Я живу здесь уже пару сотен лет с тех пор, как озеро стало болотом. Оно не меняется. Все та же мутная вода в кочках-бородавках, утробно булькающая и выпускающая газы. Озеро-старуха, как всякая старуха бурчит и воняет. Когда мне хочется перестать двигаться, не вставать и не дышать, я смотрю на него. Вспоминаю, что не должна стать такой же. Болото дряхлое и мерзкое, а я нет. Пока еще нет.
Щербатые стены мазанки нагрелись за день. Выхожу, сажусь на самый край куска земли, который называю островом. Громко сказано, на деле это большая кочка с зарослями пушицы и торчащими в небо хвощами. Кое-где пробивается осока, острая, как лезвие. Нужно бы собрать и насушить ее, чтоб потом заткнуть трещины в мазанке на зиму. Когда похолодает, я спрячу свой дом под одеялом из колючих еловых лап и усну внутри. Болото будет стеречь меня до весны — топь никогда не замерзает. Рыхлые комки льда, пропитанного водой, обманчиво неподвижны. Проглотят любого, кто захочет пройти, и не важно, на остров или с острова. Но зима еще не скоро.
Я и болото — ночь и луна. Черная вода отражает небо, и меня белесым пятном: волосы седой лунь, глаза прозрачные самоцветы. Наклоняюсь, смотрю на чернильную муть в зеленых колтунах тины и ряски. Пахнет плесенью, водоросли тянутся со дна, колышутся в медленном танце. Иногда расступаются, и можно разглядеть тонущие в торфе человеческие кости. Мне хочется достать хоть одну и проверить, как отшлифовало ее болото. Сгодится ли на бусы, или на гребень. Раньше я делала из костей разные красивые вещи. Но теперь строю мост на ту сторону. Топь — моя тюрьма с тех пор, как я потеряла шкуру. Сколько ни пыталась коснуться воды, все одно: жжет огнем неприкрытую лягушачьей кожей плоть. С последнего раза на руке шрам остался. Нельзя своим ходом покинуть остров, разорвать связь между мной и болотом, пока предначертанное не сбудется. Но как оно сбудется, если шкуры и след простыл.
Самое страшное — не понимать, почему так происходит. Я знаю условия, но не знаю причин. Поэтому привычно вру себе — болото злится, что старое и вонючее, а я нет. Лет-то нам одинаково.
Солнце золотым колобком укатывается за горизонт. Сумерки приносят прохладу, с болота поднимается вязкий туман. Сегодня полнолуние. Наконец-то. Несколько часов на воле и возможность поесть. Пальцы, держащие атам, дрожат от предвкушения. Сначала боль, потом радость. За радость нужно платить, даже такой, как я.
Жду еще немного. Луна расцветает в полную силу. Белая, в серых прожилках, будто в сетке вен, а в них — кровь цвета пепла. Небо, черная бездна, говорит мне: падай, не бойся. Вниз некуда, остается вверх.
Я завожу руки за спину. Сцепляю пальцы, крепко держу атам и поднимаю выше: так, что мышцы натягиваются словно струны, а грудь сводит судорогой. Режу себя вдоль, чуть ниже лопаток — раз и два. Горячо! Кричу выпью, не сдерживаясь, и другие лесные твари тревожно подхватывают, разносят над болотом, потом от дерева к дереву в чаще. Крылья требуют крови, как все настоящее.
Боль стекает по спине и ногам. Я роняю атам в траву, а потом крылья вырастают из ран и расправляются парусами. Взлетаю в небо седым лебедем. Взмах — и алые капли окропляют светящиеся в сумерках кусты пушицы. Полет короток, но оттого в нем еще прекраснее.
Город сияет неоном. Так ярко, что и звезд в небе не видно. Ослепляет, гудит, стучит быстрее, чем мое сердце. Я приземляюсь на нужную крышу — неудачно, перья исчезают за пару метров до поверхности. Лебедь не моя родная шкура, поэтому долго в ней не пробыть. Перекатываюсь кубарем по черепице, обдирая плечи, локти и колени. Плохо. Люди не находят ничего привлекательного в ссадинах и шрамах, а мне следует быть красивой сегодня ночью.
Замираю у самого карниза и шиплю от боли. Потом, пригибаясь, ползу наверх, к слуховому окну. Мое убежище здесь, на пыльном чердаке, где прячут птенцов ласточки. Мне нравятся их гнезда, построенные из травы и глины, как моя мазанка на болоте. С тех пор, как я обосновалась здесь, гнезд стало куда больше. Ласточки чуют суть и знают, что в это обиталище ни один зверь не сунется. Слышу, как ворочаются в гнездах желторотые птенцы, и как успокаивают их родители. Для них мое появление добрый знак: здесь по-прежнему безопасно.
