Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.
Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4, статья 5, статья 6 часть 1, часть 2 и часть 3.
Вернёмся, однако, к военной литературе хрущёвского периода, которая вовсе не исчерпывалась «лейтенантским» поджанром. Так, Константин Симонов после войны уже не ограничивался стихами и пьесами и написал целый ряд повестей и романов на военную тему. В оттепельные времена он создал, возможно, крупнейшее и наиболее значимое произведение эпохи о Великой Отечественной войне – трёхтомную эпопею «Живые и мёртвые» (1956-1970). Подробно разбирать её здесь, конечно, не представляется возможным, поэтому возьмём из неё лишь то, что имеет ключевое значение для целей настоящей статьи.
Первым делом нужно заметить, что «Живые и мёртвые» одновременно целостны как оттепельное произведение и в то же время чётко распадаются натрое по числу томов – каждый из них очень соответствует по духу именно тому небольшому историческому отрезку, в который писался тот или иной том. Что объединяет эпопею? Как в оттепельные времена и полагается, в «Живых и мёртвых» рассказ ведётся прежде всего о людях, об их мыслях и чувствах – на войне и в тылу, в боевых условиях и в мирной жизни. В то же время у эпического жанра свои законы, поэтому это также и рассказ о движении героев сквозь историю; более того, исторический процесс не просто бьёт их по головам, но они и сами формируют и направляют его своими действиями. Главных героев в «Живых и мёртвых», пожалуй, два: первый – сначала военный журналист, а затем боевой офицер Синцов, второй – образцовый генерал Серпилин; писательскую камеру Симонов в основном подвешивает именно за их спинами. Но можно расширить этот список и до трёх пунктов, включив в него военврача Таню Овсянникову.
Эту тройку, помимо постоянного пересечения фронтовых судеб, очень по-оттепельному объединяет тотальный развал или изначальная неустроенность личной жизни. Синцов на первой же странице теряет связь с маленькой дочкой, 22 июня 1941 года находившейся в Гродно вместе с матерью его жены. Главгерой периодически вспоминает о них на протяжении всей эпопеи, но об их судьбе так в итоге ничего и не выяснится. Жена Синцова Маша записывается в подпольщицы и вскоре пропадает без вести после выброски за линией фронта. Затем Таня, одно время сражавшаяся в партизанском отряде, который подобрал Машу после неудачной (разумеется!) выброски, стоившей Маше сломанной руки, сообщает, что Маша, едва восстановившись от травмы, предположительно погибла в ходе первой же своей акции в партизанских рядах. Однако ещё позднее выясняется, что Маша всё-таки может быть жива – но и на этот счёт так никто ничего точно и не узнает до конца эпопеи. Таня, в свою очередь, сначала разводится с мужем, который, будучи детским врачом, легально сидит в тылу и заводит себе новых женщин. Потом она выходит замуж за Синцова, беременеет, но при родах теряет дочь; а потом, соответственно, выясняется, что и брак-то у Тани с Синцовым ненастоящий, раз уж Маша, вероятно, жива. Эта коллизия в эпопее тоже никак не разрешится. А ещё у Тани умирает отец, работавший на заводе в эвакуации и несправедливо исключённый из партии. У Синцова же родителей вовсе нет – остался сиротой ещё маленьким мальчиком. Наконец, Серпилин. Его, конечно, репрессировали в тридцать седьмом и освободили только к началу войны; сын Серпилина Вадим (приёмный, но воспитывавшийся им с младенческого возраста) поэтому отказался от него, а жена Серпилина и родная мать Вадима от мужа не отказалась, зато отказалась от сына. По ходу войны жена Серпилина умирает, а генерал кое-как мирится с сыном, при этом принуждая его отказаться от службы в Москве и отправиться на фронт. Вадим отправился и погиб. Серпилин остаётся один – не считая отца, с которым у него, само собой, тоже сложные отношения. Полтора года спустя, когда генерал восстанавливается в госпитале после автокатастрофы, у него зарождается роман с хирургом Ольгой – но почти сразу же, уже командуя армией, Серпилин погибает на фронте сам. Следовательно, у Ольги вместо новой любви будет новая скорбь, и даже с ещё более мрачным и своеобразным оттенком, чем может показаться: Ольга ведь не какая-то случайная встречная, а вдова полковника Баранова, который, во-первых, был виновен в репрессировании Серпилина, а во-вторых, в сорок первом недостойно проявил себя в окружении, где оказался вместе с Серпилиным, и в конце концов застрелился там.
