Владимир Владимирович Померанцев до ареста был горным инженером, кандидатом технических наук, экономистом, заместителем научного руководителя Ленинградского НИИ маркшейдерского дела.
Родился он в 1900 году в Новониколаевске, в семье революционера-народника (социал-демократа). Отец был дворянин, мать — из крестьян. С марта по май 1919 года Владимир Померанцев был мобилизован в армию Колчака. В том же году он с двумя товарищами сбежал в Народно-революционную армию. Окончил I-ое артиллерийское училище во Владивостоке и с апреля 1920 года по май 1922 года воевал как артиллерист в Нарревармии: против японцев — в Приморской и Амурской областях, атамана Семенова — в Забайкалье, каппелевцев — на Восточном фронте. В 1923 женился, в 1924 родился сын.
В период с 1922 по 1941 работал сначала учителем физики и математики в школе, маркшейдером на различных рудниках Урала, затем был инженером Горнотехтреста, заместителем научного руководителя маркшейдерского научно-исследовательского бюро, впоследствии — Горнотехтреста, в Ленинграде. Бригада под его руководством в 1936 году получила премию на Всесоюзном конкурсе ВСИГО за научно-исследовательскую работу Рудничный дальномер. Был главным инженером — заместителем управляющего Ленинградским отделением Союзмаркштреста, ответственным исполнителем проекта разработки карьера цементного завода «Гигант» — стройки коммунизма. В 1930 родилась дочь Ида.
За свою стахановскую работу неоднократно отмечался денежными премиями и именными подарками — часами, патефоном. В 1940 защитил диссертацию и получил звание кандидата технических наук.
В ночь с 4 на 5 июля 1941 в Ленинграде Владимир Померанцев был арестован, якобы как «руководитель контрреволюционной организации из 300 человек» — он был секретарем научного горно-технического общества СССР, объединявшего 300 членов. Он не подписался под обвинительным актом в создании контрреволюционной организации, чем, возможно, сохранил себе жизнь. Находился в ленинградской тюрьме «Кресты», откуда в 1941 этапирован в Томск, в спецтюрьму (ОКБ) и где находился до лета 1942.
Осужден 23 декабря 1942 Особым совещанием при НКВД СССР на 10 лет «за критику недостатков советского общества и за критику неполадок в горно-рудной промышленности».
В тюрьме, а затем и в лагере, на общих работах, Владимир Померанцев не прекращал научную деятельность. Вместе со своим сокамерником он разработал пушку, использовав ряд принципиально новых идей, после чего началось долгое хождение разработки по инстанциям. Наконец, их заметили и перевели в спецтюрьму (ОКБ) в Томске, затем в подобную спецтюрьму в Ленинграде. Побывал Померанцев и в знаменитой «шарашке» в Болшево, а ссылку отбывал в спецтюрьме в Красноярске.
Рассказывает дочь, Ида Владимировна Померанцева:
В 1951 году, решив крупную геологическую проблему на одном из приисков Красноярского края, Владимир Померанцев на полгода ранее срока в 10 лет был освобожден из тюрьмы и должен был навечно ехать в ссылку в Туруханский край, но по просьбе руководителя ГлавЕнисейгеологии был оставлен в Красноярске.
Летом 1956 отцу, как хорошему специалисту и смирному каторжнику, разрешили встретиться со мной в Москве, в Бутырской тюрьме. Я не видела отца до этого с 1941 года... Отец держал меня за руку, расспрашивал об умершем брате и радовался, что мы с братом не отказались от него, как от отца. Большинство детей «врагов народа» это делали, чтобы их не выгнали из учебных заведений.
Осенью 1956, на основании постановления Президиума Ленинградского городского суда от 3 сентября 1956, Померанцев В.В. был реабилитирован «за недоказанностью виновности».
С 1956 по 1976 отец работал сначала в Ленинграде, а затем в Москве, в Экономическом Институте при Госплане СССР. Работая в этом институте, он проанализировал развитие экономики различных областей народного хозяйства СССР и США за последние 50 лет (к 1971) и показал, что экономика этих двух стран, независимо от их политического строя, развивается по одним и тем же законам. Он вывел формулы расчета, с помощью временных рядов, всей ожидаемой продукции всех отраслей народного хозяйства. Написал и издал по экономике ряд книг, в том числе «Анализ временных рядов в планировании» позволяющих предвидеть изменение взаимоувязанных показателей всех видов продукции вперед не менее чем на 20 лет. Его работы по экономике были высоко оценены в нашей стране и за рубежом.
Владимир Владимирович Померанцев блестяще знал историю России, был достаточно культурным человеком в области языкознания и литературы: знал 6 языков, уже в 19 лет писал стихи и даже печатался в журналах: «Красный Альманах», «Вперед».
Находясь в заключении, он писал заметки, шифровал их, маскируя под формулы, и выносил на волю, подкладывая вместо стелек в сапоги.
