« Явился! »
По улицам Петербурга, – полудремлющего, полузабывшегося в неверном сне майской светлой ночи; в самый разгар царствования императора Николая Павловича, – спешили, почти бежали двое прохожих.
– Эврика! – кричал один из них.
– Нет, не то! – вполголоса отвечал второй.
– Нашёл!
– Не то…
– А!... – вдруг сказал первый себе под нос, – вот… – и огласил округу: «Новый Гоголь явился!»
– Так, точно так!
– Новый Гоголь явился! – снова крикнул первый, и оба расхохотались, и ещё прибавили ходу.
Седовласый будочник, до сего момента похрапывавший на своём посту – по привычке: стоя, лишь слегка оперевшись на полосатую свою будку, – пробудился, бурча спросонок: «А-зе, што зе…» Но проводивши взглядом спины удалявшихся прохожих, оглашавших улицы странными, но неопасными (да в сущности, и не шибко-то громкими криками) – будочник прошамкал: «В швоём праве…» – возможно, имея в виду, что у безумного города свои права на безумцев...
А в это время старый, то есть настоящий и вполне ещё себе дееспособный Гоголь спал – хотелось бы сказать «мирно», но нет: ему снился сон страшный. Во сне том залюбовался он было луной из окна – как вдруг кошачий силуэт возник на лунном фоне. И кошка – Гоголь знал наверняка, что именно кошка, – стала потягиваться, и выгибаться, и извиваться… и вдруг поворотила к Гоголю свою морду. И сгинула! – но тотчас на лунном оке появился – узкий и страшный – как щель в бездну тьмы – кошачий зрачок…
Гоголь дёргал во сне правой ногой, силясь отогнать видение.
Спал он на спине, и сторонний наблюдатель смог бы узреть чёрный чётко очерченный клин его длинного носа – на аскетическо-сером фоне ночной комнаты.
Тургенев задремал в кресле у камина – как был: в роскошном халате, укрытый клетчатым шотландским пледом. Спал он тоже тревожно. Во сне его обступали лица, вроде бы и знакомые, но: Белинских среди них было с полдюжины, Некрасовых – десяток (между ними затесалась парочка Григоровичей)… А дальше теснились уже малознакомые, но тоже, в основном единолицие. Их всё прибывало, круг их ширился, – и, одновременно, – сжимался, теснился вокруг Тургенева…
И пожилой слуга, заботливо поправлявший плед, услыхал, как спящий всё повторяет какое-то слово, – и прислушавшись, вроде бы даже разобрал, что сонный шелестящий голос выговаривает: «манкур-р-рты…» Разобрал – да не понял: много нынче слов иностранных в барском-то языке…
Чернышевский – юноша семнадцатилетний – тоже спит (покуда ещё в родном своём Саратове). И снится ему дама. – Дама с глазами ясными, с грудью высокой и с походкой лёгкою. И будто бы прогуливаются они, и он ей говорит (в каком-то сладком предчувствии, в какой-то восторженной истоме):
– И выстроим мы город, – новый, светлый, высокий – до самого свода небесного, до самого хрустального неба.
– А может быть лучше, – отвечает дама, – город хрустальный… Небо на землю спустить,.. – и привлекает она его к себе, и целует – и сильно, и нежно, и страстно.
И юный Николай Гаврилович дышит во сне часто и сбивчиво; а удивлённые, огромные саратовские звёзды заглядывают в его окошко, словно удивляясь: «Эвоно как… небо – да на землю…»
…А Фёдор Михайлович воротился недавно с прогулки. – Гулял он долго, но словно бы не находился. – Не утративший жажды движения, он то принимался мерить комнату шагами, то вдруг замирал; а то, подойдя к окну, принимался стоять, устремивши взгляд в светлое как днём небо… И всё говорил, говорил… адресуясь к невидимым собеседникам. «И пусть, и пусть, господа! И книги вам в руки!.. Но вы-то меня – Синтезом, да я-то вас – Анализом!» И – сжавши кулаки и потрясая ими на ходу: «Жизненности-то во мне запасено – столько, что и не повычерпаешь!..» – И в который раз замеревши у окна, процедил горячо: «Всех, всех вас ещё в грязь затопчу… В почву!» – и вновь вперился он надолго в светлую полоску неба…
А только опять наладился было ходить… да тут – в передней звонок! Кто бы это – в четыре-то часа ночи?..
Достоевский – отворять, а там – Некрасов с Григоровичем! И тут всё сразу: поздравления, восторги, по плечам хлопают… «Так, так Белинскому и скажу – новый, новый, Гоголь явился!» (это Некрасов кричит, а Григорович хохочет радостно)… И вновь поздравления, и восторги, и разве что не слёзы… Достоевский и смущён, и горд; и увлечена душа его этим водоворотом, и жаждет подробностей, и уносится куда-то…
Да только морок всё это, суета и обман, призрачный сон майской питерской ночи.
А правда – другое: отвалившийся кусок штукатурки, обнажившей тускло-красный кирпич стены дома на той стороне, ржавчина по краю крыши и над крышею – полоска неба… – После невнятной ночной белёсости – уже наливающейся утренней голубизной.
2011г.