Сборник рассказов о метафизической смерти, историко-антиутопический роман и многослойный роман.
Александр Чанцев. «Духи для роботов и манекенов». Сборник рассказов. «Т8 Издательские Технологии / Пальмира», 2023
«Меньше всего читают — литераторы. Подари им свою книгу — они даже не скроют вида, что и не собираются ее читать».
Те, что похитрее, все равно прочитают. И новую книгу Александра Чанцева в том числе. Потому что это не только хорошая проза, но и яркое собрание мыслей. И обыкновенные читатели тоже не пропустят «Духи для роботов и манекенов», хотя сейчас можно встретить механическое сканирование художественного текста по тэгам, зашитым в мозг. Выискал вредное или обидное — дальше не читаем, миссия выполнена. После этого писатель может получить как с левой, так и с правой. Ведь настоящий автор пишет про (и для) себя. Против всех. Сочинишь для других, для вторых и третьих — потом будешь жалеть. Или не будешь.
«Мне тут интересна не фрагментарность прозы, а ее совокупный эффект, эффект хаоса»
Рассказы работают по принципу действия машины сновидений или метода пуантилизма. Однако такие механизмы основаны на чередовании простых компонентов. У Чанцева же ценен каждый элемент, он самостоятелен, просто невелик по размеру. Очищен от лишнего. Бывает, что главную мысль заворачивают в комок ветоши, каким иногда является толстый роман, чтобы где-нибудь в середине подсунуть ее читателю. Александр Чанцев собирает драгоценные камешки, чтобы выложить на освещенную полку: «Берите!» Впрочем, этого не получится без опыта в литературной критике и огромного количества прочитанного. Не все уловишь, но пойманное идет на пользу. А еще обязательно найдешь для себя новое имя (для меня в этот раз — Владимир Казаков). Азартный читатель унесет полезное: обидное оставим морализаторам. Пересказывать сюжеты рассказов из книги бесполезно. Что-то объяснять еще труднее, нужен высокий литературоведческий уровень. Смерть, жизнь, земля, небо. Вообще похоже, что фрагментирование — хороший способ вовремя свернуть со скучной накатанной дороги. А сюжеты про время, проведенное на природе, и семейные отношения необходимы, чтобы покрепче заземлиться, не соскользнуть, ведь в книге много переходов в верхний и нижний миры.
«Моя проза все время ходит в тени Розанова — с ним сравнивают в рецензиях. Сколько сам не говорю — Чоран, Юнгер, французские афористы, наши даже современные, до Останина и Чипиги включительно, нет. Клише мышления убьют его когда-нибудь».
«Бутоны жасмина над головой не отличить от звезд. Звезд-детей.
В древности у всех народов мертвецов снабжали крепкой обувью — путь-то предстоит неблизкий. Индейцев хоронили непременно в мокасинах, египтянам давали крепкий посох и сандалии, в “Книге мертвых” фигурируют “белые кожаные сандалии”, в Лотарингии, пишет Пропп, на мертвых натягивали сапоги, в Скандинавии приготавливали обувь, годную для каменистой местности, и т. п. А у нас хоронят в обуви на бумажном ходу. Сдуть с ладони прах от листка. Пропись забудется, после нее столько построится.
В фольклоре пахнут не мертвые, а живые. “Он очень воняет! Он не мертв!” Сейчас запах отняли и у мертвых, и у живых, ибо запах — обнюхивание животных, знак фундаментальных свойств вроде страха, желания и т. д. — есть свойство целого. Люди, расфасованные на кьюбикалы, не могут пахнуть. Единственный дозволенный запах — продающийся в таких же коробках.
<…>
Как тени в полдень, исчезают люди.
Мясные листья плещутся в жаре. Воздушные грибы.
Каждое утро обхожу посаженные саженцы. Почти считаю новые листочки. Как тут же на даче на косяке двери зарубки делали, отмечая сантиметры моего роста. Деревья-дети.
Просто жизнь на даче, что радость сама и есть, сама самая, только тихая, не для кого.
Кладбищенская библиотека. Страницы могил.
Я пью дачу, как сухая земля дождь.
<…>
Как же я люблю это тихое небо осени, холодные объятия замирающих трав, цвет яблок, бессмертника, клена, боярышника, калины. Тишину октябрьской дачи, замершей в состоянии отъезда. Пустые просеки, редких людей. Листья, листья. Приехать, убрать все на свои места после работника Миши, поболтать с ним, узнать последние мелкие новости, остаться одному. Люблю просто быть здесь, такие даже доказательства дней — нажечь и оплатить электричества, прогревать дом печкой, ходить по участку, жить тут, жить осенью. Скосив или притоптав траву, оставить чуть печати на этой земле, быть с ней — знак жить, пока не стать ею. Дача осени, пронзенная холодной ясностью, беспримесный кислород пробуждения. Даже спиленную старую яблоню я возвращаю — дымом ее из печной трубы, дымом от сигареты — вплетаюсь в этот воздух, быть с ним. Запах печек к вечеру — знак огня не сжигающего, но восстанавливающего. Тут даже мои саженцы щекочут королевский бархат ночи. Мой символ веры тут, можно даже и так сказать».
