Когда я под Новый год слушаю “Танец сахарной феи” Чайковского - часто ставлю на повтор. Не потому что эта хрупкая, и впрямь словно сахарная мелодия попалась мне в списке новогодних мелодий. Все гораздо глубже.
Она относит меня в тихое, морозное, темное утро Тюменской области, в деревянный дом, который арендовали мои родители и привезли меня туда в совсем маленьком возрасте. Одна большая комната, совмещенная с кухней, и печь, которая очень быстро остывала к утру, сколько ее не топи. Намаявшись за день с приготовлением обеда и уборкой, дождавшись с работы отца, зачастую в не очень хорошем расположении духа, мама ложилась спать, и уже не очень следила всю ночь за теплом в комнате. Тем временем далеко на севере мой дед, например, в одну из таких ночей никогда не уснет крепко, и за три часа принесет несколько небольших охапок из дровеника. На кухне будет слышно громкое покашливание, характерный двухсекундный грохот, который означает сваленные только что мерзлые сосновые поленья на жестяное прибитое к полу полотно у печи. Все это будет приготовлено на утро. Потом он отряхнет телогрейку, уже полностью пропахшую “Явой” и состоящую не из флиса, какой изначально покупалась, а из катышек и застрявших в них опилок. В кульминации это будет несколько громких “швырканий” густым чаем с молоком, и ворчание о том, почему с вечера никто не помыл его кружку, за ночь приобретающую внутри себя от такой концентрации заварки узоры, подобные кольцам Сатурна. Никто из домочадцев в недоумении от этих звуков уже никогда не поднимет голову с подушки, даже наоборот, обнимет ее покрепче, и сочтет такой момент атрибутом уюта в нашей семье. Ведь что такое ночь, если не слышно деду.. Он позаботится обо всем обязательно.
Но все это будет гораздо позже в моей жизни.
Сейчас же, я совсем не знала, как это происходит. Мне в такие дни относительно легко засыпалось, и я грелась под одеялом, которое мама вчера сняла с веревки на улице, и от которого еще сладко пахло свежестью. Самым страшным врагом была темнота и то, что у меня чрезвычайно противно «выкручивало» и стягивало судорогами ноги. Натиск этих странных “волн” мог не давать покоя до самого рассвета, и тогда, поскольку моя кровать стояла около окна, я часто протягивала босые ступни к деревянному наличнику с густо замазанными старым пластилином щелями, от которого всегда веяло облегчающим холодом.
И кажется, причем тут танец сахарной Феи?
Пройдет еще несколько минут, как новенький кнопочный телефон отца завибрирует под подушкой, и на весь ночной и темный дом раздастся эта чарующая и даже на тот момент пугающая меня мелодия.
Папа никогда долго не потягивался в кровати. Он резко вскакивал, натягивал наспех майку, серый свитер со стальным отливом, трико. Умывал лицо и сонным голосом просил маму поставить бутерброды в микроволновку. Мама обязательно вставала за ним, хлопотала с бутербродами и чайником, и всем своим видом старалась настроить его на рабочий день. Дом наполнялся тусклым светом от кухонной зоны, родительским шепотом и звуком постукивания ложки в кружке.