В виде вышеприведённого абзаца весь этот материал выглядит каким-то мексиканским сериалом – и, честно говоря, даже будучи растянут на тысячу восемьсот страниц эпопеи, разбавлен множеством других сюжетов и блестяще литературно оформлен, он всё равно сохраняет с мыльными операми известное родство. Конечно, писатели в своих книгах нередко пишут не о персонажах, а о себе самих – но всё-таки и Симонову с его крайне богемной личной историей следовало бы помнить, что даже война далеко не всегда рушила людям личную жизнь и тем более не всегда закручивала семейные связи в подобные латиноамериканские хитросплетения. Но оттепель же на дворе. У всех всё должно быть либо плохо, либо убийственно плохо, либо по меньшей мере смертельно сложно. Продвинутые читатели, проживая чужие семейные трагедии и драмы, сразу же при этом поймут, что и в них кругом виноват ненавистный сталинизм – ведь вот у Серпилина всё было бы хорошо, если бы не репрессии, а Маша, да в какой-то мере и Таня (она ведь исходно стоматолог, а не, скажем, хирург) могли оказаться не востребованы на фронте, если бы не катастрофическое начало войны (в котором понятно, кто виноват) и не необходимость привлекать к войне также и женщин в больших масштабах (чего Симонов явно не одобряет).
Принцип «всё плохо» применяется автором не только к семейным вопросам его героев. На Синцова вообще с самого начала валятся все тридцать три несчастья. Служит он, как вы уже знаете, в Белоруссии, что для реалий начала войны – само по себе несчастье. Известие о войне застаёт их с Машей в Крыму, едва приехавшими в отпуск. Они возвращаются в Москву, после чего Синцов пытается ехать в Гродно, в свою армейскую газету – но его 3-я армия к тому времени окружена и разгромлена, и дороги к ней нет. Синцов, застрявший на востоке Белоруссии, прибивается к фронтовой газете вместо армейской и кое-как плывёт по морю военного хаоса, знакомясь по ходу дела с Серпилиным, воплощающим устойчивость и порядок. Но заканчивается эта кратковременная псевдостабильность окружением в районе Могилёва в середине июля, после чего Серпилин два с лишним месяца выводит остатки оказавшихся у него под началом войск к своим. Дальше следует один из самых эмоционально убийственных моментов эпопеи – едва выбравшись из первого окружения, большая часть выживших, включая и Синцова, немедленно, без паузы, попадает в новое – на этот раз в Вяземский котёл. Во второй раз со спасением всё получается куда хуже, чем в первый – Синцов получает тяжёлое ранение, теряет документы, попадает в плен, почти сразу бежит оттуда и в итоге всё же прорывается к своим. Но теперь, лишившись бумаг, он больше не политрук, не корреспондент и не член партии, а (после некоторых мытарств) только рядовой боец московского ополчения – и ещё хорошо, что благодаря неравнодушным людям, в том числе очень положительному партийцу Малинину, получилось хотя бы так. Дальше Синцов воюет, заново вступает в партию и растёт в звании (до майора в 1944 году); также он в третий раз попадает в окружение и вновь выходит оттуда, переносит ещё пять ранений и с последним лишается пальцев на левой руке. Это шестое ранение, по уже знакомой нам литературной традиции, Синцов получает в последнюю минуту боёв за Сталинград, перед самой капитуляцией окружённой немецкой группировки. Ну и, наконец, учтём гибель в третьем томе Серпилина, с которым Синцова связывали множественные связи – от совместного выхода из первого окружения до службы у него адъютантом в последней части. С учётом ещё и синцовской семейной истории хочется спросить – не многовато ли?
То же самое, в общем-то, касается и Серпилина, и Тани. Серпилинская история уже изложена выше. К ней остаётся добавить, что в реальной истории советские командармы в 1944-45 годах в боях не гибли (правда, погибло два комфронтом – Ватутин и Черняховский) – так что Серпилину в который раз очень не повезло. Ну а что касается Тани, то и она, помимо семейных несчастий, дважды была вынуждена выходить из тех же самых окружений, что и Синцов (там она с ним и познакомилась). В ходе второго выхода Таня вывихнула ногу, схватила воспаление лёгких и вынуждена была прятаться у крестьян, а затем воевать в партизанском отряде – то есть второй её выход так и не состоялся. На «большую землю» Таню вывезли от партизан после тяжёлого ранения летом 1942 года. Едва от него восстановившись, Таня попала в Сталинград, где, возвращая к жизни освобождённых советских военнопленных, вскоре заразилась тифом и проболела четыре месяца. (Кстати говоря, благодаря большой противоэпидемической работе советской власти подхватить тиф в период ВОВ было совсем не так просто. Симонов-то случай Тани мотивирует, но не подчёркивает специально, что это именно особые обстоятельства – а потому читатель вполне может счесть тиф в советских войсках обыденностью). И опять – ну понятно, что повествование ведётся о тяжелейшей войне, понятно, что эти герои Симонова всегда находятся там, где тяжелее всего; но ведь авторское желание протащить их всех через максимум всевозможных страданий (и тем создать у читателя нужное ему впечатление о войне) тоже никуда не деть. К тому же в «Живых и мёртвых», тоже в традициях оттепельной военной литературы, мёртвых оказывается как бы не больше, чем живых – второстепенные и эпизодические персонажи постоянно гибнут и умирают (включая, к слову, и вышеупомянутого партийца Малинина), а автор, подобно Бакланову, заботится о том, чтобы перед этим читатель успел увидеть в них живых людей и пожалел о каждом из них.
