Когда я учился в школе, сказки Салтыкова-Щедрина нам преподносили как образец политической сатиры, то есть сказок для взрослых, в которых, высмеивая пескарей, щук и прочую живность, автор клеймил ненавистные ему и одновременно неизлечимые пороки царской России, одним из высокопоставленных чиновников которой был вице-губернатор Салтыков.
Когда Евгений Закиров учился на режиссёрском факультете ГИТИСа в Мастерской Сергея Васильевича Женовача, среди дипломных спектаклей на его курсе один был собран из монологов-воспоминаний студентов о детстве и не только о детстве, а весь спектакль студенты-актеры (и студенты-режиссеры) играли в масках, пытаясь проверить, годятся ли маски для документального театра и искренних историй, в которых актеры не надевают, а, скорее, снимают все маски, пытаясь говорить «от себя», быть максимально естественными, настоящими. Спектакль «Сны мальчика. Сказки Щедрина», который Закиров поставил на «Чердаке Сатиры», можно считать отголоском студенческого увлечения театром масок: персонажи сказок Щедрина все в масках, а самого простодушного, самого искреннего героя — 10-летнего мальчика — играет ростовая кукла, которую актёры водят как умелые кукловоды и бережно передают из рук в руки (за работу с масками — читаем программку — отвечал Александр Коручеков, за работу с куклой — Иван Чабанов).
Не доверив никому другому, Закиров написал инсценировку сам, соединив трогательную, написанную, можно сказать, в диккенсовском духе «Рождественскую сказку» с другими — сатирическими — сказками писателя. Помимо уже упомянутого «Премудрого пескаря», в спектакль вошли «Верный Трезор», «Коняга», «Дикий помещик».
В результате получилась история о том, как мечтания ребенка, а на самом деле — и надежды любого взрослого тоже сильно расходятся с реальностью, грубой, несправедливой, а главная среди всех несправедливостей — конечно, смерть, которая в спектакле материализуется в образе белокрылого ангела, которого играет Лев Казанский — большой человек с добрыми глазами, весь в белом и с белыми крыльями, в свой час он выходит и безжалостно обнимает пескаря, потом — Трезора, сжимая — насмерть! — в своих объятиях очередную жертву.
О России в спектакле, конечно, тоже говорят, потому что там, где Салтыков-Щедрин, без разговоров о России не обойтись.
В комментариях к «Рождественской сказке», кстати, написано, что в ней писатель пишет о крушении надежд, связанных с революционным движением 60-70-х годов позапрошлого столетия.
Куклу — героя «Рождественской сказки» — почти не выпускает из рук бородатый старик — его играет Роман Керн, едва похожий на портреты писателя, старик, который в начале спектакля, подобно вдруг постаревшим героям «Сказки о потерянном времени» ведет себя как ребенок, раскачиваясь на лошадке-качалке с приемником у самого уха, из которого доносится песенка «Помню, мне было 10 лет и я копил на новый велосипед», — песенка белорусских панков открывает спектакль, в котором велосипеда нет, поскольку герой, вероятно, не успел еще накопить на него деньги.
Но ещё до того все шесть занятых в спектакле артистов, ещё без масок, выходят на сцену и сразу кланяются, выманивая у публики первые аплодисменты, а чуть погодя сообщают, что начинают спектакль и уже открыто просят поприветствовать их аплодисментами, — все эти «предисловия» и такое медленное погружение в мир Салтыкова-Щедрина следует, вероятно, отнести на юность режиссера, который топчется на месте, боясь начать рассказ. К недостаткам, раз уж речь о них, я бы отнес ещё истошные нечеловеческие голоса, почти постоянный надрыв, на котором режиссер заставляет разговаривать героев в масках. В традиционной итальянской комедии масок почти у каждой маски своя особая манера и даже особый говор, но так уродовать голоса и мучить связки точно не стоит, тем более, что для своего спектакля режиссер придумал немало действительно интересного. Это мешает разглядеть артистов, которые в таком надрыве теряют лицо в буквальном смысле.
Прячась на минуту в стоящую на сцене кибитку, артисты благодаря двумя-трем деталям в одежде меняют облик и переходят к следующей сказке. Можно вообразить, что перед нами — впрямь компания уличных гистрионов, которые, сыграв сегодня здесь, вечером запрягут лошадь и отправятся дальше — искать новых, желательно благодарных зрителей для своих вечных, как выясняется, и по-прежнему трогающих сказок, не таких уж и социальных, как нас когда-то убеждали.