Воспоминания Померанцева интересны не только фактами и описанием быта «шарашек». В то время, когда говорили всего лишь о «культе», об «истреблении коммунистов», Владимир Владимирович, проанализировав использование принудительного труда в СССР, пришел к выводу, что такой труд является основой экономики нашей страны.
К 1971 году записки были собраны в книгу, более 700 страниц. И еще одна деталь: книга называется «По царским и сталинским тюрьмам», и у нее два автора — сам Владимир Владимирович Померанцев и его отец, ученый и революционер, отведавший тюрем и каторги при царизме и тоже в свое время написавший воспоминания. Волею судьбы сын нередко оказывался, в тех же местах, что и отец. И, конечно, сравнивал...
В 1990-е годы в альманахе «Енисей» была опубликована небольшая часть воспоминаний, принадлежащая перу Владимира Владимировича Померанцева, относящаяся к Сибири, Красноярскому краю.
Об издании книги целиком хлопотала Ида Владимировна Померанцева, доктор технических наук. Она продолжила дело отца и посвятила свою жизнь изучению глубинного строения земной коры. Но, насколько нам известно, до сих пор книга целиком не была издана.
Умер Померанцев 5 октября 1976 года.
В своем блоге, посвященном памяти отца и деда, Ида Владимировна приводит стихотворение, написанное отцом. Первые семь строф были написаны в «Крестах» в 1946. Восьмая строфа — в 1957, девятая — в 1966 году.
Мой милый друг, мы ощупью шагаем,
Нам тускло светят правды маяки,
Мираж зарниц, за зори принимаем,
За глубь морей — грязь омута реки.
А жизнь бежит... А жизнь бурлит и скачет,
Искрится радугой над водопадом дней...
И кто пути ее в пространстве обозначит,
И кто во времени шагает в ногу с ней?
Вопросы вечные — пока живет сознанье,
Назвавшее себя, так странно — человек..
И кто укажет срок мучительным исканьям?
И где окончится его сомнений бег?
Куда направлен путь летящих альбатросов?
Зачем мирьяды звезд струят на землю свет?
Не нужно задавать бессмысленных вопросов,
Еще бессмысленней искать на них ответ.
Так примем жизнь как есть, и в черном лике, в белом.
И на весы судьбы назначим положить
Все, что мы создадим своей душой и телом,
В гармонию сплетя, чтоб в жизни жизнью жить.
Ты говоришь, что жить для жизни в жизни нужно?
А если жизни нет? То есть она не та?
И если жизнь не взлет, а плоская окружность,
И если жизнь не свет, а слизь и темнота?
Не лучше ли тогда, предав себя проклятью
И все, что окружает голубая твердь
И кинуться с душой хладеющей в объятья
К незнающей измен, чье имя кратко — Смерть?
Нет, ты, мой друг, неправ. Жизнь — это бесконечность,
Смерть — это только миг при смене бытия.
И прерывать свой путь насильственно, конечно,
Не в праве никогда никто, ни ты, ни я.
Так примем жизнь как есть: и в трепете мгновенья,
И в вечности пространства и времен,
И будем побеждать минутные сомнения
Сознанием, что долг, здесь на земле свершен.
Пока книга Владимира Померанцева не доступна широкому кругу читателей, приведем небольшие отрывки из глав, опубликованных ранее в альманахе «Енисей» и на сайте Иды Владимировны Померанцевой.
По царским и сталинским тюрьмам. Фрагменты
Эпиграф
У нас ... любят замалчивать ужасные общественные явления после того, как они перестали существовать, как будто они не могут повториться, только в другой форме.
(Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников, Гослитиздат, 1955, т.1, стр. 333-334)
В Большом Доме
... Вот я и в «Большом Доме». Сколько раз я ходил мимо него и всегда думал: кто там сидит сейчас? как-то сидит? и за что? Теперь сам сел. А почему, собственно, этот дом называют «Большим Домом»? Вспомнил: этот дом такой большой, что попавшим в него Соловки и Нарым видно! Остроумие висельников.
Но почему меня заперли в этот каменный мешок? Неужели только потому, что прокурор по предложению следователя решил, что для объективности и быстроты следствия меня нужно изолировать и только от одного этого решения я потерял элементарные права уважения моего человеческого достоинства? Я еще не преступник и никто не имеет права торопиться называть меня преступником и наказывать меня как преступника. Заключение меня в этот карцер это — и необоснованное наказание, и издевательство над человеком. Привели, втолкнули, заперли и даже не сказали, когда же меня отсюда выведут. Протестовать? Но я устал, я очень устал. Я не спал эту ночь, я давно, с начала войны не спал спокойно. Лечь негде. Я привалился к своему узлу и решил заснуть.
Только начал дремать, загремели ключи в замке, открылась дверь и окрик:
— Выходи!
Провели в просторную светлую комнату, в которой было двое надзирателей и еще один, надо полагать, арестант. На арестанта закричали: — отвернись к стене! Меня отгородили от арестанта еще два подошедших надзирателя.
— Раздевайся! Все-все снимай, донага!
Осмотрев меня голого вплоть до заднего прохода и оставив голым, надзиратели быстро произвели обыск моих личных вещей, прощупывая каждый шов, выворачивая все карманы и одновременно очень ловко обрезая металлические пуговицы и застежки. Отдельно отложили деньги, которые я взял с собой, подтяжки и поясной ремень. Шнурки от ботинок выбросили в урну с мусором.
— Одевайся!
— А как же штаны? Спадут без ремня или подтяжек.
— Ничего! Подвяжи платком через петли. Подтяжки и ремень отберем, а на деньги выпишем квитанцию.
Я оделся, подвязал платком штаны, собрал с пола и завязал в одеяло перемятые и растрепанные вещи, получил квитанцию на деньги. Потом меня с вещами повели нескончаемыми коридорами и переходами, как я догадался, во внутреннюю тюрьму. При встрече с другими арестантами, которых вели другие надзиратели, повторялась та же процедура: либо меня, либо встречного арестанта поворачивали к стене, чтобы нельзя было видеть лицо арестанта.
Во внутренней тюрьме на переходах с этажа на этаж, да и по этажу часто стояли двойные решетки из толстых железных прутьев на двух замках. Один надзиратель открывал решетку с одной стороны, а другой принимал со своей стороны. Справа и слева по коридору видны углубления с окованными дверями и глазками, это — камеры с заключенными. Из камер доносился глухой гул. Наконец остановились около одной камерной двери и, открыв ее, надзиратель втолкнул меня внутрь.
Как ни был сперт воздух в коридорах тюрьмы, но от мефитического зловония камеры, куда я попал, я чуть не лишился сознания. Но эту вонь превосходила своим впечатлением представившаяся картина. Длинная камера с одним окном в углу была наполнена, как мне показалось вначале, бесчисленным количеством полуголых и буквально голых людей. Одни лежали и сидели на цементном полу, другие толпились у окна и открытого ватерклозета рядом с окном, третьи плотной массой сидели с двух сторон за длинным деревянным некрашеным столом. Все повернулись в мою сторону. Потные грязные тела, небритые одутловатые лица, всклокоченные волосы и бороды, полуоткрытые рты, бегающие по всей моей фигуре взгляды... Что это такое? Кто это? Куда я попал? Шайка бандитов? Дантов Ад?
Я в нерешительности остановился у захлопнувшейся за мной двери. Сидевший на скамье у угла стола полный с проседью в голове в одних трусах мужчина сказал:
— Ну, ну проходите, не первый Вы и не последний, двадцать девятым будете. Когда с воли?
— Сегодня только, вернее со вчерашнего вечера... я даже не знаю, за что меня арестовали...
— А здесь никто из двадцати восьми не знает за что арестован. Вот я месяц сижу, старостой этой камеры считаюсь, а до сих пор не знаю за что посажен.
В голове мелькнула мысль: месяц сидит... МЕСЯЦ! Подумать только, тридцать дней сидит и не знает за что сидит. Неужели и мне придется сидеть месяц? Я предполагал неделю, ну десять дней, а то — МЕСЯЦ!
— Ну, ну проходите... Вещи пока положите на общую кучу, вечером разберетесь. Да и пиджачок снимите, жарко здесь, а днем еще жарче будет...
Я прошел в камеру, положил свой узел на кучу таких же узлов у стены и начал осторожно осматриваться. Постепенно первое кошмарное впечатление начало рассеиваться. Вон типичный тщедушный интеллигент с всклокоченной шевелюрой, подслеповатыми глазами, беспрерывно протирающий от пота очки; а вон, наверное, учитель: сидит за столом и методически ребром ладони постукивает по столу в такт своим словам; там у окна типичный еврей размахивает руками, бьет себя кулаком в грудь и что-то жарко рассказывает соседу, внимательно его слушающему и сочувственно, явно по-интеллигентски покачивающему головой на бок... Какие же это бандиты? А к концу дня я уже знал, что все эти фантастические полуголые фигуры принадлежали учителям, врачам, инженерам, техникам,
Раскрылось большое окно в двери камеры и надзиратель крикнул:
— Староста! Сколько сегодня?
— Двадцать девять!
— Верно! Получай па̀йки!
Не пайкѝ, а па̀йки, с ударением на а, не паек, а па̀йка — начал я постигать тюремный жаргон. Староста подбежал к дверному окну, находу взяв деревянный поднос и начал принимать нарезанные куски черного хлеба по 800 граммов на каждого заключенного. Потом в алюминиевую миску отсыпали по две чайных ложки сахарного песку и окно в двери захлопнулось. Поднос с хлебом поставили на стол.
— Разбирайте па̀йки — сказал староста.
С десяток человек потянулись за хлебом, остальная куча осталась нетронутой. Не взял и я хлеб; есть совершенно не хотелось. Я задыхался от тяжелого смрадного воздуха камеры.
Оставшийся хлеб убрали на полки открытого шкафа, стоявшего у стены ближе к двери. Там лежали куски хлеба, судя по заплесневелости, без малого недельной давности.
