекошенные лица, отвращение, снисходительность. Не в магазине, нет. В том, что она называла жизнью. Утром, рано утром, пасмурным осенним утром позвонила мама, и глухим голосом рассказала… О том, что сказал врач, о том, сколько времени осталось, и ещё эта фраза, будто поворот ножа в ране: «Вы, наверное, теперь рады, вы же этого и хотели…».
А потом он. Тот, кого она называла мужем, но мужем он ей не был, не был и другом, он только пожал плечами, когда услышал новость про её мать: «Ну, это жизнь, а ты что хотела». И ушёл куда-то, она только слышала его смех, он с кем-то разговаривал по телефону. Хотелось выть и рыдать, но она молча собралась на работу и пошла от места, где жила. И день тянулся как страшная пытка, мама не брала телефон, и все вокруг смеялись, не над ней, но просто жили свою счастливую жизнь, наслаждались моментом. Все умели жить.
И вот этот вечер. Поздний вечер, полный свинцовой усталости. Этим вечером нужен был только кефир, и больше ничего. И что теперь….
И вдруг пришло Понимание.
Что уже не важно ничего. Навсегда.
В лицо подул холодный ветер. Надо же! Здесь есть ветер! Тьма разошлась, совсем немного, но появился свет, неверный, тусклый свет. И вокруг кто-то был. Даже больше, чем кто-то. Они шли, все шли в одну сторону, серые, тусклые силуэты.
Она попыталась подойти к ближайшему, но ничего не вышло, как не иди, он всё равно далеко. Страшно, о как страшно остаться в таком одиночестве, когда вокруг тебя толпа, но тебе не подойти, не приблизиться… Ни к кому, никогда. Осталось только брести в ту же сторону, куда и все….
Она посмотрела на страшную звезду в своей руке. Теперь она светилась сильнее, и стала горячей. Хотелось её бросить, но пальцы, если они ещё были, не разжимались.
— Иди!
Не было звука, это пришло как знание, гулкое, высеченное в камне. Тени, силуэты скользили вокруг, и у некоторых в руке тоже светилась звезда. Но не у всех.
***.
Она шла словно сквозь боль. Утренние мамины слова, острая печаль от новости, и этот удар, якобы она была рада смертельной маминой болезни, и равнодушие того, с кем она была много лет. Будто это стало материей, из которой сделали мир и заставили пройти его насквозь. Как описать этот кромешный ужас? Каждый испытывал мгновение полной безысходности, так это мгновение растянули до размеров бесконечности. Она шла, не могла остановиться, наверное, сотни лет. В пустом мире, где только недостижимые тени, где нет звука, где нет тепла.
А может здесь и не было времени, вообще, как понятия.
— Стой!
К ней подошёл он, тот самый, с покалеченным лицом Мефистофеля, с буграми желтоватых рогов. Посмотрел словно сквозь и взял её за руку. Она почувствовала – его руку, свою руку, давно забытое ощущение тела. Его ладонь была жёсткая как коряга, но настоящая, не туманная ладонь. Он повёл за собой. Молча.
Из тумана проступило дерево. Оно слабо светилось, а сверху – как же это! - светило солнце, осеннее тускловатое солнце.
— Повешай звезду на ветку, - сказал ей он, - И радуйся! Ты прошла свою Долину. На этот раз прошла. А могла бы и остаться здесь, верно? Но кто ещё этой ночью смог накричать на самого чёрта? Знаешь, обычно я не спасаю всяких дурынд от самих себя, но тебя пришлось. Твой ад хуже того, который мог предложить тебе я. Не ходи только сюда часто, будь паинькой. Моего талисмана у тебя уже больше не будет.
— А те, остальные? – прошептала она, словно издалека слыша свой голос, - Они тоже шли куда-то, кажется именно сюда.
Чёрт засмеялся, показав жёлтые зубы.
— Остальных и не было, разве не понятно? Часть тебя останется здесь. Но другая теперь сможет жить. Такая цена, такие правила. Всегда нужно платить. А теперь….
***.
Она шла, сухие листья шуршали под ногами, пальто было в пятнах кефира, но воздух был такой прохладный и сладкий, и шаг был лёгок. Кассир устало кивнул, когда она извинилась, заплатила за испорченную пачку кефира и тихо вышла на улицу, где светили фонари. Жизнь есть страдание. Но и в страдании есть жизнь.