Ксения Буржская. «Пути сообщения». Роман. Издательство Inspiria, 2023
Роман Буржской состоит из двух частей, написанных в двух разных жанрах, которые (жанры, хотя и части тоже) ей удается соединить в единое целое, избежав главной, на мой взгляд, опасности — съехать в подражательную антиутопию. Автор перемещает повествование из 1936 года в 2045 настолько осторожно и мастерски, что читатель понимает: контекст изменился, но суть осталась прежней, или реалии изменились, а контекст прежний. Узнаваемый. И не названный впрямую, что хорошо. На самом деле роман «Пути сообщения» — о пространстве между тридцать шестым и сорок пятым. Мы в пути, мы все еще едем. И видно, куда едем. Будущее вычитывается легко, 2045 год узнаваем. Потому что рельсы. Куда свернешь с рельсов? Героиня Буржской Нина пробует это сделать, жертвуя оба раза собой, своим образом жизни, счастьем, идентичностью. Лязг и скрежет зубовный, система перемалывает тех, что решили не по рельсам. Роман, в общем-то, хорош не своей идеей (то, что через жертву и только так, понятно даже создателям «Матрицы»), а тем, как он написан. Точно, взвешенно. Прямо с первой же фразы красиво: «Тьма накрывала город бесшумно, подкрадывалась за спиной. Нина чувствовала запах вспоротой земли и паровозного дыма, чуть горьковатый, копченый, как тот, что появляется, если тереть камнем о камень». Это не просто описание ландшафта, или, точнее говоря, вовсе не оно. Это суть всей книги. Здесь и кромешное зло, тихосапное, норовящее зайти со спины, отвлекающее внимание праздниками, машущее флагами и транспарантами (не зря роман начинается первого мая). И тема вспоротости, разлома человеческой жизни. И, конечно, тема дороги, побега, оставляющего послевкусие горечи. Это емкий текст, я имею в виду, весь роман, не только первую фразу. Он и про любовь (в том числе нынче запрещенную) и про семью, и про то, как остаться человеком. В общем: крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха… Я бы дал крохе почитать «Пути сообщения», чтобы не вырос из крохи персонаж, коих Буржская именует «кремлинами»…
«Домой Ганя пришла не собой, а прозрачной тенью — легла на кровать и сутки не вставала. Нина привела и увела Владика, принесла ей воды, но Ганя даже не пошевелилась. На вторые сутки вышла на общую кухню попить воды — соседи разбежались по комнатам, как тараканы от внезапно зажженного света. Из каждой двери, она знала, на нее сейчас смотрели или прижимались ухом к стакану, стакан — к двери, за каждой дверью шептали: вот она, вот она, ишь какая. Бросилась к соседке Анне Сергеевне, доброй женщине — она так плясала на их с Андрюшей свадьбе, так радовалась — они вместе переехали в эту квартиру из барака, Ганя ей помогала всегда: ходила в магазин, приносила “сердечное”, иногда просила посидеть с Владиком, тот ее даже бабулей звал. Неужели и она? Ганя стучалась в дверь, билась, как ночная бабочка в зажженную лампу, но Анна Сергеевна сидела тихо, будто вымерла, и, когда Ганя ее в коридоре подкараулила, отшатнулась со словами:
— Ты не подходи ко мне лучше, а то я на тебя донесу, что ты жизни простым людям не даешь в собственном доме.
— Да что вы, Анна Сергеевна, — заплакала Ганя. — Это же я, Ханна!
На плач выскочил из комнаты Владик, увидел, что мама плачет, не понял и тоже кинулся в юбки:
— Бабаня, бабаня, что мама плачет?
— А мамка твоя плачет, потому что папка твой — вор. Вор и преступник.
— Зачем вы так! Зачем! — закричала Ганя. — Вы же знаете, что он бы не взял!
— Здесь, может, и не брал, а там взял, им виднее, — и Анна Сергеевна хлопнула дверью в свою комнату, не давая Гане возможности ни защитить, ни оправдаться.
Больше Ганя в квартире ни с кем не здоровалась. Ходила, опустив голову, изредка на кухню и в уборную, понимая, что жизни ей тут не дадут. В этом доме, который она так любила, который ждала — они с Андрюшкой хотели жить именно здесь, вступили в кооператив и верили, что новая жизнь будет счастливой.
Все теперь было ей чуждо и тошно: и потолки, и стены, и окна, за которыми просыпается солнце, и вид на широко раскинувшуюся во все стороны Москву, и перестук колес товарных вагонов, и садом разросшиеся комнатные цветы, и большое зеркало, наполнявшее комнату воздухом и светом».