— Не едят с непривычки — пояснили мне — некоторые по неделе не едят. А вот сахар все с первого дня берут. Сахар староста разделил чайной ложкой на каждого арестанта. И я, как и другие, завязал сахар в краешек носового платка.
Опять открылось окно в двери, и надзиратель передал большой медный чайник с чаем. Это был чай, не чай, а красноватая довольно горячая жидкость. За чаем потянулись все. Дали и мне избитую эмалированную кружку, и я с жадностью, без хлеба и сахара, выпил чай, несмотря на жару. И меня сразу разморило. Я присмотрелся к стенам: все места у стен на полу были заняты. Тогда я присел на пол около огромной кучи узлов — личных вещей арестантов и тотчас заснул. Проснулся я от толчков в плечо и услышал крик надзирателя;
— Не спать, мать перемать....
Оказывается, днем арестанты не имеют право спать. Только после вечерней проверки около 9 часов разрешалось расставлять козлы и устраивать нары, а не попавшим на нары приходилось ложиться на деревянном щиту на пол.
Надзиратель захлопнул окно в двери. Я поклевал носом в колени и вновь заснул. Опять толчки, опять матерщина из дверного окна с добавлением угрозы карцером — «по случаю первого дня...»
Арестанты, узнав, что я всю ночь не спал из-за обыска, спрятали меня за выступ вещевой кучи. [...]
... И тут в тюрьме я впервые узнал, что не только критика партии и правительства, но даже антисоветские анекдоты есть контрреволюционная пропаганда и агитация, что это — преступление, наказуемое по уголовному кодексу по статье 58, пункт 10 десятью годами исправительно-трудовых лагерей. А сколько я сам слышал антисоветских анекдотов и сколько сам их рассказывал другим, не находя в них ничего кроме остроумия. Особенно нравились всем анекдоты, приписываемые Карлу Радеку, коммунисту. Но садить в тюрьму за анекдоты? Что за дичь! [...]
Теперь то, в конце жизненного пути, пройдя, как говорят арестанты «огонь, воду и следствие», я хорошо понимаю всю наивность тогдашних моих мыслей. Ход и логика истории были неумолимы: насилием свергли царя, штыками разогнали учредительное собрание, физически уничтожили идейных противников «праволевацкой» оппозиции внутри партии; вчера считалось преступлением открытая агитация против «кремлевцев» на первомайской демонстрации, а сегодня квалифицируется контрреволюционным сборищем семейная вечеринка, на которой неосторожный остроумец разъяснил, почему в реке Москве воды стало мало.
— Да потому, что все воды в рот набрали!
Ну, хорошо, все эти анекдоты дело интеллигентов, их хлебом не корми, а дай поболтать. А вот тут я вижу в камере мастеровых, рабочих, стопроцентных пролетариев. Они то за что мучаются? Рядом со мной, у стены на корточках, сидит Марочкин, рабочий путиловского завода. Маленький, щупленький, робкий, часто горестно вздыхает. И как не вздыхать? Там, на Охте, осталась жена с тремя ребятами, мал мала меньше. Самой старшей Луше 8 лет, «да еще дочка Нюша — 5-ти лет, а Ванюше 3 годика». Как она там сердечная, поправляется с ними? Работала уборщицей на том же заводе. Да вот теперь как бы из-за меня не выгнали... Ах, мои Луша, Нюша, да Ванюша... Сердце разрывается...
— Вызывали уже к следователю?
— Вызывали... Контра, говорит, ты, пробы ставить негде...
— В чем же обвиняют? Анекдоты рассказывал?
— Какие анекдоты, я их и не знаю вовсе. А по всему догадываюсь, что оболгал меня Сидоров, приятель мой. Вот какой приятель! А лет пять соседями душа в душу жили, только он выпить любил, а так ничего, самостоятельный рабочий. А тут перед самой войной в воскресенье 15-го июня поехали мы с ребятами на Стрельню, к морю, и он увязался с женой. Ну, конечно, вина взяли с собой, поллитра. Я-то непьющий, куда мне, а он, будь здоров, горазд выпить. Ну, жены с ребятами пошли к морю, а мы с ним под кустами на пляже прохлаждаемся. Вот он и говорит: «Мало ты — то есть я — зарабатываешь, надо прирабатывать». — «А как? Время-то, где возьмешь лишнее, да и здоровье у меня неважное». А он говорит: «Ты госбезопасностью займись, вот как я, например. Слушай, что в цеху говорят, а кто что неладно говорит — заработки, мол, малы, жрать нечего — ты сейчас бери его на заметку и мне… а я уж тебя в госбезопасность представлю, деньги будешь получать, не ахти какие, но все же»... Я на него посмотрел, да и говорю: «Не подходит мне деньги зарабатывать на своем же товарище рабочем». Помолчали, да на том и гулянье закончили, хорошо, что бабы с ребятами с моря пришли. И с той поры начал на меня Сидоров косо поглядывать. А тут война и на третий день меня забрали... Ах вы мои милые Луша, Нюша, да Ванюша...
Донос, клевета — вот основные инструменты борьбы за чистоту идеологии, монолитность рядов партии, верность руководству партии, высокое классовое самосознание пролетариата, трудовую дисциплину государственного аппарата. Но какое же подлое это средство!
Спецконтингент
Эта спецтюрьма отличалась особым порядком содержания арестантов. Тюрьма, в которую мы попали, представляла собой секретное конструкторское бюро, разрабатывающее артиллерийское оружие. Позднее мы узнали, что существовали такие же тюрьмы-бюро по взрывчатым веществам, авиации, строительству рудников и, надо полагать, по многим другим назначениям.
Находились эти спецтюрьмы в ведении особого отдела комитета государственной безопасности, принимавшего различные наименования: ГПК, НКВД, МВД и т. п. Этот отдел состоял и тесном контакте со следственными органами и тюрьмами, тюрьмами общего назначения и, так называемыми, исправительно-трудовыми лагерями. Так или иначе, этот особый отдел имел широкие возможности комплектовать свои особые бюро нужными ему специалистами в зависимости от задач, которые ставились высшими органами, творившими и высокую партийную, и хозяйственную, и даже научную политику в стране в целом. Можно предполагать, что с приходом к власти Берии во имя утверждения своего могущества и влияния на Сталина он формировал специальные бюро по любым вопросам, для решения которых привлекались специалисты и ученые любых направлений. Это «привлечение» означало попросту сначала измышление очередного вредительства, измены, словом контрреволюционных замыслов, потом арест, иногда судебный процесс с вынесением смертных приговоров и с последующей милостивой заменой смертной казни десятью, пятнадцатью годами содержания в ближних, удаленных, дальних, повышенного или особо строгого режима лагерях. Конечно, арестант, хвативший горького до слез на следствии, этапах, в тюрьмах и лагерях, был рад-радешенек попасть в спецтюрьму, в этот подлинный (но и подлый, конечно) арестантский рай. [...]
Арестантские пайки в спецтюрьмах были сказочно богаты даже для высокооплачиваемого специалиста мирного времени, а про военное и говорить не приходится. Для поощрения и поддержания субординации среди арестантов вводились дифференцированные «столы» в нисходящем порядке первый, второй, третий и четвертый. Но были и сверхпервые столы, нулевые. Спецарестанты, удостоенные нулевого стола, получали право заказывать меню по своему желанию.
Условия содержания в спецтюрьмах были несравненно лучше любой тюрьмы общего назначения. Как правило, арестанты размещались в больших светлых камерах, на железных койках с матрацем, набитым мочалом, с перовой подушкой, простыней и байковым одеялом.
В камерах помещалось 20–30 человек; для высококвалифицированных заключенных выделялись небольшие камеры на 5–10 человек. В камерах соблюдалась чистота силами уборщиков из уголовных арестантов. Скученности в камерах не наблюдалось, — в них арестанты только ночевали. Большую часть суток арестанты проводили в рабочих помещениях. Даже после окончания рабочего дня в 8 часов, а и иногда и в 11 часов вечера арестанты старались оставаться в рабочих помещениях до их закрытия и опечатывания.
Условия работы были нормальными. Даже чрезмерная продолжительность рабочего дня по 10–12 часов воспринималась без протеста. Работа, особенно по своей специальности или близкая к ней, была спасительным средством. Была хорошая библиотека. Такого рода библиотеки составлялись большей частью из конфискованных книг осужденных. Библиотеки систематически пополнялись обширной текущей отечественной и зарубежной литературой и периодикой.
Спецтюрьмы отличались от общих тюрем особыми порядками тюремного надзора. В общих тюрьмах арестанты полностью находились в ведении тюремного надзора, в спецтюрьмах был двойной надзор: над работой заключенных и над их поведением и бытом после работы.
С приходом на рабочее место заключенный становился в подчинение бригадиров, руководителей групп, начальников отделов и начальника бюро. Бригадиры и начальники групп, как правило, назначались из среды заключенных, начальниками отделов являлись офицеры госбезопасности с инженерным образованием. Общий порядок в рабочих залах наблюдали тюремные надзиратели, они становились полновластными начальниками над заключенными после окончания работ бюро. Во время нахождения заключенных в бюро тюремные наблюдатели не имели права вмешиваться в распорядок работы и тем более в существо самой работы заключенного.
Бюро, в котором мы оказались, было эвакуировано из Ленинграда в начале войны сначала в Казань, а потом в Томск. До войны оно было очень большим по составу, но перед эвакуацией произвели генеральную чистку, оставив только высококвалифицированных специалистов с минимумом вспомогательных работников, а остальных разослали по лагерям. Из-за поспешной эвакуации и неорганизованности переездов многое из имущества было растеряно, и в Томске бюро только в конце ноября, дней за десять до нашего появления, начало работать. Все прежние задания были приостановлены, и руководители из самих арестантов начали в порядке личной инициативы разрабатывать так называемые аванпроекты, или эскизные проекты.
Мы с Иллиминским получили нужные чертежные инструменты, кое-какие справочники и расположились работать в той же камере, где и жили — так распорядилось тюремное начальство.
По установившимся традициям в спецбюро никто из заключенных не интересовался нашими разработками. Но когда у нас возникала необходимость в консультации, то нам ее охотно давали. Два человека были полностью осведомлены о наших предложениях: профессор Бурсиан, руководивший всеми расчетными работами в бюро, и генерал (бывший, конечно генерал) Беркалов, руководивший разработкой аван-проектов.
Бурсиан, один из основоположников русской геофизики, долгие годы томился в тюрьме, да и умер в ней после окончания войны. В спецбюро Бурсиан стал специалистом по всем видам расчетов от баллистики до механики, необходимых при проектировании артиллерийского вооружения. Высокий, худой, слегка сутулый старик с продолговатым морщинистым лицом, отвислыми щеками, высоким лбом, близорукими бегающими маленькими глазками, редеющими седыми волосами на голове, глуховатый, с походкой мелкими шажками, всегда устремленный вперед. При разговоре он не смотрел на собеседника, устремив взгляд куда-то вдаль, слушал, приложив к уху трубочкой ладонь и собрав губы сердечком. С чрезвычайной немецкой аккуратностью во всем, вежливый и трусливый, Бурсиан относился к нам с любопытством, но без благожелательности. Он выслушивал наши вопросы, тотчас обстоятельно отвечал на них, но не проявлял готовности помочь в разработке наших предложений по существу.
Беркалов — небольшого роста, худощавый, но не худой, с отличной выправкой старик. «Самый молодой генерал царской армии» — так обычно его начинали рекомендовать новым «окабешникам». Беркалов был крупным специалистом и изобретателем по сверхдальнобойной стрельбе. В разговоре он, слегка улыбаясь, бесцеремонно разглядывал своего собеседника. Казалось, он говорил: «Ну, ладно, ладно, знаем мы все эти штучки-дрючки, а ты по существу расскажи о себе, что ты за человек. Что? Уже ссучился? Или еще нет?»
Когда мы с Иллиминским приходили к нему за консультацией, он, прежде всего, угощал хорошими папиросами, потом расспрашивал о наших дотюремных специальностях и только уж после трехкратной попытки изложить ему наши предложения, он, доброжелательно посмеиваясь, говорил: «Ну, ну, что это вы предлагаете? Дальномер? Очень хорошо. Даже если он ничего не будет мерить, то все равно будет все очень хорошо. Главное — не вещь, а идея, стремление, живой огонек в душе, а все остальное приложится, так, кажется, Толстой говорил. Нет? Ну, все равно, я так говорю».
Через месяц мы закончили наш проект-схему. Побеседовали о проекте с Бурсианом и с Беркаловым. Первый написал неопределенную положительную рецензию, второй кратко изложил свое мнение о желательности продолжать разработку идей автора.
На наши вопросы к авторитетным окабешникам — к тюремному начальству мы не смели обращаться — что будут делать с нашими предложениями и с нами, мы получали довольно согласованные ответы: предложения отправят в «вышестоящие» инстанции для заключения, а наша судьба в руках Всевышнего: может, оставят при бюро, а может быть, и «спишут». А пока нам рекомендовали испытать свои силы в различных видах конструкторских работ. Иллиминский — отличный конструктор и рисовальщик, начал помогать в разработке одного аван-проекта. А я не конструктор, и в качестве конструктора не мог быть использован. Но у меня были кое-какие вычислительные способности, и я нашел себе место в расчетном отделе Бурсиана. [...]
Психология
Описания арестантских увлечений ручными ремеслами, цветоводством, политикой, историей и даже философией могут создать впечатление о значительном свободном времени для размышлений, бесед и личных занятий, имевшемся в распоряжении заключенных. Нет, этого не было, да и быть не могло по замыслам устроителей «арестантского рая» или «золотой клетки», как иногда называли спецтюрьмы. Заключенный, прежде всего, должен был непрерывно сознавать и ощущать свое бесправное и изолированное состояние. На фоне этого рабского состояния ему предоставлялась возможность облегчить свою участь работой по специальности или близкой к ней. По идее предполагалось, что от степени усердия арестанта зависела степень облегчения, но не освобождения. Попавшие в «золотую клетку» должны были знать или догадываться, что выхода из клетки нет. Даже если будут освобождены за свое большое усердие, то освобождение будет означать пожизненную ссылку либо прикрепление к «золотой клетке», но уже с другой ее стороны. Свободы распоряжаться своей судьбой арестант лишался навсегда. [...]
Подобные бюро-спецтюрьмы, именовавшиеся особыми конструкторскими или особыми техническими бюро, управлялись особым отделом НКВД или МВД. Каждому бюро назначался производственный план, который развертывался по отделам, группам и бригадам. Словом, по производственной деятельности эти бюро по форме ничем не отличались от таких же бюро в промышленности или военном ведомстве.
В чем же дело? Какие претензии можно было предъявлять и к продолжительности рабочего дня, и, тем более, к организации работ? Не забудьте, что шла война. И на войне, и в тылу приходилось во много раз хуже жить и питаться, чем арестантам. Да и продолжительность рабочего дня была не меньше: многие в тылу неделями не выходили с заводов, там работали, ели и спали. Я уже рассказывал о случаях, когда «доходяги», попав в тюрьму, начинали поправляться и принимать человеческий образ. И многие на воле, сравнивая свои домашние заботы, мучения с транспортом на работу и с работы, голод, изнурительный труд, страх смерти от бомбардировок, сравнивая все это с положением арестантов, обеспеченных охраной, едой, пусть плохой, но постоянной едой, «свободных от страхов войны», не без основания говорили: «спрятались, отсиживаетесь от войны» и даже, может быть, завидовали арестантам.
Но достаточно было «вольняшке» оказаться под угрозой ареста или даже только подумать о возможности ареста, например, в связи с арестом мужа или брата, как всякая зависть к арестантскому житью пропадала, и кроме ужаса перед такой возможностью в душе «вольняшки» ничего не оставалось. Что угодно — тяжелый труд, голод, смерть на фронте или от бомбы в тылу, но только не тюрьма! Значит, дело не в регулярности питания и режиме работы, не в организации и назначении ее и не в ощущении безопасности.
Все дело в переходе человека в новое психологическое состояние. Можно мыслить не только о полном равенстве условий жизни, питания, труда, но и отыскивать преимущества по сравнению с «волей», и все-таки психология «вольняшки» будет принципиально отличной от психологии арестанта. Заключенный окабешник никогда не будет предметом зависти «вольняшки», даже если первый получает ресторанное питание, а второй — жалкие продукты по карточке служащего. Это отличие объясняется и определяется одним словом: раб. [...]
Принадлежности себе арестант лишен: он раб. Сейчас он в камере или в бюро наладил хорошие отношения с другими арестантами, получил в камере место у окна или на нижних нарах «вагонки» и вдруг:
— Кто тут на Пы? Как фамилие? Собирайся с вещами...
Куда? Что? Почему? Бесполезные вопросы. Он — раб, вещь и его, как вещь, перевозят из одной тюрьмы в другую на следствие или переследствие или на новую работу, кому-то нужную, но только не ему.
Сознание своего рабского состояния ни на минуту не покидает арестанта. Это тлетворное сознание изо дня в день подтачивает его физические, а главное, психические силы. Развивается чрезмерная впечатлительность, подозрительность, недоверчивость или неожиданно для себя самого наивная сверхдоверчивость, вспышки гнева и возбуждения сменяются припадками меланхолии. А надо всем довлеет сознание: раб, раб, раб. [...]
На прогулке два заслуженных и почтенных по возрасту арестанта-профессора с увлечением беседуют о самых высоких материях из области теории чисел. Как приятно со стороны посмотреть на их осанистые фигуры, неторопливые жесты убеждения, подчеркнутую вежливость наклонов корпуса при возражении противнику. И вот из-за угла тюремного здания появляется им навстречу тюремный надзиратель, ну просто обыкновенный «цирик», на языке окабешников. И с осанками достохвальных профессоров происходит мгновенная метаморфоза. Оба поспешно отступают в сторону, раболепно кланяются и заискивающе улыбаются. Тьфу! Какая гадость! А послушать каждого перед этой встречей, ну Катон Катоном! Одного из них я знал еще по институту: прекрасный педагог, увлекательный лектор и даже с гражданскими нотками при изложении... теории множеств.
Что же такое принудительный труд?
И может ли быть любой труд без принуждения? Да, любой труд связан с принуждением. Но одно дело, когда человек принуждает себя по своему внутреннему побуждению, например, для удовлетворения своих потребностей. Другое дело, когда человека принуждают к труду при отсутствии у него потребности в принуждаемом труде, в результатах этого труда. [...]
Любые формы труда дают материальные или духовные результаты. Эти результаты используются и отдельной личностью для своих личных целей, и обществом для общественных целей. Результаты свободного труда всегда положительны и для личности, и для общества. Результаты принудительного труда не могут быть положительными для принуждаемой личности. Для общества могут быть положительными только материальные результаты принудительного труда. Положительных общественных духовных результатов от принудительного труда чрезвычайно мало. Общеизвестны материальные результаты принудительного труда — это памятники рабовладельческого общества. В наше время это — памятники труда военнопленных и заключенных, у нас — все эти Беломорканалы, гидростанции, транспортные магистрали и пр. Положительная сторона результатов рабского труда для общества очевидна: общество в форме этих результатов развивает производительные силы страны, укрепляет свое материальное благосостояние и через повышение общественного благосостояния повышается благосостояние отдельных лиц.