В углу припрятана фанерная коробка, я храню в ней человеческие вещи. А еще зеркало, чтобы разглядеть себя как следует. Зеркала мне тоже нравятся. В болото так не посмотришься. Заплетаю волосы и делаю макияж. Не знаю, зачем, но человеческие женщины любят рисовать поверх своего еще одно лицо. Может, стала бы человеком, как должна была, если б шкуру не потеряла — тоже любила бы.
Из-за ссадин приходится надеть пиджак с длинными рукавами. А я-то хотела открытое платье — на дворе август, жаркий и влажный, сладкий, как поцелуй. Впрочем, откуда бы мне знать, каковы на вкус поцелуи. Наверное, сказал кто-то, вот и запомнилось. Какой только ерунды не наслушаешься от людей.
Костюм мне тоже идет. Тем, кто присмотрится, захочется узнать, что под ним. А там не только мое тело, обманчиво человеческое, но и нож — острый, длинный, тяжелый. Прижат к коже ремнем, обернутым вокруг ребер. Достать его быстро не выйдет, придется снимать одежду. Но так и быть, поиграем.
Перед тем как покинуть чердак, я шепчу ласточкам:
— Спите, не бойтесь. Утро вечера мудренее.
Спускаюсь по лестнице, чтобы выйти из подъезда как человек. Дверь за мной захлопывается. Ключа нет, но возвращаться не потребуется.
В баре, куда я прихожу в третий раз, шумно. В полнолуние людей тянет выпить, особенно в компании незнакомой красивой женщины. Я красивая, я это знаю. Не совершенная, но им нравятся мои изъяны — худоба, острые скулы, бледная кожа. Слишком светлые глаза, почти прозрачные. Я необычная. Мужчинам часто по вкусу необычные, а мне и на руку.
Сажусь к центру барной стойки. Смотрю по сторонам, ищу подходящую цель. Тот человек, похожий на птицу, снова здесь, как и трижды до этого. Я его запомнила — в очках, насупленный, будто грач по осени. Сидит со стаканом в самом углу, у стены, и смотрит на меня. Знаю я это выражение глаз. Улыбаюсь ему и отворачиваюсь. Нет, точно не ты. Ты мне нравишься, человек-птица, у тебя душа на мою похожа. Темная, как ночное небо, с огромной луной-дырой посередине. Тоже знаешь правила, но не понимаешь причин. Как те, кто столетия назад хаживал ко мне на болото, предлагал дары и себя в придачу. Не стану тебя забирать, мостить путь твоими косточками. Сиди, заливай алкоголем пустоту в душе и радуйся, что свободен. Не то, что я.
А вот и тот, кто сгодится. Чую его раньше, чем замечаю. Ловит мой взгляд, улыбается. Зубы белые, лицо холеное. Крепкий, но не крупный, ухоженный. Запах парфюма — горьковатая кожа, пряная древесина — почти гасит осевший на одежде кисловатый налет затянувшейся вечеринки. Не жизнь, а праздник. Типаж. Такие ко мне на болото тоже приходили. Всегда уверенные в себе, распускающие руки, стреляющие без промаха. Из-за одного похожего я шкуры своей и лишилась. Ненавижу. Но тем проще будет.
Опускаю глаза. Им нравится, когда женщина делает вид, что смущена. Чувствую затылком горячий взгляд того, в очках. Что ж ты жжешь меня, мил человек, прямо как мое болото? Знал бы, кто я, смотрел бы иначе. Ты точно не из тех, кто в поисках суженой пускает стрелу наугад. Да если бы и был — толку мне теперь от этого.
— Кого-то ждете? — Холеный тем временем подходит ближе. Я качаю головой, и он сразу берет быка за рога: подсаживается, предлагает выпить. Я для вида соглашаюсь, потом незаметно сливаю содержимое бокала в чужой, пустующий на стойке. Человеческий алкоголь, как и еду, мое нутро не принимает. Таким, как я, нужна иная пища.
Он болтает без умолку, рассказывает о своей работе — большой начальник, само собой. Потом о новой машине. Наверняка скоро предложит показать. Хорошо. Притворяюсь, что заинтересована, хотя на деле не слушаю. Такие всегда говорят одно и то же, хвастаются деньгами и статусом перед тем, как запустить руку женщине под одежду. Иначе не работает, ведь они как гнилая колода. Вся крепость снаружи, и та фальшивая. Сравнение меня веселит, громко смеюсь. А холеный пусть считает, что заигрываю. Мужчинам такое нравится. Но прелюдия затянулась. Бросаю незаметно взгляд в окно. За стеклом видны черные макушки деревьев и край неба над ними. Луна клонится к западу, утро все ближе. Надо действовать.
Притворяюсь, что мне жарко, приспускаю пиджак. Слегка, чтобы показать разлет ключиц и острые плечи, но все равно скрыть оставшиеся после падения ссадины. У холеного расширяются зрачки. Хрупкость всегда таких заводит. Наверное, потому, что они представляют, как станут ее ломать.
Но моя хрупкость — внешняя. В отличие от него, я больше внутри, чем на вид.
После четвертого бокала холеный действует решительнее. Рука лежит на моей талии, медленно сползает ниже. Противно. Но ничего, потерплю. Наоборот, даже двинусь навстречу и напомню, что обещал показать машину. Дыхание у него учащается. У меня тоже, но совсем от другого. Интересно, задумываются ли люди о том, что у голода и похоти слишком много общего?
Пора. Встаем, идем прочь из бара. Его ладонь уже собственнически лежит на моем бедре, даже подталкивает вперед — скорее, скорее. Послушно прибавляю шаг. Мне тоже хочется сделать все быстро. Желудок ноет, в нем крошки не было целый лунный месяц. Это долго, даже для такой, как я.
Красный автомобиль припаркован в отдалении, между деревьев. Я привыкла к машинам, но все равно их недолюбливаю. Тесные коробки, воняющие железом и бензином. Лошади и то пахли лучше.
— Не включай свет. — Прошу я холеного.
Скидываю пиджак — фонари далеко, в темноте почти не видны мои шрамы и ссадины. Холеный соглашается, заваливается на заднее сиденье, возится с ремнем на штанах. Влезаю следом, останавливаю его. Опрокидываю на спину, забираюсь сверху. Медленно провожу пальцем по щеке, подбородку, шее. Успокаиваю. Холеный послушно замирает, прикрывает глаза:
— Ты необычная, — говорит он. — Наверняка у тебя в запасе полно фокусов.
— Даже не представляешь, каких. — Отвечаю я, и на этот раз не кривлю душой.
Расстегиваю его рубашку, пуговица за пуговицей. Прикасаюсь к мышцам на груди, задерживаясь там, где скрыто под ними сердце — молодое, сильное, здоровое. Не порченное проклятиями и горем. То, что мне нужно.
— Разденься! — почти приказывает он. От напряжения дышит часто и поверхностно, вздыбленная ширинка давит на мои бедра. Сквозь ткань я чувствую пульсацию и жар. Похоже трепещет плоть оленя, когда волк вонзает в нее клыки. Я наблюдала такое не единожды. Много ли общего у возбуждения и страха смерти? Еще будет время об этом подумать.
— Потерпи. — Воркую я. — Нужно подготовиться.
Слегка раскачиваюсь, чтобы найти положение, в котором холеный будет прижат к сиденью. Чтобы не смог меня сбросить: бывает, что они дергаются и пытаются убежать. Следом завожу болотный напев, на языке ветра и сухих листьев. Сейчас это просто ритуал, дань памяти древних, но когда-то весь мир подчинялся нашим песням. Шепчу на ином языке слова, вплетаю их в дыхание. Ритм завораживает не только жертву, но и меня саму. Кажется, что пыль в воздухе застывает. Время останавливается, исчезают звуки — все, кроме моего голоса и громкого биения человеческого сердца.
Холеный не успевает ничего понять. Только распахивает широко глаза от удивления, когда я задираю майку, достаю припрятанный нож и заношу руку для удара. С последним выдохом болотной песни вонзаю острие ему в грудь.
Холеный взвизгивает, как придушенный поросенок, высоко и сипло. Левая моя рука давит ему на кадык. Правая быстро вспарывает ножом кожу и мышцы. Я хорошо это умею. Словно на самом деле мои руки для того и предназначены. К моменту, как добираюсь до ребер, холеный едва дышит. Голова запрокинута, глаза закатились. Обивка салона залита кровью. Против ребер нож бессилен, откидываю его в сторону и ломаю их руками. Ребра толще моих пальцев, но не такие прочные. Оборотни крепче людей, так уж повелось.
