ПРЕДЫДУЩИЕ ЧАСТИ МИНИ-ЦИКЛА "Россия в 1839 году" - размышления о многом" - В ИЛЛЮСТРИРОВАННОМ КАТАЛОГЕ "РУССКIЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Давайте же будем справедливы и милосердны! За последние полгода автор "России в 1839 году", как бы мы ни спрягали его тон, высокомерие, предвзятость и самое имя его, сделался нам чем-то вроде непутёвого родственника: и пожурить надо, и отругать как следует, может, и по небритым наглым мордасам отлупить, да всё ж родня... С чего бы это? А всё от того, кажется, что всё ж таки перо злосчастного маркиза - вещь весьма удивительная. Сколь ни обращай де Кюстин его против нашего с вами Отечества, какими бы густыми и тёмными ни были авторские чернилы, а Империя смотрится всё краше и заманчивее. Так что фокус его с путевыми заметками, должными по замыслу их создателя оскорбить нас и преподнесть просвещённой Европе пугающую картину варварской страны, не удался вовсе. Для нас нынешних - во всяком случае. Так что я, к примеру, даже испытываю к де Кюстину нечто вроде признательности: ежели бы его не было вовсе, то уж точно следовало бы нечто подобное самим придумать!
Прежде чем продолжить наши внеклассные чтения, не удержусь и приведу очередную позёрскую сентенцию де Кюстина: в ней - он весь, и здесь он, сам того не замечая, невольно ставит самого себя в ту самую неловкую позицию "69", после которой ловко сочинённый им текст - с неприятием России и плохо скрываемой симпатией к кучерам - смотрится весьма анекдотично.
- Я ненавижу только одно зло, и ненавижу потому, что считаю: оно порождает и предполагает все прочие виды зла; это зло — ложь. Поэтому я стараюсь разоблачать его повсюду, где встречаю; именно ужас перед неискренностью поддерживает во мне желание и мужество описывать это путешествие; я предпринял его из любопытства, поведаю же о нем из чувства долга. Страсть к истине — муза, заменяющая мне силу, молодость, просвещенность... Когда лжет слово, книга, поступок, я их ненавижу; когда, как в России, лжет молчание, я проникаю в его смысл. Пусть это послужит ему наказанием...
Вот, значит, что... Это благодетельный автор нас так наказывает. Сообразно собственным вкусам - "отстрапонил", как это нынче называется. Ну-ну...
- Сколько здешних лесов — всего лишь топи, где вы не нарежете и вязанки хворосту!.. Все расположенные в удалении полки- только пустые рамки, в них нет ни одного человека; города и дороги только замышляются; сама нация доселе — всего лишь афишка, наклейка для Европы, обманутой неосторожной дипломатической выдумкой... Торговцы, из которых составится когда-нибудь средний класс, столь немногочисленны, что не могут заявить о себе в этом государстве; к тому же почти все они чужестранцы. Писателей насчитывается по одному-два в каждом поколении, и столько же живописцев, которых за немногочисленность их весьма почитают — благодаря ей им обеспечен личный успех, но она же не позволяет им оказывать влияние на общество. В стране, где нет правосудия, нет и адвокатов; откуда же взяться там среднему классу, который составляет силу любого государства и без которого народ — не более чем стадо, ведомое дрессированными сторожевыми псами?
Даже и не знаю - надо ли парировать этим глубокомысленным заявлениям по пунктам? Давайте попробуем - хотя бы избирательно и с тою же лапидарностью, с коей они сделаны...
Купеческое сословие, называемое де Кюстином "торговцами", по сравнению с общим населением Империи, и впрямь составляет весьма небольшой процент. Думаете - сколько? 5? 3? 2? Вот и нет - чуть более 0.2%! Для любителей сухой цифры довожу: не включая весьма своеобразной и живущей своей жизнью Финляндии, Российскую Империю к 1839 году населяет примерно 62 миллиона. Купцов же разных гильдий - около 136 тысяч. Один купец на 456 человек. Что же в этом такого? Вполне нормально!
Фраза маркиза о "дефиците" писателей и художников и вовсе абсурдна - ввиду очевидного незнания автором "материала". И художников довольно (вон, целая академия имеется! А сколько её выпускников бедствовали в поисках заработка?), а уж от желающих публиковаться "литтераторов" отбою нет. Даже отведя рукою накипь из откровенных бездарей и дилетантов и оставив на видимой поверхности несомненные лалы да яхонты, мы рискуем утомиться подсчётами. Империя при Николае просто цветёт и плодоносит талантами, недаром же понятие "имперский стиль" относится именно к эпохе его правления!
