Вазген Авагян. Цивилизация и дикий рынок

Если, например, на необитаемый остров попадут цивилизованные люди, они разделят припасы поровну, независимо от скудости припасов. Дикари же решат вопрос дракой, в которой кто-то получит всё, а кто-то ничего. В этом и проявляется распределительная дикость: в культе грубой силы и в полном равнодушии к судьбе обделённых.
Зоологический инстинкт самосохранения у дикаря очень развит (поскольку он близок к животному миру), а социальная рефлексия ему чужда. Поэтому он всегда поставит личное качество жизни выше, чем общественное (среднестатистическое).
Далее, цивилизованные люди как носители рационального сознания с первой же минуты начнут трансформацию производственных ресурсов под нужды своей общности. Начнут искать возможности увеличить количество пищи, а не способы сократить количество едоков.

Цивилизация расширяет производство под количество людей, делает производство зависимым от социальных целей. Дикость производства не расширяет, да зачастую и вовсе не имеет никакого производства. Она уменьшает количество людей до возможностей имеющегося потребления.
Если цивилизация открывает бесконечность развития, то дикость сводится к тупику вымирания. Ведь прибывающее число может прибывать бесконечно, а убывающее – убывает только до ноля.
Все дикие и безумные экономические концепции новейшего времени ведут человечество именно к тупику вымирания. Никакого иного итога у потребительского отношения к человеческой жизни, которая востребована не сама по себе, а только по мере производственной надобности – быть не может.
Дикарь оперирует привычным ему миром благ. Он не знает, как увеличить их количество, а зачастую и не верит в саму возможность их увеличения. Блага как данность, а не как результат усилий – такое понимание свойственно вообще всему животному миру.
Именно в силу такого зоологического мышления в Правительстве РФ обиженно высчитывают, сколько работников приходится на одного пенсионера, и подчёркивают их арифметическое убывание: мол раньше их было шесть, потом три, а теперь и вовсе два… Там не понимают, что производительность труда, выработка на одного работника – в цивилизованном обществе со временем растут. И растут гораздо быстрее, чем число пенсионеров!
Скольких людей с лопатами может заменить один экскаваторщик? Скольких пахарей с сохами – один тракторист? И при чём тут количество работающих по отношению к количеству пенсионеров?

Точно так же и современные либералы, недалеко ушедшие от мартышек, не могут даже подумать о производстве – слуге людей. Для них люди – слуги производства. И его расходный материал, от излишков которого нужно избавляться (в воображении сразу встают «фабрики» Освенцима).
Из четырёх арифметических действий у либералов начисто пропали два: умножение и прибавление. Они умеют только отнимать и делить. Причём отнимать и делить то, что возникло без всякого их участия, «само собой», как они думают.
Вряд ли они понимают, что их «свободный рынок» погружает общество в ловушку не-развития. Складывается баланс, при котором всё, что выгодно, начинают делать. А чего не начали делать – того уже никогда не начнут, потому что оно невыгодно. Так могут пройти и века, и тысячелетия – потому что движение прогресса к высшим формам, в том числе и производства, требует государственного участия, поддержки того нового, что изначально, пока не вошло в серию – всегда невыгодно.
Человеку со стороны в рыночном капкане делать нечего: всё, что выгодно – уже кто-то делает, заняв данную производственную нишу. А делать что-то новое – невыгодно. В итоге такое общество нисходит к кастовому приговору, что, собственно, и случилось с древними людьми, над которыми рынок властвовал безраздельно: сын горшечника становится горшечником, ибо все иные места заняты; а сын никого – никем.
Но устойчивый застой бывает только в теоретических построениях. В реальной Вселенной действует всеобщий, космический закон накопления энтропии в неуправляемых, пущенных на самотёк системах. Энтропия – противоположность энергии. Всякая стихийная система стремится к наиболее вероятному своему состоянию: а наиболее вероятное состояние – наиболее примитивное из возможных.
Это касается и экономики. Если она неуправляема из явного (Госплан) или тайного (Масонерия) центра, то в ней неизбежно, по закону накопления энтропии нарастают сбои, неполадки, локальные обрушения. То есть свободный рынок (подчёркиваю – речь идёт не об американском рынке, где контроль за ценами ведут три независимых друг от друга государственных ведомства) – не воспроизводит самоё себя, а деградирует.
И на ту закономерность, что рынок не может произвести нового, потому что всё новое изначально убыточно, именно в силу своей принципиальной новизны, непривычности для потребителей – накладывается накопление энтропических факторов.

Именно поэтому всякое падение в свободной рыночной экономике оказывается неокончательным. Нечто упало, вроде бы стабилизировалось на уровне пониже – а потом снова провалилось.
Этого не понимал последний русский царь – что стоило его семье жизни. Этого не понимают (или не хотят понимать) во всяких Бангладеш, и потому там ад кромешный вместо экономики. Уровень жизни растёт только в том случае, если власть его искусственно поднимает. А в автоматическом режиме он только падает. По законам накопления энтропии.
Приведу пример. Допустим, в стране свободная цена на труд, произвол работодателя при установлении зарплаты. Но вот родились новые люди или ввалились мигранты, предложение труда превышает спрос, алчущие вакансий сбивают друг другу цену.
Что происходит? Или работодатель снижает зарплаты в силу новых условий. Или не снижает – но тогда оказывается неконкурентоспособен по отношению к более циничному коллеге. Вы понимаете, что именно это и убило русского царя?
В правление Николая II родилось 50 млн. новых подданных. Это – рост населения империи на 1/3. А царь наивно думал, что они сами себе должны искать пропитание. Они пошли искать. На рынок труда. Там всякие Морозовы и Рябушинские, «буржуи Сахаровы и сахарозаводчики Полозовы» расчётливым умишком смекнули, что народу – как грязи, от предложения рабочих рук отбоя нет.
И началось: люди самой своей возросшей массой обрушили и расценки на труд, и условия труда, и какие-либо права работника (которых, впрочем, и без того было немного). Лодка, в которой нарастает вес – обречена однажды утонуть. Чтобы она не утонула – нужно строить большой корабль, создавать новым людям новые условия и правила игры.
Главное же в том, что государство должно воспретить хищникам хищничать, должно встать посредником в диалоге труда и капитала. Если оно этого не сделает – тогда всем хана: и государству, и труду, и капиталу. Козу высаживают на зелёный островок в океане, она в силу инстинкта выщипывает там всю травку и оказывается на голой скале. Где и умирает в муках…

Грозит ли нам сегодня такое? Безусловно, грозит. Именно этим путём наши постсоветские государства и движутся. Во-первых, делая ставку на рынок, а не на госпрограммы и планирование, они оказались неспособны к прогрессу. Кто бы что ни говорил, реальность не переупрямишь.
Во-вторых, в силу той же ставки они сталкиваются с ползучей, но постоянной деградацией всех хозяйственных и производственных отношений. И решить эту проблемы косметическими мерами нельзя.
Английские короли выпускали множество эдиктов против «огораживаний», опасаясь потерять вместе с гибнущим крестьянством налогоплательщиков и рекрутов. Эти эдикты тормозили «пожирание людей овцами», но остановить не смогли. Потому что короли ведь просто волю свою высказывали, а процессов (например закупок хлеба по госрасценкам) не организовывали.
Никакая стихийная система не может сама по себе переходить от более вероятного к менее вероятному состоянию. Это касается не только экономики, вообще любых процессов в Космосе. Но и экономики тоже.
Всякая такая система стремится к наиболее вероятной конфигурации слагающих элементов: то есть провалится крыша у дома сама по себе может, а вот новый этаж сам по себе возникнуть – нет.
Дикость умеет только брать готовое, а искусственно делать трудоёмкие блага не умеет. И порой даже не догадывается, что «так можно было».
Не понимает примат, зачем вместо того, чтобы кушать зёрна кукурузы – закапывать их в землю! Для него это и смешно, и нелепо.
Но поскольку мы оказались не в доисторическом мире, а в постцивилизации, то уместнее говорить о безумии, куда более нездоровом, чем простое незнание и некомпетентность дикаря. Либерал ведь жрать-то привык как цивилизованный человек, он на дикорастущем собирательстве не выживет. Это образ жизни цивилизованного человека он вести не умеет, а потребление цивилизованного человека ему и понятно, и желанно.
Поэтому либералы плодят карго-культы изощрённого и вычурного безумия, в которых цели вполне понятны, а безумны лишь средства и методы их достижения. Но всё это разложение рациональности (т.е. утрата связности и последовательности в достижении цели) распадается в итоге на две неравные группы социопсихических расстройств.
1. Банальное воровство, когда либерал просто утилизирует общую систему жизнеобеспечения в свою пользу, подобно тому, как бомж курочит трансформаторную будку, чтобы извлечь цветные металлы и обменять на бутылку.
2. Патологическая неадекватность картины мира, при которой причинами желанных результатов выступает нечто рационально необъяснимое, не подтверждаемое ни логикой, ни опытом: «хотим много колбасы, поэтому порежем поголовье мясного стада в стране»…
Ну и, конечно, сочетания того и другого, когда неадекватность картины мира помогает вору не считать себя банальным вором, а воровство – не позволяет увидеть в неадекватности адекватность: «Вот вы говорите, что это неправильно, а ведь я лично стал жить лучше!»
Но какими бы сложными путями ни проходили процессы неадекватной экономической практики – результаты всегда ведут к одичанию как социальной, так и техносреды.
Простота получения естественным путём образовавшихся благ, подкупающая дикаря – неразрывно связана с их уменьшением. Конечно, дикая яблоня обойдётся садоводу дешевле, но и яблоки на ней – мелкие, кислые.
А что дальше? Или вырваться из мёртвечины либерализма, или падать вниз, экранизируя собственной жизнью архаические эпохи. Третьего-то не дано!