Вот оно. Рот наполняется слюной, а нутро — сладким предвкушением. Я выдираю из развороченной груди теплое сердце и впиваюсь в него зубами. Кажется, еще трепещет, хотя его хозяин уже мертв.
Несколько минут экстатического наслаждения. Человеческая кровь обжигает пищевод, греет желудок, вязко стекает с подбородка. Слизываю с пальцев последние кусочки липкой мясной мякоти. Чувствую силу и легкость, кажется, подпрыгну — полечу. Царапины на коже затягиваются. Все, кроме тех, что я сама нанесла атамом. Поднимаю голову, смотрю на себя в зеркало заднего вида. Глаза светятся белым неоном, совсем как вывески на городских улицах. Удовлетворенно улыбаюсь вымазанными в крови, будто в помаде, губами. Хорошее попалось сердце, питательное. Хватит до следующей полной луны.
За мной отражается освещенная фонарями часть переулка, крыльцо и двери бара. Больше туда нельзя. Три пропавших посетителя могут привлечь внимание. Даже немного жаль. Отчего-то мне понравилось это место. Когда вырастет мост, а я больше не буду есть сердца, наведаюсь сюда снова. Должна же я строить планы на будущее.
Вижу в зеркале, как из бара выходит тот, человек в очках. Закуривает, глядя в небо. Мне следует торопиться, но я замираю. Хочется тайком за ним понаблюдать. Поворачиваюсь, смотрю сквозь автомобильные окна. Яркий лунный круг отражается в стеклах очков, и можно на секунду представить, что его глаза под ними тоже светятся белым, как мои. Конечно, это невозможно, но все же мне чудится общее: потерянный путь, несбывшаяся жизнь. Ошибка, что стоила предначертанного. С людьми такое тоже случается, наверняка. Он небрежно, росчерком о стену, тушит окурок, и, не оглядываясь, заходит обратно в бар. Разочарованно вздыхаю.
Тем временем ткань майки на моей спине мокнет, порезы ноют и горячо пульсируют. Стоит поторопиться, если не хочу возвращаться без костей для моста. Небрежно вытираю руки, размазывая кровь по обивке сидений. Нужно доставить тело к болоту раньше, чем взойдет солнце. На свету не надеть шкуру лебедя, а без нее на остров не попасть, через топь не пройти. Не вернусь туда до рассвета — превращусь в груду пепла и растворюсь на ветру. Стараюсь не думать, откуда я это знаю. Чтобы не было искушения проверять. Таков удел такой, как я. Проклятой. Потерявшей шкуру.
Часть пути можно проехать на машине. Я знаю как, я запомнила, подсматривая за людьми. У таких, как тот, чье сердце сейчас переваривается в моем желудке, всегда дурацкие машины, совсем не подходящие для езды по лесу. Но лучше так, чем волоком. Нахожу в кармане мертвого мужчины ключи. На кольце брелок в виде фиолетового медведя. Надеюсь, холеный не оставил потомства, которое будет скучать, и эта игрушка — просто подарок женщины, которая не станет жалеть о нем. Чутье подсказывает, что так и есть. У таких редко бывают преданные жены, готовые ждать, пока супруг нагуляется по ночным барам. Холеный делал это часто, я знаю. Кому знать мужчин, как не той, которая ест их сердца? Возможно, все не так, и я опять себе вру. Но так проще.
Перебираюсь на водительское сидение. Путаю педали, и от рывка едва не бьюсь лбом в стекло. Чертовы гробы на колесах. Ничего, пробую еще раз. Получилось. Медленно выезжаю на дорогу и качу в сторону леса.
В этот раз мне неспокойно. Позади мелькают фары других автомобилей. Все время тянет обернуться, как будто кто-то смотрит в спину. Я не поддаюсь — и так веду плохо, колеса то и дело виляют в стороны. Надо следить за дорогой. Я видела, как машины сминаются от столкновения, и во что превращаются живые существа внутри них. Пронзившее грудь железо убьет даже такую, как я.
Наконец вижу подходящее место. Дальше на машине нельзя, слишком близко к моему обиталищу. Плакучая ива нависает над грунтовой дорогой, подметает листвой. Загоняю автомобиль под дерево: ветки спрячут. Волоком тащу тело, как дикий зверь добычу, пятясь спиной. Сквозь ивовый молодняк на обочине мелькают две яркие вспышки. Замираю, а потом вздыхаю с облегчением: кто-то промчался мимо. Сдерживаю накатившую дрожь. Неужто боюсь, что меня поймают? Вру себе снова: вовсе нет, не хочу убивать больше, чем требуется для выживания.