А может быть, Симонов таким способом в первую очередь стремится продемонстрировать героизм лучших советских людей и стойкость советского народа? Отчасти, очевидно, да, а отчасти речь идёт всё же о политических обличениях («вот как советские люди страдали из-за сталинщины!»). Чтобы это доказать, вернёмся теперь к заявленному выше тезису, согласно которому каждый из томов эпопеи звучит не только на общий оттепельный лад, но и на свой более тонкий политический тембр. Симонов активно колебался вместе с генеральной линией партии…Первый том носит то же название, что и вся эпопея, и был написан в раннюю оттепель – в 1955-1959 годах. Он рассказывает о событиях от начала войны до декабря 1941 года, действие его происходит на центральном участке советско-германского фронта – бои в Белоруссии и на Смоленщине, два немецких наступления на Москву, первые дни советского контрнаступления под Москвой. Как видим, речь здесь идёт о событиях из ряда самых тяжёлых эпизодов войны. Сам выбор такой темы – мэйнстрим для оттепели: ну наконец-то нам разрешили поговорить о наших поражениях, и писатель (в данном случае – Симонов) очень рад возможности донести до советских людей Настоящую Правду. (Сложившаяся в те годы в советской культуре мазохистская традиция постоянно чесать, обдирать и посыпать солью заживающие раны – явление вообще парадоксальное, но мы настолько к нему привыкли, что даже не удивляемся). Впрочем, пока что ирония не слишком уместна – ведь на дворе ранняя оттепель, и Симонов во многом действительно пишет правду (так, начальная часть злоключений Синцова, до попадания в окружение, во многом автобиографична и написана на базе фронтового дневника Симонова). Увы, подана эта правда под своеобразным соусом. Взять хоть знаменитый эпизод, когда немецкие истребители устраивают избиение группе устаревших советских тяжёлых бомбардировщиков ТБ-3, посланных днём и без прикрытия на бомбардировку важной переправы, за которым бессильно наблюдают с земли Синцов и другие персонажи. В реальности это была почти что уникальная ситуация, вызванная экстренными обстоятельствами: за войну отмечаются два подобных случая с ТБ-3, очевидцем одного из которых и стал Симонов. Обычно же эти самолёты применялись как ночные бомбардировщики, а ещё чаще – в роли транспортников, и в этих качествах принесли в течение войны массу пользы. Но эмоциональный эффект от столь ярко описанного в книге эпизода был таков, что средний советский человек делал свои выводы и начинал считать, будто вот именно так, как у Симонова, безмозглое советское командование и погубило всю свою бомбардировочную авиацию, да и ничего лучше ТБ-3 у него в распоряжении и не было, потому что никто не готовился к войне или же тупо верил во всесокрушающую мощь старого самолёта, да и вообще ТБ-3 – бесполезная груда металла…
Собственно, примерно так и работает весь первый том эпопеи. Автор проводит читателя сквозь наихудшие моменты войны, а у читателя в голове остаётся, будто моменты это типичные: он усваивает, хоть Симонов ему этого и не говорит, будто вся советская авиация была уничтожена в первые дни войны, будто советские наземные войска только и делали, что попадали из одного окружения в другое, будто надеждой и опорой СССР оказались только несправедливо репрессированные военачальники типа Серпилина, поспешно выпущенные из заключения перед войной, дабы спасать Родину. Есть в первой книге, конечно, и про Сталина, и там он по-раннеоттепельному неоднозначен: Симонов мыслями и словами Синцова и особенно Серпилина даёт понять, что Сталин – сила, мощь и величина, но в то же время как совместить это с репрессиями против армейцев в тридцать седьмом, ужасным началом войны и даже некоторой сталинской чёрствостью? Непонятно и тревожно… А в целом, несмотря на мрачные события, описываемые в томе, общий его настрой скорее оптимистичен, а сквозь тучи даже иногда проглядывает солнце: ясно, что, несмотря ни на какие испытания и безобразия, советские люди победят, потому что защищают справедливый строй и правое дело.