Перед выходом чересчур громкие папины разговоры по телефону о карбюраторах, масле, погрузчиках, которым необходимо было прибыть или напротив, отбыть за каким-нибудь щебнем или песком, приходили образами в мой обрывистый утренний сон, чем все более ввергали меня в странную тревогу. Мама “шикала”, но зачастую сбавив на миг уровень децибелов в голосе, папа снова начинал это делать. И вот, звук молнии от кожаной папиной куртки, звук отворяющейся входной, клубы холодного пара, которые дорожкой выстлались до самой кровати, тихий шорох маминых шагов по ковру в этом маленьком тумане и щелканье выключателя. Момент, когда родительская кровать до вечера стала меньше на одного. Взяв свое маленькое, прогретое одеяло, я тут же “перелетала” комнату и забиралась под теплый бок матери. Ее старенькая ночная рубашка с перламутровыми пуговицами пахла теплым печеньем с молоком, повернувшись к стене и поближе подоткнув папину подушку под щеку я ощущала сильный, чуть резковатый из-за ментолового шампуня и машинного масла запах его волос, и все эти смешанные между собой ноты так гармонично действовали на меня с утра, что я, наконец, успокаивалась и впервые крепко могла забыться во сне, оставив позади и ночи судорог, и гадкие воспоминания о них, и страх, что в любой момент они снова не дадут мне закрыть глаза. Во сне мама часто обнимала меня и покачивала из стороны в сторону, и этот странный ритуал, признаться, я делаю уже неосознанно до сих пор, когда выдастся особенно многозадачный и нервный день. Дрема приходит гораздо быстрее, а через несколько минут мозг уже просто уверен, что больше ничего плохого не произойдет, а если чего и стоит ожидать, то только лишь сон.
Я просыпалась в залитом светом пространстве.
В комнате, где снова стало уже совсем тепло, на меня приветливо смотрела высокая ель, на ветвях которой мы с мамой развесили за неимением игрушек конфеты из моего подарка, нанизанные на нитку. Каждое утро я смотрела на эту красоту, немного накренившую дерево вперед, разглядывала разноцветные фантики, и подъедала какую-то часть своих “украшений”. Днем я рисовала, вырезала большое солнце и длинные лучи к нему из альбома цветной бумаги, разбирала и собирала чью-то оставшуюся в этом доме деревянную матрешку с двумя утерянными куклами.
А после обеда, расположившись на ковре, мы с мамой смотрели ее любимый “Клон”. Когда начиналось “Habibi”, мама резко вставала, изящно повторяя движения танца с экрана. Она была особенно красивой, когда танцевала. Я сильно смущалась, часто просила ее прекратить, но всегда любовалась. У нее были красивые до плеч волосы, редкий медный цвет с переливом на солнце, который я унаследовала от нее, избегая в будущем окрашиваний и других ненужных манипуляций.
Не кудрявые, но тогда мне казалось, что они были бы очень похожи на волосы Жади, если мама ночь поспит с мягкими бигудями. А помада у нее была точно такая же.
Мама определенно лучше Жади. Я вовлекалась в танец, где мама учила меня делать волну руками. Получалось весьма “деревянно” и я очень огорчалась, что никогда не научусь так же.
Иногда после разговора с папой мама долго плакала, потом пела. Она пела о ком-то, кто “с горочки спустился”, и “нарушил ее покой”. Потом о черемухе, которая колышется за окном, о коне, который гулял на лугу и стремглав нес парня на встречу к девушке. И когда при этом все домашние дела, а потом и песни на ее досаду заканчивались, она брала меня на руки, пристально и измученно заглядывала мне в глаза, всхлипывала, и спрашивала:
- У нас ведь все будет хорошо, правда, милая? Мы друг у друга есть, и нам достаточно. Справимся ведь?
Она спрашивала настолько серьезно, и ожидание моего ответа словно было еще мучительнее для нее. Я всегда находила нужные слова и произносила их настолько убедительно, насколько мне позволяла сила моего детского
утешения.
Мы конечно справимся, но до вечера, потому что вечером, охрипший от крика и просьб, некогда струящийся в песнях ее голос, красное и опухшее лицо будут говорить о слишком позднем приходе домой папы в шатающемся, но не от усталости, веселом состоянии.
Черные глаза его будут блестеть, а кухня наполнится запахом, который я никогда не спутаю ни с чем. Который я не оправдаю ни в праздник, ни в любой другой появившийся повод.
До утра я уже не увижу папу.
Мама поможет ему раздеться, молча выключит свет, и сегодня ляжет на краешке моей маленькой кровати, дождавшись пока я усну. Однако это было невозможно, но поскольку мама в такие моменты еще больше нервничала, я создавала вид сладкого сна. Повсхлипывав еще немного, она уснет быстрее меня, я укрою ее своим одеялом, и, как говорится, “утро вечера мудренее”...
