Ты проснешься от сна....
1.
В городе Троицке, Оренбургской губернии, вышедший на льготу сотник Матвей Иванович Смирнов, пройдя два квартала за своей женой (в девичестве Янковской), тем же днем отъехал в станицу Екатерининскую. Никаких чувств, призвавших его на это выслеженное свидание, он не испытал - напротив, за время, пока глаза пробегали по ладной фигурке Валентины Ивановны, как и в дни ухаживания задержавшись на чудесном ее заде, сотник обрел свободу.
“А ведь... - подумалось ему, когда отвернул он обрат и пошел уже не скрываясь, - А ведь ставить мне за её грех свечки... Быть бы, быть бы мне революционером!”
Женившись на дочери троицкого мещанина, Матвей Смирнов в родную станицу не вернулся - по воле суженой поступил учителем. “Душой надобно жить, Матвеюшка!” - ежедень наставляла Валентина Ивановна. Матвей Иванович виновато жал плечи.
В декабре 1903 года объявился в гимназии Куниченко Петр Андреевич. И вскоре, отвернувшись к припостельному коврику, Валентина Ивановна промурлыкала, что жить следует идеей. “Ах, как чудесно! Иде-ей!” Еще через неделю, зевнув, она убрала мужнину руку с тугого бедра. Еще через одну, взяв страшную клятву, поведала, что Куниченко заключался в Глазовскую тюрьму. “Там он занемог и его свели в больничку на излечение. А он бежал через взлом решетки... Только представь, Матвеюшка: за дверью стражник ковкой по полу стучит, а он, душа, пишет по стене: “Божию милостью я амнистирован. Быть может, слягу вскорости, но сидеть сложа руки нет сил. Сие преступно. Считайте меня освобожденным на поруки. А на суд (независимый!) явлюсь.” Понимаешь, Матвеюшка, какое благородство?... Ах, Петр Андреевич! Это восхитительно, Матвеюшка, что ты ищешь его дружбы!”
Петр Куниченко был так мил, что подсадил станичника на высоту, облюбованную духом социал-революции.
А Валентина Ивановна, чаще и чаще вместо ночного поцелуя бормотала в подушку: “Служением надобно жить, Матвеюшка, служением! Идеей... А тебе нету.”
Однажды гимназисты увидели в окно жандарма, проглядывающего окна, и Куниченко исчез из Троицка. А с ним и хорошенькая Янковская.
Казак Смирнов до петухов прощелкал шашкой, иной раз по кончик оголяя ее. Вернулся в казачью службу. Дослужился до сотника. Вышел на льготу. И вот то, что мучило его эти годы – на поверку оказалось пеплом. Осевшей на сапоги пылью пройденного свиданием квартала. Заехать к однополчанину в Екатерининскую, погостить три зари - и домой!
2.
В поселке Екатерининском был волостной съезд. Запеченные жаром решений, к вечеру выборные разошлись по ночевкам. Обсудить, помозговать по-свойски, собрались и в доме урядника Федора Тимофеевича Баева. Сам некурящий, хозяин, по такому случаю, дал волю “козьим ножкам” - и в горнице посерело прежде уличного.
Акулина Баева бросила на стол самовар. Покуда скрипела слаженная на шпонках столешница, выказалась вазочка крупноколотого сахара. В родне Акулины Кузьминичны все бабы урождались норовистыми и проворными.
— Варенья арбузного выставь! - подстегнул жену Баев, стараясь строгостью умягчить неловко поерзавших от хозяйкиной дерзости гостей.
— Ладно-ть, Федор Тимофеевич... гарбузы всяк с бахчей таскат. Вона целую сахарную голову наломал… Сахарок в лавке не каждому в силу. И так што мальцов заластил! - подали голос от казаков.
— Оно так... Только стол в дому, что казак на плацу - во всей справе должен смотр принять!
Подбивая усы, принялись рассаживаться. Один лишь Исай Хмызов, служащий помощником, притулившись у подоконника, отмахнулся. Отлавливая неверный свет, Исай Моисеевич читал “Оренбургскую газету”, несколько номеров которой прихватил из поселкового правления.
— Эк-ля-я... Послушайте! - Хмызов дождался пока за столом утихнет. - В “Новом времени” получено письмо порт-артуровских пленников!
— Ну-кось, зачти!