Второй том («Солдатами не рождаются») – это уже поздняя, вызревшая оттепель. Самая увесистая в эпопее книга (730 страниц) писалась Симоновым в 1960-1964 годах. И атмосфера здесь радикально меняется в худшую сторону, даром что речь идёт о победе советских войск в Сталинграде (действие происходит в период с 31 декабря 1942 по начало февраля 1943 года). Никакого победного духа нет, а есть свинцовый мрак мерзкой сталинщины – на фронте, в тылу, повсюду…
Для начала на дворе у нас Новый год, и в дивизии у Серпилина есть навязанный ему сверху командир полка Барабанов – образец плохого офицера, то есть дурак, самодур и пьяница. Этот Барабанов спьяну приказывает захватить по случаю Нового года укреплённую высоту и кладёт там кучу народа. Серпилин ставит разбирательство этого эпизода так, что Барабанов решает застрелиться, но стреляется неудачно. Дальше мы узнаём, что Барабанов – креатура командарма Батюка, с которым Серпилин будет мучиться оба оставшихся тома. Мучиться – потому что Батюк тоже очень неприятный тип, хотя и не то чтобы целиком и полностью отрицательный (в качестве прототипов Батюка выступали такие, мягко говоря, спорные фигуры, как генералы Гордов и Г. Ф. Захаров). Батюк сообщает Серпилину, что жена последнего при смерти из-за инфаркта, и Серпилин летит в Москву. Ещё Симонов между делом запускает в народ свой вариант байки о «взятии городов к праздникам по прихоти Сталина» – Серпилин вспоминает, как год назад его заставляли брать какой-то бесполезный райцентр, чтобы пополнить список освобождённых населённых пунктов для торжественного радиосообщения 23 февраля. Тогда Серпилин отказался, поскольку планировал взять город сутками позже в более благоприятных условиях, а его за это сняли, вернув позднее на фронт в прежней роли комдива лишь по причине дефицита кадров.
Пребывание генерала в Москве растянуто ещё на несколько глав, в которых Симонов чуть ли не со сладострастием расписывает во всех подробностях подготовку к похоронам, жизненную ситуацию соседей Серпилиных с их собственными несчастьями, историю Серпилина с сыном, воспоминания Серпилина о репрессиях. Кроме того, появляется старый товарищ Серпилина из Генштаба по имени Иван Алексеевич, рассказывающий ему, сколь жесток, некомпетентен и коварен этот проклятый Сталин. Сталинская жестокость выражается, само собой, в репрессиях, а ещё в отношении к людям как к фишкам. Коварство заключается в том, что Сталин этого Ивана Алексеевича насквозь видит и только и ждёт, как бы в подходящий момент прижучить за нелояльность, а также в том, что Сталин перевалил на генералов собственные провалы 1941-42 годов посредством публикации известной пьесы Корнейчука «Фронт». Что же касается некомпетентности, то Симонов устами своего генштабиста ругает операцию «Кольцо» – наступление советских войск с целью ликвидации окружённой в Сталинграде немецкой группировки, на котором по книжке настоял Сталин, поправ тем самым мнение мудрого Ивана Алексеевича. (Эпизод с потерей Синцовым пальцев в конце тома автор тоже вставил в текст в первую очередь для того, чтобы «доказать», сколько этот Сталин своими глупостями людей загубил). Между тем альтернативное предложение, на котором настаивает Симонов – оставить минимальные силы на фронте окружения и просто ждать, пока немцы сдадутся сами – в реальности по ряду причин было значительно хуже принятого. Но зачем писателям разбираться в вопросе? Народ жаждет разоблачений, Страшной Правды и приобщения к искусству диванного полководчества!
Далее Серпилин возвращается на фронт, но тыловых эпизодов (показанных в основном глазами Тани, до отправления в Сталинград успевшей побывать в Москве и Ташкенте) во второй книге остаётся ещё предостаточно. В тылу, как водится, царит тьма и ничего хорошего, кроме плохого – повсюду всякие спекулянты, ловкачи, пьянство, мрачная бытовуха и людское горе. На фронте (камера переключается на Синцова, воюющего под Сталинградом) хотя бы показана в основном работа войны, но Синцов не забывает также размышлять на вечнозелёную тему, как же плохо мы подготовились к войне и какое безобразие в сорок первом творилось – а стало быть, и до войны всё у нас было неправильно, и не нужно, чтобы после неё всё стало так, как было до. Потом в Сталинград приезжает Таня, и Симонов на протяжении трёх глав во всех деталях описывает безысходную жуть освобождённого от немцев лагеря советских военнопленных в сталинградском котле. После этого ударного эпизода Симонов решает всё же дать читателю некоторую передышку – и какое-то время просто рассказывает о заключительных сталинградских боях, не пытаясь и дальше нагонять атмосферу непроходимой мерзости бытия. Но просто так отпустить читателя с миром не входит в писательский замысел. Под занавес тома автор приберёг для своего торта очень сочную вишенку: на страницы книги собственной персоной вступает кровавый Сталин. Сначала к нему в Кремль приезжает Серпилин, «смотрит Сталину в безжалостно-спокойные глаза и вдруг понимает, что жаловаться некому» (неточная цитата), а потом Сталин остаётся в кабинете один, и тут-то на литературную сцену выходит коронное «Сталин подумал» (а думает он не только всякие гадости, но и попросту шизу – Симонов описывает его здесь как этакого непостоянного капризного деспота). А вы полагали, что данный литературный приём придумал Солженицын или там Рыбаков с Астафьевым? Нет, с этой новацией верный патриот Константин Симонов обскакал их всех… А в предпоследней главе благополучно покинувший сталинский кабинет Серпилин беседует с Иваном Алексеевичем и теперь-то понимает его в полной мере, потому что отныне и Серпилин – член клуба Познавших Страшную Правду: оба они несут в себе тяжкий груз знания о том, каков же ложный бог Сталин на самом деле…
Но вот оттепель заканчивается, и атмосфера эпопеи вновь волшебным образом изменяется. Третий том («Последнее лето») – написан в 1965-1970 годах; он рассказывает о подготовке операции «Багратион» и первых трёх неделях её проведения (июнь – начало июля 1944 года). Тут, за исключением запутанных личных дел главных героев и Таниных несчастий, ничего особенно гнетущего уже нет. Советские войска воюют и побеждают, всякие глупости и безобразия, конечно, остаются, но в пределах нормы, образ Сталина понемногу сдвигается обратно к стандартам первого тома, даже Батюк смягчился и повысил свою квалификацию военачальника. Зато в эпопее появляется новый злодей – Лев Захарович Мехлис, выведенный под фамилией «Львов» в образе заскорузлого отталкивающего фанатика. Симонов недвусмысленно даёт читателю понять, что вот именно от него-то, безусловно, и происходили ранее все беды армии, и даже Сталин, наверное, натворил дел во многом потому, что слишком к нему прислушивался. Но и Мехлис-Львов выглядит больше комической, чем зловещей фигурой – утратил он к лету 1944 года таинственным образом свою тёмную колдовскую силу, перестал быть страшен и стал смешон.
Правда, гибель Серпилина и общая неустроенность главных героев заставляют летнее белорусское солнце, освещающее советский триумф, несколько меркнуть – но всё равно, происходящее с нашей тройкой персонажей больше не распространяется автором на всё общество. Впереди, несомненно, Победа, и никаких свинцовых мерзостей послевоенной сталинизьмы на повестке дня вроде бы не ожидается. Четвёртого тома в эпопее, впрочем, не хватает ощутимо. Было бы весьма любопытно взглянуть, какое всё-таки решение Симонов избрал бы для распутывания и завершения сюжетных линий Синцова и Тани, кем и почему заменил бы автор Серпилина для отображения генеральского взгляда на войну и какой вердикт он бы вынес советскому обществу по итогам всей войны в целом.
Ну а по трём существующим томам «Живых и мёртвых» можно лишь констатировать, что своим блистательным произведением Симонов вколотил советским людям в головы целую упаковку толстенных антисоветских гвоздей – на радость врагу. Почву для грядущего перестроечного развенчания Великой Отечественной войны – несущей стены всего здания позднесоветской идеологии – как видим, готовили отнюдь не только представители «лейтенантской прозы»…
Если «Живых и мёртвых» можно рассматривать как самое монументальное оттепельное произведение непосредственно о военной плоскости ВОВ, то применительно к сфере разведки в качестве такового выступает двухтомный роман «Щит и меч», написанный Вадимом Кожевниковым (1909-1984). Этот автор начал свой творческий путь ещё до войны (писал небольшие рассказы в тридцатые годы), в Союз писателей был принят в 1940 году, а с тех пор построил очень длительную и разноплановую литературную карьеру. На войне Кожевников был корреспондентом фронтовых газет, с 1949 года в течение 35 лет являлся бессменным редактором журнала «Знамя», входил в правление Союза писателей, писал (преимущественно на военную и производственную тему) рассказы, повести, романы, пьесы, очерки, киносценарии – в общем, чем только ни занимался. Но в первую очередь Кожевников известен по «Щиту и мечу» (1965), и этим романом мы в обзоре его творчества и ограничимся. Точнее говоря, мы посмотрим, как проявились в этой книге оттепельные тенденции, потому что разбирать роман полностью заняло бы слишком много места.
Стержень сюжета – советский разведчик Александр Белов перевоплощается в Иоганна Вайса, по легенде немецкого репатрианта из Риги, вернувшегося на «историческую родину» в Рейх в 1940 году. Задание Белова – проникнуть в спецслужбы гитлеровской Германии, достичь там определённого положения и использовать это на благо родной страны. Этим Вайс и занимается на протяжении тысячи страниц романа, поднявшись к 1945 году от рядового шофёра до гауптштурмфюрера (капитана) СС. Как видим, в отличие от знаменитого Штирлица, Вайс работал в низовом звене нацистской иерархии, но и с этих позиций приносил советской разведке массу пользы. Это придаёт книге дополнительный интерес – не так-то просто увлекательно и убедительно изобразить не какие-нибудь интриги в высших сферах, которые всем нравятся, а самую черновую работу шпиона. И Кожевникову это отлично удалось; вообще, книга-то, как ни парадоксально, хорошая, несмотря на всё, что будет сказано и не сказано о ней далее.
«Щит и меч», как в оттепельные времена и полагалось – произведение психологичное. Через весь роман красной нитью проходит тема высокого морального облика советского человека, противопоставленного жителям Рейха – тем, в кого превратило немцев фашистское государство, во всех смыслах развратив их. Когда стороной такого противопоставления выступает Вайс (который ухитряется одновременно как вписываться в среду лояльных обывателей и солдат фашистской системы, так и оставаться при этом советским человеком в той мере, в какой это возможно), то вопросов не возникает. Но автор увлекается, и постепенно у него начинает выходить, будто вообще все люди, побывавшие под благотворными лучами советского строя, так морально прекрасны, что небезнадёжны даже многие изменники – попавшие в плен и перешедшие на службу к немцам советские граждане, с которыми по ходу романа много работает Вайс. А раз «настоящих» предателей раз-два и обчёлся, раз все остальные предатели – как бы и «ненастоящие», а только и думают, как бы всё же любимой Родине послужить и загладить свою вину перед ней, то и репрессии были зря, так как обрушились на головы невинных, ну или максимум случайно оступившихся людей, которых бы понять, простить и мягкой доброй рукой наставить на верную дорогу.Эти нотки начинают звучать в романе прямо с первых его страниц. Вот Вайс, ещё проживая в Риге и выступая в ипостаси немца-нациста, присутствует при споре латышских рабочих, обсуждающих, проводить ли в только что присоединённой республике чистки, в том числе в рабочей и партийной среде – и наш герой горячо одобряет самого ретивого из спорщиков, прямо говоря, что немцам такие чистки будут только на пользу… Врагов и шпионов вообще ищут в основном Сталин и Берия, а так-то их в природе вовсе не существует. Абверовский капитан Штейнглиц в одном месте грустно размышляет, что «стратегия войны против России была построена на ложной предпосылке, мифе о существовании в Советском Союзе реальной оппозиции строю и режиму». Доходит до смешного – одного из коллег Белова, опытного разведчика, выступающего под псевдонимом Бруно, отправили на нелегальную работу в Германию, укрывая от гнева Берии. Хотя какая здесь логика? Разве отправили бы в нелегалы того, кому хоть чуть-чуть не доверяли бы? И что помешало бы Берии отозвать такого нелегала, если уж ему и ударила бы в голову шпиономания? А ещё в романе встречается и чистой воды михалковщина – автор рассказывает байку, как в Орше перед приходом немцев вооружили местных уголовников, отправили их воевать, они доблестно отбили штурм врага, потом дисциплинированно сели обратно в тюрьму, потом из них всё-таки создали постоянное подразделение, а когда немцы заслали туда перебежчиков с целью проведения подрывной работы, то патриотичные уголовники этих засланных гадов сразу перебили. Вот как высок моральный облик советского человека даже в худших его представителях!
В продолжение темы морального облика – в романе хватает и моментов, связанных с отношениями полов. Согласно его концепции, советские люди вне брака и любви секса избегают даже в ситуациях, когда это могло бы им помочь на вражеской территории – потому, что им противно и не тянет, как опрятного человека не тянет вываляться в грязной луже. Так, советская разведчица Эльза как бы не больше всего страдает от необходимости каждое утро внешне преображаться из честной советской девушки в шлюховатую немецкую акробатку. Одна из пленниц немцев, красивая девушка, сжигает себе пол-лица утюгом, чтобы только избежать проституирования. А немецких женщин проституируют принудительно, заставляя спать с теми, с кем прикажет представитель нацистской партии. Для самих женщин это мучительно: даже одна из нацисток с горечью говорит, что выйдет замуж только за члена НСДАП, так как никакой другой муж не поймёт и не простит такого прошлого. Главная мысль понятна – «фашистский режим превратил женщин в секс-игрушки, да и отношения между людьми в целом чёрт-те во что превратил». Всё это может показаться странным адепту современной морали, с точки зрения которой недопустимо осуждать что-либо связанное с сексом и тем более с прошлой жизнью, а множественные половые связи – ни для кого ни разу не проблема; но в описываемую эпоху доминировали другие идеалы.
Впрочем, сам автор уделяет половому вопросу столько внимания и говорит о нём в таком тоне, что поневоле начинаешь подозревать его в сублимации – «раз нельзя писать о сексе просто так, тогда я буду писать о нём в целях осуждения гитлеризма». Вот вы можете себе представить, чтобы в советский роман про разведчиков можно было вклеить двух геев, лесбиянку и ещё педофила-Геббельса? А Кожевников успешно справился с этой нетривиальной задачей! Оттепель опять оборачивается весьма неожиданной стороной… Любители постельных сцен, правда, могут не беспокоиться – в романе (особенно почему-то в его середине, тогда как начало и конец от этого почти свободны) пропасть разговоров на половую тему, но вот самого действия практически нет.