Сухбат Афлатуни. «Рай земной». Роман. Издательство «Эксмо», 2019
Натали и Плюша живут в одном подъезде стандартной пятиэтажки на краю поля, где лежат расстрелянные в 1937 году поляки. Не смотри в окно, там неспокойно, там ходят сталкеры, и не только они. «Это неважно, — говорили голоса с поля, — во сколько лет нас убили. Мертвый, он всегда ребенок. И взрослости никакой нет, и старости, одна иллюзия, Плюшенька». Дети не понимают взрослых, взрослые не помнят, как были детьми. И в главных героинях много детского, причем не того, умилительного: в одной — беспомощность, незащищенность, во второй — непосредственность, непримиримость. «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мк. 10:14). Иеромонах Фома тоже лежит где-то на пустыре. В начале 30-х он написал «Евангелие детства» для племянников, оно приобщено к протоколам допросов. Здесь апостолы — дети, восставшие против взрослых. «Если говорить о смерти, то в естественных условиях она встречается в двух видах: мужском и женском. Оба этих вида между собой не общаются, между ними идет борьба за территорию…». Оглядись, уж не смерть ли ходит около. А еще хорошо бы понять, где рай и где ад. «…Про одну монахиню рассказывали, что она была незлобива и не имела никакой привязанности к земному. Когда при кончине явился к ней ангел смерти, старица попросила: “Не забирай меня, я и здесь всем довольна”. Она и на земле переживала рай. И ангел, вздохнув, ушел». Рай земной и поле смерти. Поле под окнами, а рай разыгрывают в любительском спектакле. И жизнь, и радость, и любовь, и борьба, и предательство. В книге несколько слоев: повествование о смерти, где магическое переплетено с житейским, и еще про то, что когда-то смерти не было, а потом вдруг райское яблоко превратилось в сухой огрызочек. По большому счету, это роман-притча. Интересно читать отзывы о книге, они часто противоположные: текст правдивый, а это не всегда удобно. И тут еще роман попал в короткий список «Большой книги» (шел тогда 2019 год): доносятся отзвуки битвы издательств, членов жюри, сочувствующих. Все это переходит в вечный спор о том, для чего нужны книги. Развлекать, придумывать новое (существующее не всегда вдохновляет). Или не отрываться от реальности (а что это такое, не совсем понятно).
«Вспоминаю всё первый свой арест: тогда еще и владыка, и все на воле были, но уже начиналось…
На Покров было. Служили литургию в Покровской, архиерейским чином. Прибыли туда, а верующих никого, пустой храм. Настоятель, старичок протоиерей, трясется; дьячки разбежались, на клиросе пусто, ветер гуляет. Накануне вроде власти местные по избам прошли, всех “по-хорошему” предупредили. Кого-то из непонятливых, кто попытался к церкви пройти, утром уже забрали. Нас, однако, пропустили…
И вот топчемся в алтаре, на владыку глядим, а он, хмурый обычно, тут слегка даже улыбнулся: облачайтесь, мол, что стоите… Облачились.
“Может, в город вернемся, — предлагаем. — Для кого служить, церковь пуста”. А владыка еще веселее стал. Посмеивается над нами, какие мы маловерные и нерадивые.
Дальше… Начали службу. Первый антифон, второй антифон. Прислушиваемся: может, скрипнет дверь, хоть кто войдет. Никого. Страшно в пустой церкви служить, ни одна свечка не горит, ни лица одного молящегося. Прочитали “Блаженны”. “Радуйтеся и веселитеся…” Пусто. Никого.
Перед Входными движение началось. Дверь хлопнула, сапоги затопали. Я в алтаре был, вижу, к владыке диакон наклоняется: “Владыка… Вам уйти бы. Ироды пожаловали”.
А владыка наш чуть в ладоши не хлопает: “Ироды! Радость-то какая… Отцы, радость! Ироды пожаловали!..” Мы даже, грешным делом, подумали, может, владыка наш того… от переживаний. А он все радуется: “Сейчас мы такую, такую литургию им отслужим!”
Так и было. Такой радостной службы больше и не вспомню. Особенно когда Царские врата распахнулись, и мы из алтаря выходим и начинаем в голос: “При-и-дите, поклони-имся и припадем…”
И такая радость у нас на лицах и в нестройных голосах!
И эти, шинели и кожанки, до конца смирно достояли, не творя безобразий. Потом, правда, забрали нас всех. Мы после такой литургии в тюрьму как на именины ехали. Улыбками обмениваемся, взглядами.
Кого посадили, кого, как владыку, на Соловки. Все сгинули.
Только старичка протоиерея пожалели, просто совсем уж плохой был, не жилец. И еще меня, месяц промурыжив, отпустили. Повезло, можно сказать: следователь моим пациентом оказался. И начальник ГубЧК тоже. Пользовал их по всем правилам. Стонали они у меня, зубами скрежетали. Но излечились, ироды.
Потом еще два ареста было. Высылка, возвращение.
Сейчас, кажется, к последнему аресту дело идет».
Подготовили Михаил Квадратов и Егор Фетисов.
#чточитать #рецензиянакнигу #современнаяпроза #формаслов