(Это зарисовки из книги, которую попросили написать мои младшие дети. Я столько рассказывал им о своем послевоенном детстве, что они купили мне ноутбук и усадили писать. Книгу я написал. И уже опубликовал несколько отрывков в Дзене. Но тогда читателей на моем канале было очень мало).
Пельмени
Пельмени начинали готовить раньше, чем гнать кумышку. (о самогонке под называнием кумышка расскажу позже). Потому что пельмени - это универсальное блюдо, можно было безбоязненно хранить на морозе в любых количествах. А морозы в те времена были очень жгучие.
Слово пельмень мы переводили с удмуртского как «хлебное ухо»: пель – ухо, нянь – хлеб. Мы ведь жили рядом с удмуртами, учились в одной школе и некоторые слова хорошо знали. Я, например, отлично знал удмуртский счет: одиг, кык, куинь... И была девочка Валя из деревни Удугучин, одноклассница, которой я нравился. Но это не трогало мое сердце. Мне с первого класса нравилась другая девочка, Галя. Но об этом в другой раз.
Для пельменей были нужны мука (какая есть), вода, соль, мясо, лук. Мясо можно любое, но не очень жирное. К свинине нужно обязательно добавить говядины. Для сочности в мясо добавляли капусту. От бедности – картошку. Если был – молотый черный перец. Кажется, все.
Пельмени из одной ржаной муки считались признаком бедности, как и разные добавки вроде картошки. Самыми лучшими считались пельмени из белой пшеничной муки-крупчатки и мяса двух сортов. Но у нас крупчатки не было, в ход шла смесь простой пшеничной с ржаной или одна ржаная. По мне так из ржаной муки даже лучше – родиной пахнет. Хотя по вкусу пшеничная все же приятнее.
А вот насчет добавок можно поспорить. Когда я стал жить в городах, столкнулся с тем, что любые добавки в пельмени вроде капусты высмеивались. Капусту, мол, и так можно есть. А если заикнешься о картошке, вообще опозоришься.. Такое же мнение было о ржаной муке. Откуда такое снобистское отношение к здоровой деревенской пище? Наверное, от многолетнего недоедания. Больше не от чего.
Наши пельмени лепили двух видов – пирожком и кругленькие, с завернутыми ушками, какие и сейчас продают в магазинах. И вот я заметил: мужчинам чаще нравятся пирожком, а женщинам – кругленькие.
В нашей семье любителем пирожковых пельменей был Тима, муж одной из моих сестер, Ольги. Он желал тесто только из ржаной муки. Объяснял просто: они сочнее. Поэтому для него лепили отдельный противень пельменей.
Мясо для пельменей рубили в маленьком корытце специальной сечкой. Из всего пельменного производства это, пожалуй, самый важный и ответственный процесс. Во-первых, это долго и утомительно. Во- вторых, требовалось определенное умение – новичок вместе с мясом накрошит в фарш и древесных кусочков от корытца.
В фарш добавляли капусту или картошку (иногда обходились без них ), лук, соль и воду. Особенно важно было угадать с водой. Для этого сырой фарш пробовали на вкус. Не только рубщик, но и все лепщики пельменей. Вопрос качества фарша решался всеобщим согласием.
В тесто кроме воды и соли добавлялось сырое яйцо (если было). И месился колоб. Он разрезался на куски и раскатывался скалкой в большие тонкие блины. Мастерицей по этому делу была, конечно, мама. Она могла ловко подкинуть огромный блин и перевернуть, не помяв. Блин слегка посыпали свежей мукой и резали стаканом из тонкого стекла на кругляшки. Мама хранила этот стакан в сундуке. Кругляшки называли огибкой. Когда садились вокруг стола и начинали стряпать (у нас не говорили лепить), то часто слышались фразы: огибка кончилась! или фарш подай!