— Зачту, зачту, обязан зачесть... “На днях посетил нас в Нагое французский посол в Токио г. Арман и вручил нам адрес петербургских дам следующего содержания: “Офицерам порт-артуровского гарнизона, добровольно идущим в плен. Богу угодно было, чтобы твердыня Порт-Артура, после доблестной беспримерной в истории защиты ее вами, русскими героями, перешла в руки врага. После неимоверных трудов, страданий и лишений, в сознании свято исполненного долга, вы могли бы теперь возвращаться в Россию, к своим семьям, но вы этого не сделали, вы решили завершить подвиг воинский подвигом нравственного самопожертвования, вы остались с вашими солдатами в далеком, тяжелом плену...”
— Ишь, гусаки!
— Не егози! Кабы все таковыми-то были?!
— Здеся и ответ пропечатан, старшими порт-артуровского гарнизона подписанный... - вставил Хмызов.
— Огласи, Исай Моисеич фамильи, а мы выпьем в их лицах за всех! Кузьминична, подай нам бутыль! – Баев, расчувствовавшись, поблескивал глазами.
— Это нужно, нужно... Вот они: генерал-лейтенанты Смирнов.., Фок.., Никитин.., Белый... Контр-адмирал Вирен... Генерал-майоры: Ирман.., Мехмандаров.., Семенов... - с рассчитанными паузами прочел Хмызов.
Все с чувством выпили.
— А оно и наши тама...
Прозвякало дверное кольцо. Подавшись на хороший рывок, дверь распахнулась, впустив Ивана Лыскова.
— В самое стремя, гляжу, угодил! - за прищуром пряча насмешливые глаза, вроде и поздоровался Лысков.
— Проходи... Кузминична, крикнул жену Баев, Прибор ставь.... Живо!
— Бог знает, что будет с нашей Россией... - Хмызов снял очки, отложил на подоконник. Поднялся не выпуская из рук газеты. - А тут еще горе, у государя дядю убили...
— Эт, Сергея Лесандровича? Так жаль одного... Во-ба самого засранца в куски! Облегчилась жизнь, кабы взорвать! А ты вычитал на грош...
— Казак, Лысков, срамные речи бросить! Покуда в моем доме! - урезонил Баев.
— Срамные? Чаи и вина пьете, а там кровя... Изменники всюду! Стессель с Куропаткиным - анера-аалы! Растудыт их... Да по мне лучше б Микадо завалил б вашу Рассеюшку... С меня сошло б рубля три... Микади-то, акромя рублей ничего и не надо... А я б вдесятеро вот этими руками натрудил б! А вашу Расию-мать корежит, а она, милая, и народ жмет...
“Этот-то еще сыплет соль на рану, еще болит в нем. А сколь уж таких, коим и впрямь лучше под японца? Да, впрочем, и Лысков слепой доктор... - подумалось Смирнову. Свою форму он отдал в стирку, а потому сидел в старой хозяйской.- Однако ж, в японцах-то не избежать пустотки под сердцем, хоть харикирям выучись... Все думают о флаге, никто о древке! Только какой не вывешивай, а кому-то и древко держать нужно”. Придется держать древко!
—... Куропаткин отдал Ляоян - раз! Этот чиновник Стессель за пятнадцать миллионов продал Порт-Артур! - два! – не унимался Лысков.
— Утихомирься, не то пойдешь на правеж по закону, - пытался утишить казака Баев.
— А вот ваш закон! - Лысков, запустив кулак в подштанники, выпер его на обзор. Потом, крутанув на каблуках, так же резко как и вошел, исчез в сенях. Стало слышно как шебершит в закутке Кузминична.
— Третий день мокрый... - в расчете на сотника, произнес Баев. - И ведь казак стоящий. А и спустить как?
С края стола затянули сложенную ветеринарным фельдшером Оренбургского казачьего полка N 9 Семеном Поповым, песню:
О, родная страна!
Ты могуча, сильна...
То враги твои изстари знают.
Много верных сынов,
Пограничных орлов,
Честь России по гроб охраняют.
И казачьи полки
Дружно грянуть в штыки
По веленью Монарха готовы.
О, родная страна!
Ты проснешься от сна
И, собравшися с новою силой...
Показалось, что в дверь постучали.
— Кого шайтан несет? Ну ж, дергай! - выпадая из песни, недовольно, окликнул Баев.
Вошла женщина в выцветшем платке, поклонилась от порога.
— Чего пришла? - спрятав взгляд в подлобье, спросил урядник.
— Мой тута... был...
— Да уж, наслушались бедокура!
— Это я... спит он уж...
— А-аа! Спать они изволят! - Баев хмуро глянул на выглянувшую из-за занавески жену, догадываясь. - Сбегала, балакала! - Кузминична махнула на него фартуком и на мгновение скрылась. - Почивают, стал быть... А на завтра как с гуся вода?
— Остынь, Федор Тимофеевич, поди сам сведущ, какого сору не заметешь хмельным языком. - вступилась Акулина Кузминична.
— Он чё и сморозит, а у самого на сундучке помазанник клеин... - насмелилась вошедшая, ободренная заступничеством. - Ей-богу, сама на крышку ладила.
— То-то и оно, что бабьими руками!
Смирнов понимал, что во многом от него зависит” “ругался скверноматерно на государя Лысков или нет”. Но какая разница? Ноги Лыскова перестают чуять твердость земли, оттого дрожь в коленях... А на чем стоять?
— Думаю, никто из нас не принял слова в серьёз. - Смирнов увидел, как до того стянутое тревогой устало отекло лицо этой молодой, в общем-то еще, казачки.
— Сурьез не сурьез, а пусть-ка явится в правление - пропесочу! - Баев знал по опыту, что атаману все равно донесут.
Смирнов же подумал, что Валентина Ивановна никогда не отводила от него лиха... Потом припомнил: “Быть бы, быть бы мне революционером”, криво усмехнулся и перестал завидовать Лыскову. Теперь он знал, что лысковы будут липнуть к куниченко. “В Лысковых оборачивается Россия! Только когда корабль получает пробоину в правый борт и все кудаются на пока не замоченный левый - кто-то неволен (именно!) остаться. Иначе кверх дном!
3.
Протокол Заседания
Оренбургского Губернского Совещания
Председатель: г. Оренбургский генерал-губернатор А.Ф.Барабаш.
Члены: Исполняющий дела Прокурора Оренбургского Окружного Суда К.Г.Рафалович.
Начальник Оренбургского Губернского Жандармского Управления, полковник К.Х.Леонтьев.
Рассматривали:
Представленное дознание о казаке 2-го Отдела Оренбургского казачьего войска Гавриле Васильевиче Лыскове, обвиняемом в преступлении предусмотренном 103 ст. Уголовного Уложения и заключение по сему дознанию г. Рафаловича.
Из обстоятельств сего дознания видно, что казак Гавриил Лысков поматерно бранит Куропаткина и Стесселя за то, что первый из них проспал Ляоян, а второй предал Порт-Артур.
Приняв во внимание, что только заочное оскорбление Его Величества составляет преступление; заочное же оскорбление Куропаткина и Стесселя ненаказуемо, уголовное преследование казака Г.И.Лыскова по обвинению в преступлении предусматриваемым 3 ч. 103 ст. Уголовного Уложения дальнейшим производством прекратить.
(подписи).
4.
Привокзальная площадь клубилась народом. Оренбург провожал казаков. По обочине почками нарастали крестьянские, мещанские, прочие кучки. Обходя одну из них, Смирнов услышал, как гимназист внушал что-то мужикам. Они слушали, как на напрасное махали рукавицами и отходили глазеть на проводы.
Ближе к путям густел казачий люд. Эшелон был подан, лошади заведены в последние вагоны. У офицерских выблескивали нарядные дамы. Где-то с края Смирнов натолкнулся на Лыскова.
- На японца? - спросил, хотя прекрасно видел, что казак в обыденной форме.
- Пущай они дуракам кровя пускают...
Чохая клубами пара к составу подкатил паровоз. Тоскливо подсвистнул.
- Стро-ооййсь!!!
Заповторенная урядниками команда вытянула казаков плотной змейкой. Пустой коридор отделил “поход” от льготных, провожающих и зевак. Кому-то из строя уже никогда не шагнуть назад. Но пока для всех зазвучали напутственные речи. У тесной трибунки затеснились остающиеся в городе ораторы. Седоусого отставного генерала сменили загодя плачущие и торжественные дамы-барышни:
Еще две минуты... и поезд отходит,
(Вот, вот зазвучит и последний звонок),
Он наших казаков сегодня увозит
К японцам неверным, на Дальний Восток...
Смелей, не робейте, казацкие души!
Вас Царь Православный на подвиг завет...
По перрону покатилось “ Ур-рррааа!!!”
Неожиданно для себя Смирнов зарокотал в голос: “Ура-ааа!” Ему стало легко. Последние сомнение в правильности отказа от льготы рассыпалось. Он, казачий сотник Матвей Смирнов, держал древко! Он остался стоять на правом борте.
— Велика Россия, а под всех не подстелешь... Петр Андреевич, товарищ Куниченко! - зло добавил сотник.