На примятой траве крови почти не остается, но я все равно начинаю вполголоса скулить — подзываю волков, чтобы замели следы. Вижу, как загораются светлячками их глаза в лесной черноте.
Болото близко, я чую его вонь. Нутро сжимает застарелой тоской. Я люблю и ненавижу свой остров посреди топи. Вот бы разорвать эту связь между нами, выстроить наконец чертов мост из мертвецов. Сколько еще их потребуется? Пара десятков? Сотня?
Но мы не выбираем себе проклятия. Это они выбирают нас.
Волки жадно облизывают траву и смотрят в мою сторону. Я им сочувствую, ведь они часто бывают голодны, как и я. Отдала бы труп на съедение, но боюсь, звери разбросают кости по всему лесу. А кости мне самой нужны.
У края болота я останавливаюсь. Перевожу дух, потом задираю подбородок к небу и протяжно вою. Волки подхватывают, тоскливо и многоголосо. Становится легче. Всегда легче, если печалишься не в одиночестве.
Но хватит об этом. Прошлого не воротишь, шкуру не вернешь. Осторожно сталкиваю труп в воду, топлю длинной палкой. Болото недовольно фыркает и пускает пузыри, но принимает подношение.
Где-то за соснами небо бледнеет. Утро в лесу всегда мутно-белое, как разбавленное молоко, туман змеится по мхам и обнимает стволы. Майка уже прилипла к спине, очерствела от крови. Стаскиваю ее с себя, а заодно и другую одежду. Тоже отправляю на дно болота. Остаюсь нагишом. Так лучше. Правильнее. У людей не бывает шкур, вот они и придумали цеплять на себя тряпки.
С силой втыкаю палку в ил, прижимаю тело ко дну. Давай, моя топь. Растворяй человеческую плоть, расти мне путь на свободу. Чтобы отпустило меня проклятие, и не нужны были больше ни лягушачья кожа, ни чужая стрела.
Волки вдруг замолкают. Становится слишком тихо, но времени думать об этом нет. Спина взрывается болью, перья пронзают кожу. Взлетаю лебедем, едва успеваю коснуться лапами своего острова, как они снова оборачиваются ногами. Рассвет прячет луну и звезды, красит небо в оранжево-розовый, словно бок молодильного яблока.
Падаю в изнеможении на колючую осоку. Устала. Проспать бы до следующего полнолуния, не приходя в сознание, как зимой. Чтобы ни голода, ни мыслей. Раны от крыльев медленно затягиваются. Чувствую, как зудит кожа, лениво чешусь спиной о траву. Тело охватывает истома, двигаться будто нет мочи, но сон не идет. Лесные твари по-прежнему молчат. Странно. Даже зарянок в зарослях ельника не слышно, а эти птицы всегда приветствуют день.
Что-то не так.
Приподнимаюсь на локтях, всматриваюсь в рассветную хмарь, которая притаилась между соснами на другой стороне болота.
И замечаю отблеск восходящего солнца на стеклах твоих очков.
Сначала я удивлена. Стало быть, это ты ехал за мной ночью, человек, похожий на птицу. Гляди-ка, набрался смелости за три лунных месяца. Не испугался ни темноты, ни волков; видел, как топлю кости в болоте и обращаюсь лебедем. Что теперь думаешь обо мне? Что видишь — монстра или женщину? Все так же нравлюсь я тебе, как раньше?
Следом приходит страх. Поднимаюсь с земли, распрямляю спину, демонстрируя свою дикость и наготу. Что станешь делать, добрый молодец? Пытаюсь прочесть твой запах и спрятанные в нем чувства, но не выходит.
Становится еще страшнее, когда понимаю, что в твоих руках. Не лук со стрелой, нет. Никто больше не ходит по лесу с луком и стрелами. Я уже видела эти штуки, плюющиеся огнем и железом. Мир изменился. Но и я изменилась тоже. Возможно ли, что правила изменились следом?
Ты целишься в меня из пистолета. Собираешься стрелять.
Восторг, что охватывает меня, сродни безумию.
— Потому что утро вечера мудренее. — Шепчу я.
Кукушка на вершине ели робко подает голос. Ей вторит другая. Лес оживает, все возвращается на свои места, круг замыкается. Поэтому мне больше не страшно.
Громко смеюсь. Закрываю глаза и широко распахиваю руки в стороны, как для объятий. Стреляй в меня! Пусти на болото пулю.
А вдруг поймаю.
Автор: Jade_Flame
Источник: https://litclubbs.ru/articles/55882-poterjavshaja-shkuru.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: