Вспышка света. Быстро бьющийся мышонок в груди – то, что люди называют сердцем… Метеором взметнулась я с кухни, прыгнула прямо между Ольгой и зверем и, выгнув спину, громко зашипела...
Ещё в приюте я заметила, что люди любят солнечные дни. А как же их не любить?
Солнце становится таким весёлым и как бы хохочущим – прямо как наш ветеринар-толстяк; в такие дни оно греет всех без разбору.
Но если бы вы, дорогие мои, знали, до чего приятно в такие яркие, солнечные дни понежиться в квадратиках света на полу, которые отбрасывает солнце через мытое окно кухни!
Если бы вы знали, до чего вольготно живому существу купаться в жидком, горячем солнечном свете в эти блаженные минуты, вы бы, конечно, никогда бы меня не осудили...
Такое счастливое состояние известно каждой кошке. Между тем, именно Нарцисса осуждала меня сильнее прочих. Она жила в этой квартире, кажется, третий год – по сравнению со мной настоящая старожилка.
Она называла меня чужачкой, найдёнышем. На мои кухонные забавы (а все мы, когда Ольги не было дома, жили на кухне) Нарцисса смотрела высокомерно.
По доброте душевной я не напоминала ей о том, что и она иной раз любила погоняться за пёрышком, вылетевшим из пуфа. Да и как бы я сказала ей это?
У самой, мол, рыльце-то в сметане? Да чтобы так ответить, дорогие мои, у меня никакой смелости не хватит!
Она – из благородных, в ней течёт то ли британская, то ли персидская кровь, а я – как она меня назвала однажды? – вырожденка…
Да! Хрюкнула вот так, махнула своим павлиньим хвостом – и отвернулась к своей бадье. То же мне, барышня какая! Да знала бы она… Не с помойки же меня подобрали!
Но всё-таки под её пристальным взглядом мне становилось не по себе. Не находя в себе духу, чтобы отвечать на её обидные уколки, я каждый раз ждала, когда она отвернётся, чтобы снова упасть голым брюхом на тёплый участок пола, согретый солнцем.
И тогда на меня кричали. Попугай Фаддей с высоты своего положения орал из клетки с таким неистовством, будто его, право слово, резал кто-то:
– Кор-рова! Кор-рова!
Или:
– Р-р-разлеглась! Шур-руй на кухню, жр-рать хочу! Бор-рщ! Жр-рать хочу!
И так далее в том же духе… Только черепаха Анфисочка, которая казалась самой старшей и самой мудрой, молчала...
*****
Кажется, незадолго до того, как меня привезли из приюта в эту квартиру, которая была настолько просторной, что при беге от звука моих когтей летело эхо, – так вот, незадолго до этого знаменательнейшего в моей судьбе события, в жизни Ольги произошли какие-то важные перемены.
Я догадывалась об этом, когда Нарцисса, разговаривая с немногословной Анфисочкой, жаловалась на то, что всё, мол, смешалось в этом доме, и что вообще в Датском королевстве как-то гнило и тухло...
Нарцисса говорила сложно, и, когда она не ругалась, я редко её понимала. Одним словом – ваше благородие.
Но многое было, как говорите вы, люди, и дураку понятно. Ольга целыми днями бегала – не как я, по квартире, а из квартиры – куда-то в ледяную и солнечную стынь, – приходила морозная и взмыленная, но неизменно добрая.
Она ласкала меня, и всех нас, только по очереди: умнющая женщина, она быстро поняла, что в живом уголке никто друг с другом не ладит, а точнее – никто не ладит со мной.
Хозяйка видела это и относилась ко мне с какой-то особенной жалостливостью.
Она проводила длинным пальцем по моему носу, гладила мне бока, а по вечерам вообще забирала меня к себе в комнату – святую святых, – и подолгу простаивала перед некой деревянной штукой на трёх ногах, махая в воздухе палочкой, будто колдуя…
Следы её колдовства отражались на большом белом квадрате, крепившемся на трёхногом деревянном козлике. Ольга могла простаивать перед ним часами.