Но вернёмся к чисто политическим проблемам. Помимо утверждения об отсутствии в СССР внутренних врагов, Кожевников активно внедряет в головы читателей известную перестроечную идеологему, согласно которой преступный Сталин при поддержке Берии свято верил Гитлеру и не готовился к войне. В первом томе всё это расписано в цветах и красках, особенно в той части текста, где Вайс в составе абверовской спецкоманды воюет на Восточном фронте в 1941 году (эта сага сама по себе заслуживает отдельного разбора, но в данную статью он бы не поместился). Например, Бруно, которого в 1940 спрятали от Берии в Германии, пятью годами раньше проделал обратное путешествие: много лет он был нелегалом в Германии, посылал по инстанции доклады о том, как немцы готовятся к танковой войне, вызвал этим неудовольствие у неких «лошадников» в высшем советском руководстве и был поэтому отозван в Москву (не спрашивайте, иногда логика оттепельщиков – за гранью всякого понимания). Глупый Сталин «в середине тридцатых» расформировывает мехкорпуса и остаётся в 1941 без инструмента современной войны (чтобы подробно объяснить, насколько это потусторонняя чушь, потребовалась бы примерно страница текста; а кратенько можно сказать, что на июнь 1941 года в РККА имелось аж 29 мехкорпусов, пусть несовершенных и недостроенных). Лазающий по Восточному фронту Вайс встречает на своём пути из советских танков исключительно двухбашенные Т-26 (антиквариат начала тридцатых годов, доля которого составляла к началу войны примерно 5% танкового парка РККА и была мала даже по сравнению с более современными однобашенными Т-26). Противотанковых орудий у Красной Армии нет, и нашим бойцам приходится воевать с танками противника исключительно бутылками с зажигательной смесью (куда Кожевников подевал 14 тысяч одних только 45-мм противотанковых пушек, имевшихся у РККА к началу войны, великая загадка). Красный командир, согласно уставу РККА по Штейнглицу и Кожевникову, всегда должен быть впереди, на лихом коне, поэтому немцам было очень просто их выбивать (инфернальный бред, не имеющий никакого отношения ни к реальным уставам, ни к ситуации 1941 года). Зимой 1940/41 годов Вайс сообщает из Польши, как немцы скапливают там силы для нападения на СССР, в том числе танковые соединения, а злобный Берия кладёт доклады под сукно и ничего не слушает, только гневается на Вайса (в реальности немцы нарастили свою ранее небольшую группировку у советских границ только во II квартале, танковые дивизии прибыли и вовсе в последние две недели перед нападением, а советская разведка в это время хлопала ушами, а вовсе не «докладывала точно»).
Это далеко не всё, что Кожевников вываливает на голову ошеломлённому советскому читателю на сей счёт, но для иллюстрации вполне достаточно и перечисленного. Сами разоблачения тоже вполне узнаваемы – плюс-минус такими байками либералы кормили народ и в перестройку, и в девяностые годы, да и сейчас ещё пытаются использовать кое-какие блюда данного меню. Хуже того, Кожевникова можно заподозрить даже в применении «метода Ромма» с его «Обыкновенным фашизмом» – гитлеровскую Германию Кожевников рисует в западной концепции «тоталитаризма» (нередко довольно-таки карикатурно), и время от времени в тексте проскальзывают намёки на сходство отдельных черт гитлеровского и сталинского режимов. Скажем, вот маленький эпизод ближе к концу второго тома: какой-то пафосный фашистский архитектор вздумал построить эффектное здание («в стиле Третьей империи» – осталось только вспомнить, что слово «ампир» от «империи» и происходит) под склад металлолома, когда, согласно автору, можно было бы вообще ничего не строить, а просто оборудовать специальную площадку и сваливать лом туда, ибо нормальная экономика должна быть экономной. А чуть дальше по тексту «тяжеловесные» берлинские здания сравниваются со склепами и катафалками. Вы полагаете, это Кожевников только архитектуру Рейха тут пинает? Ой, сомнительно – мало ли мы слушали и слушаем рассуждений, что-де понаставила мерзкая сталинщина повсюду массивных тоталитарных зданий, подавляющих свободную личность и попирающих «человеческий масштаб»… Правда, конкретно «мрачным» сталинский ампир даже его ненавистники называют всё же редко, но иногда и такое бывает (например, характерным предметом ненависти либералов в этом смысле было старое здание московской гостиницы «Москва», снесённое и перестроенное при Лужкове).
Подведём итог сказанному. «Щит и меч» очень напоминает в этом смысле «Живых и мёртвых»: качественное монументальное произведение, в главном продвигающее правильные идеи. Но эти главные идеи обработаны таким количеством оттепельной отравы, что де-факто работают скорее не на пользу, а во вред Советскому Союзу и делу социализма. В «Щите и мече», кроме того, налицо большое количество фактических и сюжетных ошибок, заставляющих предположить, что то ли редактор прохлаждался неведомо где, то ли роман очень спешили выпустить в 1965 году, понимая, что вскоре он в существующем виде может и не пройти. Так что переиздавать такие книги после победы социализма стоило бы лишь с обширными комментариями, поясняющими читателю, что там к чему.
Примечательно, что, хотя Кожевников и упаковал в самый знаменитый свой роман массу неполживого содержания, репутация писателя среди правеющей литературной братии была далеко не самой лучшей. Кожевников, в частности, оказался впутан в историю с антисоветским романом писателя Гроссмана «Жизнь и судьба», о котором говорилось в предыдущей статье цикла: ходили слухи, что Кожевников по собственной инициативе переслал рукопись романа из редакции своего журнала то ли в ЦК, то ли вовсе в КГБ. На самом деле не очень ясно, попала ли рукопись в высшие инстанции из «Знамени» или «Нового мира», и тем более неясно, насколько активную роль сыграл тут сам главред Кожевников, но ведь это в любом случае не имеет значения. Куда важнее другое: либеральное писательское крыло возмущается тем обстоятельством, что писатель-коммунист (!!!) не пожелал спасать и тайно проталкивать в печать откровенно антисоветский роман, где Сталина приравнивают к Гитлеру, а коммунизм – к фашизму уже не по каким-то частностям типа архитектуры, а всецело и всеобъемлюще. Это очень красноречиво характеризует нравы, установившиеся в писательской среде после XX съезда.
Кстати, сам Кожевников в «Щите и мече» говорит, что советские люди считали ниже своего достоинства обсуждать с врагами даже реальные недостатки СССР, хоть бы о тех и писали в газетах. Увы, последнее советское поколение исповедует противоположное кредо – уже и СССР много десятилетий нет как нет, а они до сих пор неустанно и ненасытно перетирают всё плохое, что могут вспомнить или придумать о временах социализма. Может быть, и Кожевников (кстати, в 1973 году подписавший письмо, направленное против Солженицына) считал, что недостатки советской жизни с врагами обсуждать нельзя; другое дело, что врагами он считал только наиболее явных, отмороженных антисоветчиков. Помыслить же возможную войну против СССР не как собственно военное вторжение, а как разрушение советской идеологии изнутри, в том числе руками таких вот коммунистов-антисталинистов, смог в литературе только один автор, Кочетов, о котором речь ещё впереди.
Чтобы подвести черту под военной литературой оттепели и лучше уяснить, сколь мощным было её воздействие на массы, стоит добавить несколько слов о том, как работал с этим материалом советский кинематограф. Работал он просто – очень активно экранизировал почти все перечисленные произведения, а равно и оставшееся за кадром обзора произведения аналогичного толка, причём делал это с хрущёвских времён и до последних лет Советского Союза. Иногда экранизировал не по одному разу – например, бондаревские «Батальоны просят огня» попали на экран как в виде одноимённого четырёхсерийного фильма (1985), снятого собственно по повести, так и в виде 2-й серии эпопеи «Освобождение» (1969), для которой была использована значительная часть сюжета повести. Кстати, в «Освобождении» Сталин требует взять Киев к празднику Октябрьской революции (чего в реальности, разумеется, не было) – это показывает нам, что время от времени кинематографисты усиливали накал разоблачений по собственной инициативе. Впрочем, порой бывало и наоборот: выше рассматривался пример с фильмом «На войне как на войне» (1968), а куда более яркий случай – это четырёхсерийная эпопея «Щит и меч» (1968), откуда беспощадно вырезали и похождения Вайса на Восточном фронте, и вообще всю и всяческую неполживость, оставив от исходного произведения только его здоровое ядро и получив без всяких политических оговорок превосходный фильм.
Частичное смягчение идеологических ветров спасти ситуацию, однако, не могло: ведь хрущёвский военный кинематограф, в отличие от сталинского, под запрет не попал, и изготовленная им продукция продолжала воспроизводиться на теле- и киноэкранах и в позднесоветские времена. Да и брежневские экранизации нередко продолжали работать на закрепление антисоветской картины мира в сознании многомиллионной армии советских зрителей. Если же мы примем также во внимание, что и после оттепели в СССР постоянно выходили новые издания и печатались новые тиражи написанных в оттепельный период военных произведений, то полная готовность сознания народных масс к перестроечным «разоблачениям» и «сенсациям» относительно Великой Отечественной войны удивлять нас уже не будет.
Леа Руж, Александр Хайфиш