В период создания результатов принудительного труда аморальная сторона этих результатов очевидна не только для заключенных-созидателей, но и для всех сознательных граждан страны. Но проходит некоторое время, и люди, даже бывшие заключенные, забывают, каким трудом были созданы величественные сооружения, и начинают восхищаться и даже гордиться ими. В этом трагизм принудительного труда — он проклят только для тех, кто его, исполняет и только в то время, когда он исполняется. Но только от этого принудительный труд не становится привлекательным и не может быть оправдан ни людьми, ни историей.
История только может объяснить неизбежное возникновение принудительного труда. Особенно это объяснение очевидно для истории России. Русская национальность формировалась на протяжении многих столетий в условиях военного лагеря, военных походов и войн. Нам непрерывно угрожали с востока и запада, и мы непрерывно угрожали соседям то на востоке, то на западе. Русское общество всегда было военизированным, а войско и есть самая распространенная форма принудительного труда. Если войско не употреблялось по своему прямому назначению, то, как правило, использовалось для общественных принудительных работ: так строился московский Кремль и пограничные города, так строились Петербург и Одесса, Смоленск и Красноярск, аракчеевские военные поселения, дворцы, монастыри и даже храмы... Поэтому исторически было совершенно естественно осуществлять сплошную коллективизацию в 1929 году, именовавшуюся кое-кем «второй социалистической революцией», «годом великого перелома», действительно ломать и переламывать народ с помощью принудительного труда. Это было тем более естественным, поскольку подтверждалось теоретической идеей перманентной революции и потому, что шла ожесточенная классовая борьба. Классовые враги были «законными» военнопленными, которых для их же пропитания нужно было, прежде всего, принудительно заставить работать. Ну, а последующие приступы или «подъемы» классовой борьбы в 1934, 1937, 1941, 1949 годах были естественным продолжением перманентной революции, практическим обоснованием сталинской теории нарастания классовой борьбы в период построения бесклассового общества. Так создавалась обширная империя НКВД-КГБ-МВД с огромной сетью тюрем и лагерей, среди которых нашли место и спецтюрьмы для использования принудительного труда научной и инженерной интеллигенции.
И что же, оправдали себя эти «золотые клетки»? С точки зрения материальных результатов, безусловно, оправдали. Спецтюрьмы военного назначения поставили на вооружение не одну «машину», как принято было называть, продукцию особых бюро. А для того чтобы стимулировать изобретательскую мысль арестантов, применялась система поощрений или «морковок», как их называли окабешники. Эти арестанты 58-й статьи были типичными по поведению кроликами, ну а для кролика морковка должна быть высшим поощрением. Для поощрения вводились дополнительные талоны на питание, дифференцированные обеденные столы по производственным рангам, право на дополнительное письмо родным или свидание с ними, зачеты трудовых дней, сокращавших срок заключения и, наконец, досрочное освобождение.
В этих поощрениях не было системы, регламентации и порядка. Арестанты, по крайней мере, не знали, за что, как и по какой норме или положению они получают очередную «морковку». Все было основано на произволе: поощрения получали и подхалимы и явные «стукачи», но получали и высококвалифицированные специалисты. Были случаи досрочного освобождения руководителей проектов «машин», подлинных новаторов новой военной техники, но были большой учености арестанты, вложившие немало труда и души в те премированные «машины», но их не освобождали и даже продлевали им сроки заключения.
Некоторые из научных работ В.В. Померанцева:
- Померанцев, Владимир Владимирович. Элементы предварительных промышленных оценок рудных месторождений цветных металлов / В. В. Померанцев. — Москва : Углетехиздат, 1957;
- Померанцев, Владимир Владимирович. Оценка рудных месторождений цветных и черных металлов / В. В. Померанцев. — Москва : Госгортехиздат, 1961;
- Zur ökonomischen Bewertung von Lagerstätten nutzbarer Rohstoffe, 1962, Akademie Verlag, Berlin G 147, авт. Friedrich Stammberger, s. 11, 67, 69, 109, 111, 113, 114;
- Померанцев, Владимир Владимирович. Практическая методика корреляционного анализа. (На примерах исследований капитальных затрат) / В. В. Померанцев. — М. : Экономиздат, 1963;
- Померанцев, Владимир Владимирович. Расчеты в перспективном планировании / В. В. Померанцев ; ред. Л. А. Коников. — Москва : Экономика, 1966.
Источники данных:
- Арх. дело № П-18159 УФСБ СПб;
- Репрессированные геологи. М.— СПБ.1999;
- БД «Жертвы политического террора в СССР»;
- Электронный архив Фонда Иофе;
- Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам. Фрагменты рукописи. Альманах «Енисей», 1991, №№ 3, 5, 6;
- Людмила Николаевна Приль. Архивная находка: «Шарашка» в Томске! Центр документации новейшей истории Томской области.
По царским и сталинским тюрьмам
Музей «Следственная тюрьма НКВД»
#репрессии #репрессиивтомске #репрессиивсибири #томск #нквд #репрессивнаямашина #томскиймартиролог
#шарашка #окб #спецтюрьма #репрессированныегеологи