Утром в самом лучшем случае они не скажут друг другу ничего. “Танец сахарной феи” разбудит нас троих. Днем, заехав на бутерброды с любимой ялуторовской колбасой, наспех “закидывая” один за одним, папа как ни в чем не бывало, с полуулыбкой вдруг спросит:
- Поедете со мной? Сейчас на погрузчике поеду. Если поедете, собирайтесь, “пошевеливайте колготками”.
(Папа любил так говорить, когда хотел нас поторопить).
И мама, кинув в него острый как нож взгляд, растянув очень недовольную вопросительную в ответ улыбку, смотрела и на меня, уже полную предвкушения от предстоящей прогулки.
Пока мы натягивали на себя свитера, папа мял ложкой лимон в чае и громко сообщал кому-то по телефону о том, куда мы должны будем отправиться.
Он лихо залетал в кабину Камаза, уверенно падал на сидение, некогда заботливо застеленное мамой старым пледом, бросал бумаги в бардачок, нажимал на какие-то большие черные кнопки, высунувшись с тряпкой из кабины протирал боковые зеркала от грязной, дорожной зимней кашицы. Выйдя из дома я ожидала, пока мама закроет дверь на тяжелый замок, а запах выхлопных газов вперемешку с морозным воздухом заполнял мои легкие, и пятью секундами позже я с восторгом поднималась над землей в маминых дрожащих руках прямиком в кабину, где меня уже принимал и усаживал посередине папа в не очень чистые, об которые он вытирал черные руки, но мягкие подушки.
- Остановочки по нужде будет делать негде! Пока не приедем! - важно заявлял папа, и с диким ревом, резко оттолкнувшись вперед, наш “оранжевый великан”, минуя улицы, деревни, а потом и базы отдыха с источниками, мимо синих сосновых лесов мчал нас далеко к папе на объект.
“Я ведь только с мороза, я ведь майская роза...”- доносилось из магнитолы. Я знала все эти песни наизусть и пела их совершенно без всякой мысли о том, что когда-нибудь в две тысячи двадцать втором мы с папой совершенно изменим о них мнение, когда война станет еще одной огромной пропастью между нами. Но тогда, роясь у папы в бардачке в поисках чего-нибудь съестного, громко напевала и сидя пританцовывала, чем весьма радовала маму и смягчала ее все еще разбитое состояние. Вскоре она разговаривалась и ее взгляд снова был полон какой-то надежды. Когда мы приезжали на объект, единственным минусом для меня было ожидание, которое, порой казалось, было бесконечно долгим. Даже моя терпеливая мама, которая не позволяла ни мне, ни себе дергать отца вопросами, успев вздремнуть со мной три или четыре раза, спрашивала о том, как скоро мы поедем. Но ответ был всегда один и тот же:
- Вы же хотели со мной. Сидите...
И потом мы с мамой еще успевали сыграть в пальчиковую игру, спеть, погулять, выучить стишок. Вымотанный, но счастливый окончанием рабочего дня отец вез нас домой. Но иногда, садясь в машину, он хитро смотрел на меня, а потом доставал какой-то небольшой пакетик, одна сторона которого была блестящей и фольгированной, а другая прозрачная, с изображением зверят в снежном бору.
- Смотри, это тебе зайчик передал, а я совсем забыл отдать.
Потом я с восторгом ждала любой весточки от этих “зайчиков” всегда, и будучи с папой в рейсах, и дома по вечерам. Я знала, что если зайчик передаст, то папа всегда остановится, возьмет и довезет в целости до меня.
В пакете были и цветные драже в глазури, и монпансье в маленьких ярких коробочках размером со спичечные, и большие мандарины. А один раз была даже колбаса с сыром, что было очень странно, но весело для меня, и до невозможности вкусно.
Сегодня, на исходе 2023-го я в четвертый раз поставила “танец сахарной феи”...
Отрывок из «Розовый кварц»
2023г.
Анастасия Раева.