Лепили так. На согнутые кольцом большой и указательный палец левой руки клали кружочек огибки, другой рукой чайной ложкой или вилкой зачерпывали из миски фарш и клали на середину кружочка. Опытные лепщики умели брать столько фарша, чтобы в самый раз – ни убавить, ни прибавить. Отложив в сторону ложечку, защипывали края теста в пирожок, а потом ловким движением соединяли его в кружочек, И получался пельмень, действительно похожий на человеческое ухо. В один из пельменей вместе с фаршем тайно закладывали монетку или зубок чеснока. Кому попадет заветный пельмень – тому счастье.
Готовые пельмени ровными рядами (чтобы легче считать и для красоты) укладывали на противни, чистые липовые «подносы» или на что-нибудь подходящее по размеру. Перед укладкой противни посыпали мукой, чтобы пельмени не прилипли. Считали на сотни. Кто сделает сто, кто сто двадцать, кто двести. Соревновательный дух ускорял работу. Не успеешь оглянуться, как на плите подтопка, прилепившегося к русской печке, уже закипает в большом чугунке вода с вертящимся на поверхности лавровым листом, и стол уже прибран, накрыт клеенкой, и общая миска ждет первой порции, и слюнки текут.
Наконец мать самодельным черпаком, сплетенным отцом из алюминиевой проволоки, зачерпывает из чугуна парящие пельмени, и, стряхнув горячие капли кипятка, вываливает их в большую миску, которую кто-нибудь держит в руках, стоя рядом. Вилки уже в руках и каждый кладет себе, сколько позволяет совесть, и начинается праздник голодного живота. У взрослых мужчин налиты стаканы, в блюдцах горкой светится густая сметана, в чашке плавает мелко нарезанный лук, а для любителей поострее в отдельном стакане разведена уксусная эссенция.
Слышатся возгласы:
- Хороши пельмешки, да мало!
- Ой! Хороши!
- А ты с лучком попробуй, с лучком!
- А я с уксусом люблю!
- А ты, Петька, чего со сметаной-то? Шурке оставь.
- Я только половину взял!
- Фарш недосолен!
- В самый раз!
- Недосолен!
- Сам ты недосолен! Ешь, пока всё не съели!
А мать, отведав пару пельмешек, осторожно, принизив горсть к самой воде, чтобы не обрызгаться кипятком, уже закладывает в чугун вторую порцию.
Едоки, мгновенно проглотив первую закладку, терпеливо ждут вторую, а вода в чугуне булькает, пельмени в кипятке суетятся, пытаясь выпрыгнуть на волю, но вот все они всплывают, плотно прижавшись друг к дружке – всё, мы готовы, вынимайте!
А каждый едок за столом думает: вот в этой-то порции мне точно попадется заветный пельмень, и будет мне счастье.
Праздник
Я не буду рассказывать, как мать готовила разные угощения. Рецепты не помню и обязательно что-нибудь напутаю. Даже не обо всех блюдах я смогу рассказать – тоже позабыл. Но самые главные и вкусные не пропущу.
Но сначала лирическое отступление. Часто Пасха наступала рано, еще в морозы. Допустим, она завтра. Мать говорит с вечера: не проспи посмотреть утром на восходящее солнышко.
- А зачем?
- Если заиграет, будет счастливый год.
Я обещаю не проспать и забираюсь на полати.. А Пасха бывает в воскресенье, в школу идти не надо, хочется поспать подольше. И солнышко посмотреть хочется. Спишь и время от времени вскакиваешь: не пора ли? А запах по избе уже идет – невыносимо вкусный. Мать давно протопила печь и готовит шаньги.
- Рано, сынок, рано, поспи еще. Я разбужу.
И я вновь засыпаю. А сквозь сон чувствую: запах становится еще сильнее и вкуснее – мать достает из печи шаньги и смазывает их топленым маслом. Ну, какой тут сон?! Но я засыпаю – набегался за день.
И вот мать будит меня: пора!
Спускаюсь вниз, прилипаю к окошку и дую на замерзшее стекло, тру его пальцем. Наконец вижу подернутое мглой утреннее небо. Где же солнце? Его нет. Горе-то какое! Вот заря становится желтее, ярче, а солнышка все нет.
- Мама, а где солнце?
- Потерпи, - шепотом говорит мать, взойдет.
Я еще тру пальцем дырку во льду на стекле и смотрю, смотрю. В глазах начинает рябить. И тут появляется красноватая горбушка солнца. Она какая-то холодная, не ласковая. Я начинаю разочаровываться.
- Гляди, гляди, - советует мать, - сейчас увидишь.
И правда – солнце быстро вылазит из-за темного горизонта и светит все ярче, веселее. Когда же оно заиграет? И вдруг солнце из круглого становится квадратным, потом треугольным, снова круглым, опять треугольным.
- Играет! Играет! – кричу я на всю избу. Так громко, что на печке просыпается отец и недовольно ворчит.
- Солнышко играет! Хороший год будет!
Я снова пытаюсь увидеть игру солнца, но его затягивает противная серая мгла. Я очень рад: видел, как играет солнышко! Лезу на полати и сладко досыпаю до настоящего рассвета.
Первыми заявлялись Тима с Ольгой. Почти всегда приезжал с ними старший
сын Шурик. Отец заранее отворял ворота, чтобы зять въехал во двор со всем шиком. Он запрягал в сани лучшего вороного жеребца, которого брал в колхозе. Да Тима и не был бы Тимой, если б приехал на рядовой лошади. Он же лучший комбайнер района, ему нет равных в поединках, и за его санями скачет самый зубастый косолапый кобель.
Жеребец хрипел, косился глазом и бил копытами, нехотя заходя под лапас. Тима самолично привязывал его к столбу, укрывал попоной, а отец сбрасывал с сеновала охапку сена.
В избе, еще не раздевшись, Тима сразу начинал рассказывать, как их сани занесло на дорожном раскате при выезде из леса, и если бы не он, Тима, ловко повернувшего направо, быть бы им всем в сугробе. Они привозили чемодан с домашними угощениями. Делать какие-то подарки было не в обычае. Главное – хорошее застолье.
Дуся со Славиком появлялись к середине дня. Иногда приезжали накануне. Приходили и другие – Кристина с мужем Николаем, заглядывали соседи, в общем, народу собиралось немало. Но места хватало всем.
Застолье начиналось почти сразу же, как только приезжал Тима. Для начала чокались крашенными яйцами и угощались кумышкой, закусывая соленой капустой. Ах, как я любил капусту, засоленную пластинами! Жаль, сейчас нигде такой не купишь. Всюду одна шинкованная. Да и нельзя мне теперь капусту ни в каком виде: перенес операцию. А очень хочется. Но мало ли чего не захочешь, когда вспомнишь молодость!
Кроме закусок было и сытное блюдо – шаньги. Их мама пекла заранее, а теперь только подогревала в печке.
Шаньги были большие, размером со шляпку спелого подсолнуха и внешне напоминали эти шляпки – по краям пышное тесто, а посередине подпеченная до желтизны и смазанная топленым маслом толченая картофельная начинка. Для смазывания шанег и другой выпечки мама пользовалась мягкими птичьими перышками, связанными в пучок.
Ели шаньги со сметаной. В принципе одной такой шаньгой можно было наесться досыта. Но на столе было столько вкусного, что хотелось попробовать всего.
Шаньги со всеми закусками и небольшой выпивкой – это завтрак. Еще не все гости собрались. Ждем.
Мы с Шуриком идем гулять, Тима заваливается вздремнуть, мать с отцом хлопочут по хозяйству.
Но вот и обед. Народу становится побольше. Мы с Шуриком прямо с улицы оказываемся за столом. А на столе – жареный гусь. Да еще курица, которую привез Тима в чемодане. Да щи с мясом. Ведь Пасха! Такую зиму пережили! Надо как следует разговеться. Кумышка льется рекой. Дают и нам попробовать. Но только попробовать. Зато все, что на столе – без запретов. Ешь, сколько хочешь. Ну, мы и отрывались по полной. Шутки, смех, всякие рассказы, даже, бывало, кто-нибудь о политике начнет, на него начинали шикать, а он:
- А что? Кого нам бояться?
И правда – кого было бояться в нашей-то заснеженной глубинке?
Кумышка делала свое дело, Тима доставал гармонь. Я хоть уже умел играть, но при Тиме начинать не смел. Если уж его так допекала выпивка, что он путал клавиши, тогда просили меня. Я подыгрывал сестрам и матери, когда они пели старинные песни. Мать особенно любила песню «Конь гулял по воле». Откуда к нам попали казацкие песни? Вообще-то я знаю ответ: наши предки-казаки, заселявшие Сибирь, частично вернулись на Урал. Об этом говорят фамилии, в частности, наша. Но об этом нужен отдельный разговор.
Мама пела тонким голосом и очень верно вела мелодию. Ольга, Дуся и Валя подпевали. Напевшись старинных, переходили на современные: «Вот кто-то с горочки спустился». Мужики уже давно храпели, а песни лились и лились. Сумерки стремительно сменялись темнотой, зажигали лампу «Молнию» под потолком.
Мужики просыпались, требовали выпивки и закуски. Оля начинала кричать на Тиму:
- Опять налопаешься!
Но мама не могла не налить зятю.
Наступала ночь, а с нею кончался и первый день праздника.
Все укладывались спать. Вся мелкота забиралась на полати, отец никому не уступал свою печку, а остальные кто куда. Женщины оккупировали единственную нашу кровать с металлической сеткой. На ней обычно спала мать. Иногда и я к ней забирался под одеяло, особенно в те дни, когда у меня болели простуженные колени - до школы было четыре километра.
В праздник мама, ложилась прикорнуть на сундук, который стоял на кухне.
Тима любил спать на полу.
- Простору больше! – объяснял он свое предпочтение.
Война закалила его. Стелили ему возле перегородки между обеденным столом и кухней. Сначала половики, потом ватники, а сверху отцовский тулуп. Тима засыпал сразу и спал крепко, широко и свободно раскинув могучие руки.
Я смотрел на него и видел русского богатыря, вернувшегося домой с великой битвы. Да он и был богатырь, победивший самого страшного врага, и имел право на отдых в сытости и свободе.
Помню, просыпаюсь я как-то среди ночи. На обеденном столе горит пригашенная лампа, и в ее тусклом свете вижу удивительную картину: на своей постели сидит Тима в белых кальсонах, рядом его собственный раскрытый чемодан, а в чемодане жареный гусь. Тут же – штоф, наполовину пустой, наполовину полный. Тима руками разрывает гуся на куски и ест, время от времени наливая из штофа в стакан. Ест смачно, вкусно, с наслаждением, как и должен есть настоящий богатырь. Из кухни появляется мать с миской квашенной капусты. Тима с набитым ртом улыбается ей и благодарно кивает головой.
Значит, не зря отец как-то пенял матери:
- Один Тима у тебя любимчик!
- Все мои зятья - любимчики, - отвечала мать.
Я в какой-то степени был на стороне отца. Хотя мать была очень ласкова к Славику, можно сказать, была в него просто влюблена: ах, Славик! Он такой хороший, добрый! Пять лет служил срочную на флоте.
А когда сестра Валя вышла замуж за Юру, мама поначалу в нем души не чаяла. Потом ее чувство чуть остыло, похулить его недостатки она могла только самым близким людям. А любовь к Тиме жила до самой его гибели и осталась на всю жизнь. Будь Тима жив, может, ее отношение к нему и изменилось бы, но что случилось, то случилось. Зато ее отношение к самому старшему зятю – Коле, мужу Кристины, не выражалось никак. Или я ничего не помню.
***
А наутро мама угощала гостей лепешками. Она пекла их на сковородке в русской печке и с пылу-жару подавала на стол. Лепешки были продолговатой формы, потолще блинов, на сковородку умещалось как раз две лепешки. Их было несколько разновидностей – просто лепешки, лепешки, жареные в масле, лепешки, посыпанные сверху мясным фаршем с репчатым луком, лепешки просто с луком… В общем, мама была неплохим кулинаром. Я думаю, дать бы ей образование да перенести в наши дни… Хотя сегодня быть поваром легко – с продуктами легче. А попробуй из лебеды и кисленки суп сварить? Или вкусную завариху замешать. А хлеб с той же лебедой испечь? Да что там говорить!
Мамины лепешки славились на всю деревню. Тима, наевшись до отвала ночным гусем, заявлял:
- Без тещиных лепешек не уеду!
И не уезжал. И я лепешки любил. Мне больше всего нравились жареные и с мясом. И сестра Оля любила. И Шурик, мой племяш, а по сути, брат-ровесник. (Ольга говорила позже: когда мы свадьбу играли, ты в зыбке лежал). И тятя любил, хотя без восторга. И сестра Дуся, всегда чем-нибудь недовольная.
Дусе все казалось, что Славик не так сказал или лишнего выпил… Причина всегда найдется. Дуся незаметно морщила губы, думая, что никто не замечает, но только не мы. Мы-то замечали. Ее недовольство было большей частью напрасным. Пил он тогда в меру. По крайней мере, никто не мог назвать его пьяницей. Но зараза подкралась незаметно.
Сгубила его, на мой взгляд, работа шофером в Ижевске, куда они через несколько лет перебрались из Селтов, где жили в доме матери Славика. Захотелось пожить одним. Дуся работала учительницей начальной школы (она окончила педучилище), а Славик устроился на автобазу. И дали ему машину, которая развозила по магазинам продукты, в том числе спиртное. Своего жилья не было, снимали часть дома в пригороде у дальних родственников.
Судьба так распорядилась, что последний год школьной учебы я жил у них, и сестра Дуся на это время была для меня второй матерью – кормила, одевала, в общем, я был ее иждивенцем. Вообще, этот период мой жизни требует отдельного рассказа…
Так вот, Славик, имея доступ к спиртному, стал злоупотреблять. Сбылось Дусино предчувствие. Иногда Славик приходил домой уже выпивши, иногда приносил с собой. Он не пропивал получку – в этом Дуся не могла его упрекнуть. Дело в том, что при перевозке спиртного существовали вполне официальные нормы потерь – как вошедшие в анекдоты усушка и утруска. В общем, сколько-то бутылок списывалось «на бой». Они-то и доставались водителям. Хорошая работа, чтобы стать алкоголиком.
Пожив в Ижевске и не видя перспективы с получением собственного жилья, Дуся со Славиком вернулись в Селты в дом его матери. Она была тоже учительницей, старой еще закалки. И характером под стать профессии. Дусе ладить с ней было нелегко. Это мягко сказано. Свекровь за заслуги в народном просвещении имела орден Ленина и очень высоко себя ставила.
После Ижевска Славик стал пить меньше – наверное, побаивался матери. И по-прежнему работал шофером. Можно было жить-поживать, но была одна загвоздка, из-за которой полноценного семейного счастья не бывает - Дуся не могла родить. Подумав, они взяли из детдома девочку. Полюбили ее. Вырастили.
Но бес, однажды поймавший душу Славика, вновь совратил его. Славик опять стал попивать. Из шоферов пришлось уйти, работал на автобазе слесарем. А потом держали на работе из жалости. Трезвый, Славик был душа-человек. Хорошо играл на баяне. Еще он любил рассказывать «романы». Однажды, у нас в гостях, он всю ночь рассказывал в темноте «роман» о тюремной жизни. Хотя ни дня не сидел. Даже мой скептически настроенный отец слушал с интересом. Память у Славика была феноменальная. В ту же или другую ночь он в подробностях рассказал о том, как арестовывали Берию, как в Кремль были введены танки. Откуда он все это знал?
Кстати, в доме его матери была неплохая библиотека. Как-то, будучи у них в гостях, я прочитал кучу книг, в том числе сочинения Аркадия Гайдара. По-моему, четыре его томика небольшого формата я обнаружил на чердаке. В одном рассказе или повести Гайдара я наткнулся на историю о юношеской любви. Я перечитал эту вещь несколько раз. Не все мне в том еще достаточно юном возрасте было понятно, но чувство некой светлой радости осталось на всю жизнь. А вот повесть «Школа» показалась очень страшной, но захватывающе интересной. В юности ведь тянет ко всему жуткому.
Кроме аккуратно связанных пачек книг на чистом чердаке их дома было много разных ненужных вещей – от старых стульев до автомобильных запчастей…
В конце восьмидесятых пришла телеграмма. Было начало марта. Я поехал. Приехал и Шурик с младшим братом – они к тому времени жили уже в Нижнем Тагиле.
Снега в ту зиму выпало небывало много. Копателям могилы, чтобы добраться до земли, пришлось навалить вокруг высокие сугробы. Тем, кто опускал гроб, не хватило длины веревок – пришлось надвязывать. Могила была глубоко внизу, так низко, что бросить кусочек глинистой земли на гроб было невозможно, чтобы не промахнуться. Казалось, мы хороним Славика не в землю-матушку, а в вековечный русский снег.
Мать Славика к тому времени уже померла, приемная дочь Алла, ставшая роднее родной, вышла замуж и переехала жить в город Глазов. У них родился Андрюшка. Однажды я застал его гостящим у бабушки Дуси, и мы с ним ездили на рыбалку.
Дуся осталась одна, продолжая работать. За сорок лет учительства она выучила тысячи учеников, и вполне заслужила не один орден. Но ей дали только звание заслуженного ветерана труда. Она этим очень гордилась и получала повышенную пенсию.
Но родственники Славика решили, что Дуся живет в «их» доме незаконно и выселили ее.
Селты – небольшой райцентр, все начальство когда-то училось у Дуси, и ей выделили казенную двухкомнатную квартиру в добротном деревянном доме, даже лучше, чем у покойной свекрови. Там она и обитала последние годы. Зять Вася выстроил ей отличную русскую баньку. Когда я приезжал, она первым делом топила ее и каждый раз с нескрываемой гордостью повторяла: баню-то ведь Вася построил. Какой молодец! Повезло Алле.
Я чувствовал себя у нее как у матери, потому что к тому времени ни мамы, ни сестры Вали в живых уже не было. А в Нижний Тагил, где жили сестра Ольга и ее уже взрослые и самостоятельные дети, ехать было дальше, и я у них был всего один раз. Да и Дуся все-таки была мне духовно ближе, ведь я прожил в ее семье целый год с шестнадцати до семнадцати лет. А эти годы запоминаются на всю жизнь.
Дуся много болела сердцем, но всегда держалась бодро. Даже в последнее лето, когда я приезжал к ней, копалась в огороде. Тяжело встретила внезапную смерть от скоротечного рака зятя Васи и со своей скромной пенсии помогала внуку Андрею встать на ноги.
Очень жалею, что из-за болезни не смог поехать на ее похороны. На моем столе в черной рамочке стоит снимок, который я сделал в свой последний приезд. Дуся в домашнем цветном халате держит на руках черно-белую кошку. Утренний свет мягко освещает седые волосы и едва уловимую улыбку сестры.
***
Но вот наступало утро, когда все гости собирались ехать домой. На дорожку обязательно наливали. Иногда Тима просил маму испечь лепешек. Уж очень он их любил. А иной раз у него оставалось сил только запрячь своего вороного застоявшегося жеребца.
Последнее, что я слышал, это Ольгин крик:
- Тима, бешеный, не гони!