Адвокатов - правда ваша, маркиз - покамест нет, да. Да чего уж - лишь в 1835 году новейший (до него не было никакого... даже Соборное уложение пользовали) Свод законов был объявлен действующим источником права. Здесь мы не поспешаем за Европой, идём собственным путём, может, потому и революций - слава Богу - до сей поры не знали, а до судебной реформы с этими самыми "адвокатами" добредём во благовремении - через четверть века при сыне Николая Павловича.
Даже и не знаю, зачем потратил время на эти пустые доводы. Впрочем, сам маркиз тратит его ещё более моего, вновь прибегая к сгущению чернил и истошным воплям:
- Империя эта при всей своей необъятности — не что иное, как тюрьма, ключ от которой в руках у императора; такое государство живо только победами и завоеваниями, а в мирное время ничто не может сравниться со злосчастьем его подданных — разве только злосчастье государя... Человеку здесь неведомы ни подлинные общественные утехи просвещенных умов, ни безраздельная и грубая свобода дикаря, ни независимость в поступках, свойственная полудикарю, варвару... Обратите внимание, что в русском слово «тюрьма» означает нечто большее, чем в других языках. Дрожь пробирает, как подумаешь обо всех тех жутких подземельях, которые в стране этой, где всякий с рождения учится не болтать лишнего, скрыты от нашего сочувствия за стеной вымуштрованного молчания. Нужно приехать сюда, чтобы возненавидеть скрытность; в подобной осмотрительности обнаруживает себя тайная тирания, образ которой повсюду встает передо мною. Здесь каждое движение лица, каждая недомолвка, каждый изгиб голоса предупреждает меня: доверчивость и естественность опасны... Страдая от сырости в своей комнате, думаю я о несчастных, что погребены в сырости подводных узилищ в Кронштадте, в Петербургской крепости и во множестве иных политических могил, неведомых мне даже по названию...
Да, признаемся - ужасные "страдания" маркиза в нумере гостиницы Кулона или на празднестве в Петергофе, собственно, и натолкнувшие внезапно автора на эти философские пассажи, конечно, невыносимы. Но, быть может, наш гуманист выступает в защиту русского Le Moujik? Удивитесь - отнюдь! Его он тоже презирает!
- Еще менее верится мне в честность мужика. Меня высокопарно уверяют, что он не украдет и цветка из сада своего царя: тут я не спорю, я знаю, каких чудес можно достигнуть с помощью страха; но я знаю и то, что сии образцовые придворные селяне не упустят случая обворовать своих соперников на один день, знатных господ, ежели те, излишне умилившись присутствием крестьян во дворце и положившись на чувство чести рабов, облагороженных государевой лаской, перестанут на миг следить за движениями их рук. Вчера на императорском и народном балу, во дворце в Петергофе, у сардинского посла весьма ловко вытащили из кармашка часы: их не защитила и предохранительная цепочка. Множество людей лишились под шумок своих носовых платков и иных предметов. У меня самого пропал кошелек с несколькими дукатами, но я смирился с его потерей, посмеиваясь в душе над господами, что возносили хвалы честности своего народа...
А вот - можно подумать - подобных ловкачей нет ни Париже с его "чревом" и бульваром Тампль, именуемом в народе откровенно "дю Крим", ни в Лондоне с его Уайтчепелом, заявиться куда в том же 1839 году означало в лучшем случае остаться без кошелька, а в худшем - в Темзе в виде кадавра.
Далее - вообще чистейшей воды авторская фантазия.
- Каждый день император Николай прочитывает сам от первой до последней страницы одну-единственную французскую газету — «Журналь де Деба». Другие он просматривает, только если ему укажут на какую-нибудь интересную статью.
Надо знать Николая Павловича, его откровенную нелюбовь к "Парижу, гнезду злодеяний" и каждодневный рабочий график императора, чтобы понять, насколько маркиз "поздравляю вас, гражданин, соврамши". Вот читать-то ему более нечего - чего уж! Сядет бывало с утречка за кофий с варварскими boublikami, листает, значит, "Журналь де деба" и покрякивает от зависти - вона как оно там, в Европе-то просвещённой, ага!..
Матерь Божья!.. Нашему ненавистнику всего увиденного в России, кажется, что-то приглянулось! Это "что-то" - Петергоф.