Иногда, отходя от него на пару шагов назад и отирая со лба пот, она наклонялась ко мне и участливо спрашивала:
– Ну как, Клеопатра? Что скажешь? Нравится тебе? Я знаю, уж ты-то меня оценишь… Уж ты-то меня поймёшь… Правда, милютка моя?
Я честно следила за замысловатым процессом от начала и до конца, пока Ольга не ложилась спать, но так и не могла догадаться, что же именно она делала, зачем простаивала перед козликом.
Как бы хотелось спросить у неё! Если бы я умела разговаривать по-человечьи, я бы обязательно спросила, чем она занимается.
И ещё спросила бы, что с ней приключилось, почему она переклеивает обои, ведь никто не драл их, и с кем она ругается по телефону, кто доводит её до того, что она после идёт в ванную и, запираясь в ней, негромко и отрывисто плачет под шум воды…
Ну а я терпеть не могу воду. Ещё с приюта… Это у нас кошачье, скажете вы. Однако! Не в пример другим кошкам я высыхаю быстро. Но и моют меня каждый день – такое себе удовольствие, скажу я вам!
Я никому не жаловалась. Да и как тут было пожаловаться? Нарцисса шикнула бы на меня, что-нибудь в духе:
«Её тут обхаживают, а она ещё и недовольна!»
Что уж говорить про остальных… Анфисочку вообще, кажется, никогда не мыли, если судить по запаху. Какая уж из неё советчица?
*****
Квартира становилась интереснее с каждым днём. Этим стали пользоваться большие люди: они повадились приходить к Ольге...
Они подолгу сидели, разговаривая, когда ругаясь, когда безудержно смеясь. Уходя, они оставляли после себя тяжёлые и сложные запахи.
Самый маленький из больших людей знал, что воды я на дух не переношу, и, пользуясь этим знанием, он гонял меня по всей квартире, поливая водой из противной пшикалки.
Этот маленький человек (Ольга называла его «племяшом») пищал, что бегает за крыской (так он называл меня), и тоже невежливо и некрасиво смеялся, показывая всем свои зубы, многих из которых у него не хватало.
Грузная женщина, самая строгая из больших людей, никак не хотела брать меня на коленки, да я и сама с какого-то момента расхотела: гладила она только длинношёрстую Нарциссу, и гладила с большим удовольствием.
Она первая стала называть меня нехорошими словами на человеческом языке. Иногда, забываясь в хохоте, она-таки хватала меня за мой гладкий живот и разглаживала мои морщины своей мозолистой ладонью, приговаривая при этом:
– Ты не кошка, ты Крыс Крысыч. Инопланетёнок, вот ты кто! Тебе это известно?
И смеялась с ещё большей силой, а вместе с ней и остальные. Не смеялась только Ольга – она неловко улыбалась.
– У тебя, Олька, вкуса никакого нет, – наставительно говорила ей грузная женщина, когда они оставались на кухне одни. – Наворотила из своей жизни чёрт пойми что. Ладно, Дима ушёл, туда ему и дорога…
А ты и рада теперь с ума сходить, да? Ну какой из тебя художник, ты скажи мне? Ты, вон, обои нормально подобрать не можешь, цвета-то какие-то клоунские, взглянуть смешно…
Ещё и кошку такую завела… Это не кошка, а насмешка над кошачьим родом, понимаешь ты или нет?
– Это вы не понимаете, Ирина Владимировна, – отвечала ей Ольга, нисколько, кажется, не обижаясь. – Эта кошка – всем кошкам кошка. Сфинкс называется, благороднейшая порода, между прочим.
Разговор шёл на весёлой ноте, но я чувствовала, что Ольге было очень неудобно, будто вовсе и не она была хозяйкой в собственной квартире, а вот эта женщина, занявшая собой половину стола и дышавшая громко, как слон в телевизоре.
– Что ж в ней благородного, Оля? Какая-то маленькая старуха, ей-богу! Скрюченная, морщинистая… Будто в ванне её держали.
– А она, кстати, любит купаться!
Я знала, что Ольга кривила душой. Она и сама знала, как я относилась к купанию.
– Вот и видно, что она как будто из болота вылезла. Кыштымский карлик, ни дать ни взять. Плохой у тебя вкус, Олька. Одумайся.
– А зачем одумываться? – робко защищалась Ольга. – Не назад же её в приют сдавать, вы что! Я уж привязалась к ней… Я как фотографию её увидела – сразу влюбилась!
– Ну-ну... Ты про Диму-то тоже так говорила в своё время. Или забыла? Одумайся, в общем. Мужья приходят и уходят, а кушать хочется всегда… Займись-ка лучше делом, матушка.
И так далее... Эти споры ничем не оканчивались. Да и может ли спор окончиться чем-нибудь? Хорошо ещё, что не подрались.
Но эти никогда не дрались. Правда, пару раз маленький человек потянул меня за хвост, но это ведь другое, это не считается, верно?
Так или иначе, рано или поздно большие люди уходили, и остальной вечер проходил спокойно. На лице Ольги, кажется, не оставалось ни одного напряжённого мускула, ни одного недоверчивого взгляда в мою сторону, и я радовалась, что слова большой женщины не касались Ольгиной души.
Весь оставшийся вечер мы проводили в её комнате перед трёхногим деревянным козликом. Ольга занималась тем, что она называла «рисованием» (наконец-то я узнала это слово!) и ждала от меня, что я буду вглядываться в её разноцветные квадраты ещё внимательнее.
Я вглядывалась – и действительно что-то находила. Вот этот вытянутый овал похож на здоровую вазу с лилиями, которую я однажды чуть не уронила, носясь по кухне; этот овал более скромен, от него пахнет неприятной сыростью, – это, вероятно, Анфисочка, которую выпустили погулять.
А вот это… это же я! Узнаю, узнаю я эти морщины, эти большие, мамины глаза, которые я только что видела в напольном коридорном зеркале, а тут они будто бы светятся…
И длинный хвост… крысиный… Ничего не крысиный! Само изящество, сама красота! Какая же я красивая!
– Какая же ты красивая! – вторила мне Ольга. – Это не моя кисть… это ты такой красоткой уродилась!
Итак, вечера проходили тихо. Ольга стала чаще бывать дома. Она день ото дня становилась радостнее, и квадраты на трёхногом козлике тоже становились цветастее и ярче, как квадратики солнца на полу в хороший день.
Если за окном светит солнце, то для меня день уже хорош, Ольге, похоже, солнце светило теперь каждый день.
Нарцисса заметила, что Ольга меня любит, и стала реже на меня шикать. Она шепнула Анфисочке, что, коль скоро хозяйка мной довольна, то она, Нарцисса, будет «придерживаться нейтралитета» по отношению ко мне.
Что это значило, я так и не поняла. Но жить стало спокойнее. Ольга, раньше стеснявшаяся показывать свои чувства ко мне в присутствии других домочадцев, теперь гладила меня по пузу без оглядки.
Впрочем, свою порцию тепла получали и остальные, даже дурака Фаддея гладили по клювику, а он только знай себе орал:
– Тр-ребую ещё!
Ольга смеялась и говорила мне:
– Посмотри, Клеопатра, на этого чудика!
Но идиллия продолжалась недолго...
*****
Было темно. Сквозь сон я услышала чей-то грубый, животный вопль, до того резкий и болезненный, как укол неумелого ветеринара:
– Дура! Корова! Это вообще моя квартира! Во что ты её превратила, я тебя спрашиваю!? Мою собственность, моё жилище! Или мирись со мной, или убирайся к чёрту на рога!
Ольга кричала в ответ, а я никогда не слышала, как она кричит, и от этого было ещё страшнее:
– Дмитрий, ты пьян! Прекрати вести себя, как дикое животное! Я поэтому от тебя и ушла!
– Не ты ушла, а я ушёл! Из своей квартиры!
– Да у тебя этих квартир – по всему городу от родни осталось, живи где хочешь, рантье доморощенный! Это мне приткнуться некуда!
Я осторожно выбралась из укромной лежанки. Никто в живом уголке не спал, хотя все пытались изобразить глубокий сон.
Анфисочка вжалась в свой панцирь, Фаддей замер в клетке, свесив голову, но изредка моргал одним полузакрытым глазом.
Нарцисса и вовсе лежала в самом далёком и пыльном углу, за холодильником, свернувшись в жалкий клубочек, показывая всем видом, что здесь её нет и беспокоить её не следует. Уши её дёргались: она не спала и ловила каждое слово из коридора.
А там, в коридоре, становилось всё беспокойнее:
– Ну, корова! Чего ж ты рогами упёрлась? Прячешь, что ли, кого? Снюхалась с кем-то? Завела кого-то?
– Может, и завела, но это уже не твоё дело, – отвечала Ольга спокойнее, пробуя, очевидно, разные тактики. – Тебя это беспокоить не должно. Дмитрий, мы уже не муж с женой; всю собственность разделим, если полюбовно не хочешь…
– Да ты меня и не любила никогда, какая тут любовь! Дура!
– …Если полюбовно не хочешь, то дождись суда. Суд решит, что кому достанется.
– Ах ты…!
Зверь в коридоре окончательно взбеленился. Началось шевеление, бессвязное и пугающее бормотание. Послышались стуки и грохот.
– Давай, давай, помаши кулаками… Ты что, сдурел?! Остановись! Хватит!
– Где он, где твой защитник? А? Струсил? Стру-усил! Пускай выбегает! Я и ему по репе надаю!
Я решила, что мой час настал. Или сейчас, или… от Ольги просто-напросто ничего не останется.
Вспышка света. Быстро бьющийся мышонок в груди – то, что люди называют сердцем… Метеором взметнулась я с кухни, прыгнула прямо между Ольгой и зверем, от которого пахло чем-то убийственно неприятным, и, выгнув спину, громко зашипела.
Зверь постоял в нерешительности, буравя меня озадаченным взглядом:
– Это… это и есть твой защитник? – растерялся он.
– Да, – ответила Ольга спокойным тоном. – Инопланетян себе завела, как видишь. Крыс выращиваю боевых, чтобы всяких буянов на порог не пускать. А теперь убирайся.
Зверь помолчал, очевидно, подбирая слова.
– Не квартира, а дурдом, – пробурчал он и, негромко хлопнув дверью, ушёл...
*****
Через пару дней к нам снова пришли большие люди.
– Ну, Олька, – пробасила грузная и строгая женщина, – поздравляю с успехом! Это ж надо – выставка работ в галерее! Сказал бы кто годик назад…
– Я бы и сама рассмеялась, – улыбнулась ей Ольга. – Спасибо, Ирина Владимировна. Отпразднуем чайком?
– И мы тут первые! Хорошие гости открывают двери ногой… потому что руки их заняты гостинцами!
Строгая женщина потрясла в воздухе большой коробкой, обтянутой ниточками, и густо засмеялась.
– А где же твоя спасительница? Дай-ка мне её погладить! – спросила она, включая свет на кухне.
– Да вон, в уголке сидит, – ответила Ольга, показывая на меня.
А я отдыхала после сытного обеда – Нарцисса угостила меня порцией из своей миски. День приятных сюрпризов, что уж говорить!
И меня ласкали, говорили мне приятные слова, хвалили за смелость и красоту, мягко кусая меня губами за треугольное ушко.
«Племяш» бегал за мной уже более милосердно, без неистового топота и без глупой пшикалки, повторяя, что не гоняет меня, а всего-навсего играет со мной.
Фаддей пару раз за вечер гаркнул, когда я пробегала мимо:
«Кр-расотка, кр-расотка!», – чему все очень смеялись.
А потом большие люди смотрели на картины в Ольгиной комнате. Уходя, грузная женщина сказала ей:
– Ну, Олька, хороший у тебя вкус!
И Ольга улыбалась ей. Она улыбалась широко и искренне, но чего-то в этой улыбке не было.
Так, как улыбнулась она мне, когда впервые увидела меня в приюте, она не улыбалась больше никому и никогда. Во всяком случае, я не видела.
Автор ЕГОР ГОРИН