Когда у очередной Василисы заводился очередной младенец, кот Баюн впадал в беспокойство. С подросшими кощеевыми внучками он знал, как обходиться. Сказку им расскажет, песенку споет, даст погладить наполовину шелковую наполовину серебряную шерстку, дети и успокоятся, а там, глядишь, и заснут вповалку на густой траве под зеленым дубом.
Но вот младенцы! В совсем беспамятном возрасте они орут и рыдают взахлеб. А у Баюна сердце нежное, и он ужасно мучится, слушая вопли грудничков, которым помочь не может.
А подрастут — так еще хуже. Ловко перебирая локотками и коленками, они ползут тогда к дубу, тянут в рот золотую цепь, хватают кота за роскошный хвост и лепечут: «Кися! Кися!. Так и хочется дать им по мягкому упругому тельцу когтистой лапой. А дать нельзя — очередная Василиса, увидев царапины на розовом младенце, пожалится Кощею, и прощай жалованье за две, а то и за три недели!
И русалкам надоедливых младенцев не сплавишь! Сколько ни пытался лукоморский сказитель, сколько ни увещевал их, намекая, что они — почти что бабы, и им с дитем куда как сподручней, нежели ему, простому (ну, пусть непростому) коту, простодушные девы только хлопали длинными ресницами, выпячивали непонимающе пухлые губки и качали своими прекрасными, но пустыми головками.
Но кот не был бы котом, если бы не нашел выход. Переболев в очередной раз какой-то котовьей весенней лихоманкой, он раздобыл бумагу, подписанную самым главным звериным доктором (Айболитом), что им завладела страшная болесть — аллергия на человеческих дитять возрастом до трех лет включительно. При встрече с предметом, вызывающим реакцию, кот весьма натурально бледнел, покрывался мелким бисерным потом и шлепался без чувств. В чувства приходил неохотно, спустя много часов, потом еще дня два ходил, пошатываясь, и постоянно срывался с цепи.
В общем, Василисы от кота отстали и малолетних детей ему на попеченье более не оставляли. Да и, если подумать, зачем это надо, если во дворце кощеевом разнообразных мамок-нянек полным-полно, и все они завсегда готовы к услугам?