- Местечко Петергоф — прекраснейшая картина природы, какую я доселе наблюдал в России. Низкий скалистый берег нависает над морем, которое начинается прямо у оконечности парка, примерно на треть лье ниже дворца, возведенного на краю этого невысокого, почти отвесно обточенного природой обрыва; в этом месте устроены были великолепные наклонные спуски; вы сходите с террасы на террасу и оказываетесь в парке, где взору вашему предстают величественные боскеты, весьма обширные и тенистые. Парк украшают водные струи и искусственные каскады в версальском вкусе; для сада, расчерченного в манере Ленотра, он довольно живописен. Здесь есть несколько возвышений, несколько садовых построек, с которых открывается море, берега Финского залива, вдали — арсенал русского морского флота, остров Кронштадт со своими гранитными крепостными стенами вровень с водой, а еще дальше правее, в девяти лье — Петербург, белый город, что кажется издалека веселым и блестящим и под вечер, со своими теснящимися дворцами и крашеными крышами, своими островами, соборами в окружении побеленных колонн, рощами похожих на минареты колоколен, напоминает еловый лес, когда серебристые пирамиды его сияют в зареве пожара... Если Петербург — это раскрашенная Лапландия, то Петергоф — дворец Армиды под стеклянным колпаком.
Не без яду, конечно, но в принципе заметно, что де Кюстин весьма впечатлён увиденным. Тем более, что ему вновь удалось повстречаться с Николаем Павловичем, как мы помним, производящим на маркиза просто-таки гипнотическое воздействие.
- Голова Николая возносится выше всех голов, и благородный облик его накладывает печать почтительности на это волнующееся море — он словно Вергилиев Нептун; нельзя быть более императором, чем он. Два или три часа подряд он танцует полонезы с дамами, принадлежащими к его фамилии и ко двору. В свое время танец этот представлял собою размеренную и церемонную ходьбу, ныне же это просто прогулка под звуки музыки. Император со свитой движутся прихотливыми извивами, а толпа, хоть и не зная, в каком направлении устремится он дальше, тем не менее расступается всегда вовремя и не стесняет поступь императора.
Не упустил де Кюстин и возможности увидеть Государя и на следующий день - на смотре кадетского корпуса.
- ... Император громко приказывал ученикам исполнить то или иное упражнение; после нескольких отменных маневров Его Величество выказал удовлетворение: повелев одному из самых юных кадетов выйти из строя и взяв его за руку, он самолично подвел его к императрице, представил ей, а потом поднял ребенка на высоту своей головы, то есть над головами всех окружающих, и прилюдно поцеловал. Какой прок был императору в этот день являть публике подобное добродушие? этого никто не смог или не захотел мне объяснить. Я спрашивал у людей, стоящих рядом со мною, кто блаженный отец сего образцового кадета, столь щедро удостоенного государевых милостей. Никто не удовлетворил моего любопытства; в России из всего делают тайну.
По всегдашней привычке искать во всём двойное дно маркиз даже предположить не может, что Николай Павлович просто... умилился видом и старательностью крохи. Никаких интриг, сударь. Никаких подводных камней. Никаких тайн. "Ларчик просто открывался". Можем себе представить, какое странное впечатление произвёл на толпу растроганных зрелищем добродетельного императора зрителей этот иностранец, назойливо допытывающийся - кто да что?.. Самое забавное, что де Кюстин, годы спустя написав этот абзац, так и не понял, что опять сам себя поставил в неловкое положение, пребывать в котором, впрочем, вошло у него в привычку.
А на роль музыкальной виньетки к нашему нынешнему внеклассному чтению я подобрал сегодня... нет! Не Глинку, представьте! Другого замечательного композитора Эпохи, при Николае, правда, бывшего в опале и даже проведшего три года в крепости - за близость к декабристским кругам и за недоказанное убийство. Да, конечно, - Александр Алябьев. В первую очередь, на память приходит его знаменитый "Соловей". То, что не менее известный "Вечерний звон" на стихи несчастного, но оставшегося стойким духом и помыслами слепца Ивана Ивановича Козлова - это тоже Алябьев, знают не все. Стало быть - милости просим. Написанный в 1828 году, романс сделался особенно популярен как раз в 1830-е годы.
Я решил немного пошалить и предлагаю вам послушать отрывок из "Вечернего звона" в исполнении... полковника Тихого из булгаковского "Бега". Это очень трогательно, не говорю уж о том, как мастерски разыграно Евстигнеевым и Осеневым. После этой сцены подзаголовок нашего цикла "размышления о многом" приобретает дополнительные подсмыслы - именно то, на что я и рассчитывал, приступая к чтению маркизового опуса.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу