Деревенское детство. Друганы.

Юрий Сыров

Аннотация к рассказам Друганы

Рассказы «Друганы» написаны о мальчишеской жизни в маленькой средне-волжской деревне. О тёплом, радостном, счастливом детстве.
      Для тех, кто помнит вкус и аромат хрустящей, белой от золы  с чёрными пятнышками впёкшихся угольков, корочки подового хлеба. Пышных, толщиной в два пальца, сочных, пропитанных топлёным маслом,  блинов из кислого теста.
      Для тех, кто продрогнув на улице, прибегал с горящими щеками, побелевшим носом и онемевшими пальцами, влетал в сени, где бабушка быстренько сметала с него веником снег, вбежав в дом сдирал с себя превратившуюся в ледяной панцирь одежду и прыгал быстрее на печь. Расшвыривал там всё и с непередаваемым блаженством прижимался к горячим, колючим кирпичам. А снизу, прямо в самую душу бархатный, тёплый бабушкин голос: «Ну, погрейся, да слазь. Айда, супчику горяченького. Белёненького сметанкой. Да с лучком. Да с сальцом копчёненьким».
      Для тех, у кого самый значимый, самый любимый и дорогой человек детства – бабушка. Воспоминание о которой вызывает приятное томление в груди,  грусть и… слёзы.

Друганы. Бабушка

Я просыпаюсь  и сквозь ещё не открытые веки вижу яркие язычки, пляшущие в печке. По лицу растекается нежная теплота, в носу и глазах легонько пощипывает дымок. Заворожённо смотрю на пляшущий огонь, который то и дело прикрывает своим широким телом мелькающая перед печкой бабушка. Она, улыбаясь, поворачивает ко мне голову, говорит вполголоса, сильно налегая на звук «о»:
        – Встал? Ну, айда блинчиков-то. Пока горяченьки.
        Сладко потянувшись и зевнув хлопаю ладошкой по кровати. Бабушка понимающе усмехается и ставит мне на кровать тарелку. Кладёт на неё горячие ароматные, пышные блины, куриным пёрышком густо размазывая по ним растопленное масло. А я с надеждой смотрю на низ входной двери: если там иней – то мороз сильный, а мороз сильный – в школу не идти. Сердце переполняет счастье – там лёд! Дверь, взвизгнув, открывается. Впустив перед собой белое морозное облако и запах табака входит отец. Он смотрел корову, которая вот-вот должна отелиться.
        – Ну? – строго спрашивает бабушка, скрестив руки сверху на  своём высоком, прикрытым цветастым запоном (фартуком) животе.
        – Ну, чё ну? – ворчит отец, стаскивая с ног валенки, – лежит, серку жуёт. И не собиратся вовсе.
        Бабушка сокрушённо вздохнув вытирает руки подолом запона и подаёт мне очередной блин.
        – Мам! Опять в кровати кормишь! – укоряет отец.
        – Нетрог (пускай) понежится маненько,– машет на него рукой бабушка,– не увидишь, как вымахат, улетит из домУ-то… – и смахивает кончиком полушалка набежавшую слезу.
        – Пап! Чё, морозно? – спрашиваю с надеждой, смачно причмокивая.
        – Да не шибко, – огорчает отец, уходя в переднюю.
        Смотрю на ласково тикающие  бабушкины ходики – семь часов.
        – Мам-стара, радиву включай! – кричу бабушке в надежде услышать хрипловатый, с мордовским акцентом, мужской голос: «Внимание, внимание! Говорит радиВоузел. Сегодня, в связи с низкой температуРРой, отменяются занятия с первого по восьмой. КлассоВВ. ПоВВторяю…»
        – Дак  радиво-то уж сколь дён не работат? Чай, изломалось.
        Вскакиваю, как ошпаренный, с кровати. Натягиваю штаны, прыгаю босыми ногами в валенки, лезу на печку за телогрейкой.
        – А батюшки! Куды ты? – вскидывает руки бабушка.
        – На двор!
        – Дак иди в ведёрко, застудисся!
        – Не! Я быстренько!
        Вылетаю на улицу, запрокидываю голову на огромное жёлтое пятно посреди бездонной черноты. С удовольствием отмечаю: седое кольцо вокруг луны – значит крепкий мороз. От заснеженных крыш поднимаются серые столбы дыма, разносят вокруг чУдный аромат пекущегося хлеба и, упираясь в чёрную высь, растворяются там.
        Бегу что есть мочи к другу Костьке. Под ногами, отражая жёлтые лунные искорки, громко хрустит снег. Влетев в сени и распахнув дверь в избу ору что есть мочи:
        – Тёть Надь! Нынче учат?
        Та, испуганно вздрагивая, поворачивается от печки:
        – Господи! Оглашенный! Что ж ты орёшь-то так? Не учат, не учат. Щас пЕредали. Иди к печке скорее. Озяб вон весь.
        – Не-е! – выкрикиваю радостно и,  вытирая под носом,  поворачиваюсь к сладко сопящему из-под одеяла другу, – через час зайду! Выйдешь?
        – Да выйдет, выйдет, куды он денется, – смеётся его мать, – в школу нельзя – мороз, а на улице цельный день носИться можно? Это как? И мороз ведь им – хоть бы что, нипочём…
        Нипочём… Нипочём оттого, что  детство! Оттого, что счастье! Оттого, что бабушка еще жива…

Друганы. Тюмка

Лето. Загребая дорожную пыль босыми ногами, будто по рассыпанной на дороге черной, горячей муке, задумчиво брели два закадычных другана: белобрысый, кругленький Митька и сутуловатый, худощавый, в неизменном черном картузе, Костька. Сзади телепался маленький (моложе друзей на целых два года!) семилетний Сережка. Вдруг Костька резко остановился. Ужас отразился на его лице, будто он увидел саму бабу-Ягу в ступе.
      – А-а-а… Ху-у! Робя-а-а! – прошипел он леденящим голосом. Мурашки побежали по спинам мальчишек. Они замерли и, открыв в ужасе рты, уставились на Костьку. Сережка вцепился ему  в руку, уставился на него немигающими, широко раскрытыми глазами и прошептал, прерывисто дыша:
      – Костинька… Че-е?
      Костька, будто очнувшись от оцепенения, обвел мальчишек удивленным – дескать: вы че это так испужались? – взглядом, и спокойно протянул:
      – У Варёночки яблоки – во-о! – и он развел руки в стороны, показывая, какие огромные яблоки в саду его соседки – старой, сгорбленной старушки, которую все, и старые и малые, звали – Варёночка. Сережка облегченно вздохнул. Митька свирепо посмотрел на Костьку, открыл рот, но не найдя в своем лексиконе таких грозных слов, которых заслуживал бы Костька, зло сплюнул, мотнув головой. Но злость все-таки просилась наружу, и он ее выпустил, отвесив легонького подзатыльника… Сережке.
      – Ты че….? – возмутился от неожиданности Сережка. Митька немного замешкался с ответом, но природная сообразительность выручила его:
      – А, то! – выпалил он. – Ты вчерась Степку дразнил?!
      – Дык все дразнили! А мне че, нельзя?! – с негодованием выпалил Сережка.
      Степан Иванович – деревенский дурачок. Ума ему Бог не дал совершенно, но дал способность виртуозно играть на балалайке. Целыми днями Степан в неизменной солдатской форме шлялся по деревне и распевал под балалайку сочиненные им тут же частушки. Мальчишки любили подразнить его, но он сильно не обижался, только улыбался беззлобно, да еще громче играл и пел.
      Митька с Костькой Степана не дразнили никогда, наоборот, часто сами заступались за него, отвешивая подзатыльники направо и налево (правда, только тем, кого сами не боялись).
      – А вот Костинька, прохерссор твой, не дразнил! А знаш, че не дразнил? А то, что сам знат, что ишшо дурней Степки во сто раз!
      Сережка предусмотрительно, зная по опыту, что сейчас с друзьями – начнется, отошел в сторонку!
      После недолгой перебранки и упоминания про недостатки всех их родственников, друзья, сжав кулаки, перешли к активной фазе скандала.
      Все это обычно быстро заканчивалось. И вот уже приятели молча, делая вид, что вообще незнакомы друг с другом, брели дальше. Расстроенный Сережка то плелся сзади, то забегал вперед. Пытался что-то спросить у друзей, как-то растормошить их: нужен был повод, толчок к примирению. И таким «поводом» мог оказаться он – Сережка. Он знал, что иногда примирение у друзей наступало, когда они, отвешивая друг другу тумаки, вдруг сообща переключали злость на того, кто был рядом – ведь общий враг сближает больше, чем страстная любовь!
      По дороге, поднимая вихрь пыли, несся мотоцикл. За рулем – участковый милиционер Тимофей Фролович, в народе попросту – Тюмка. Ну, вот он и «толчок»! Мальчишки прыгнули на обочину, пропуская мотоциклиста и, задыхаясь и отплевываясь от пыли, начали поливать его всеми нехорошими словами. В этом соревновании – кто крепче и изощреннее выматерится в Тюмкин адрес – и наступило примирение. Больше всех радовался Сережка. Он готов был целовать друганов от счастья!
      – Робя! А меня на той неделе папка в Саранск с собой брал! – крикнул Сережка, вспомнив, что совсем забыл похвастаться перед друзьями.
      – Да ну! – восхитился Костька,¬ – Митьк, видал? А мы с тобой сроду в городу Саранском не бывали…
      – Ну и че? Зато я с мамкой в Куйбышеве был, – пробубнил Митька, еще не совсем примиряясь в душе с Костькой.
      – Да, – продолжил задумчиво Костька, – Саранск – это те не деревня.
Сережка гордо задрал голову, почувствовав свое превосходство перед старшими товарищами, и важно произнес:
      – Да-а, в общем, так себе… – потом встрепенулся, вспомнив самое важное, – Вот! Тюмок та-ам! На кажном углу стоят!
      Костька остановился, вопросительно уставился на Сережку:
      – А углов?
      – Че, углов? – не понял Сережка.
      – Ну, углов-то скока?! – кричал, закатившись от смеха, Митька.
      Наступил окончательный мир, особенно радостный после скандала и потасовки!
      - Да ну ее, Варёночку! Давайте нони к нам в сад залезем! У нас яблоки – во! – И Митька развел в стороны руки – чуть шире, чем недавно Костька.
      Переполняемые счастьем друзья припустили по дороге, поднимая пыль выше, чем Тюмкин мотоцикл.

Друганы. У омута

На берегу реки, заросшем ивняком, было страшно. И Митька с Костькой никак не могли спуститься к воде, где росли самые гибкие и ровные прутья: как раз то, что им было нужно.
      Теперь у них было новое увлечение – рыбалка. Пришли они на реку за прутьями, чтобы из них наплести мерёт для ловли рыбы. Но пока шли, постоянно отвлекаясь то на уток в озёрах, то на ящериц, оставлявших им свои хвосты, а то и поругаться, да и подраться немного, день склонился к закату. Друзья спустились с крутого берега, но подходить к потемневшей реке было ой как страшно. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Только иногда раздавался всплеск воды от какой-нибудь рыбы. В реке отразились последние блики заката и исчезли, словно потонув в чёрной, тяжёлой глубине омута.
     – Вот здесь ведь Бобыль то утонул… – прошептал сухими губами Костька.
     – И чё черти-то его сюды занесли, – еле слышно вторил ему Митька.
     – Замолч, Трясной Митя! Черта не поминай! – процедил сквозь зубы Костька.
     - Че ты вякнул, Ширабан? – дрожащим от негодования, а еще больше от страха голосом прохрипел Митька.
      Назревала драка, которой всегда предшествовало поминание недостатков всех их родственников. Но пыл двух воинов охладил внезапный всплеск воды такой силы, что брызги долетели до их лиц. Присев от страха на корточки мальчишки на мгновение потеряли дар речи. Как током шарахнуло по всему телу, стало жарко, а в ногах такая слабость, что не то, что бежать, с корточек не встать.
     – Русалка, – почти беззвучно шевельнул губами Митька.
     – Накликал, придурок, – процедил сквозь стучащие зубы Костька.
     – Костинька, айда отсю-ю-ю-дова, – заблеял Митька и стал старательно пятиться задом вверх по обрыву, опираясь руками о землю.
     – Ха! Это ж сом, дура! – Костька был чуть старше друга, чуть храбрее, и в критических ситуациях принимал командование на себя. Он даже смог встать на ноги и гордо выпрямил спину.
     – Со-о-о-м? А чё те сом-то, как хватит хвостом и мама не пикнешь…, а то ваще слопат… на фиг.. Вон,  Бобыля-то вытащили, а у него все ноги обглоданы… Сом и утопил…
     – Ну, сом не нечиста сила! Чхал я на нё! Пускай се булькат под корягой, – Костька достав нож, деловито осмотрел лезвие и, подойдя к воде, стал срезать прутья. Митька, видя такую лихость его, подполз на четвереньках и встал сзади. На душе стало немного спокойнее за спиной у смелого друга.
     – Костинька, а, правда, что Кольки клыкастого отец русалку встречал, когда припозднился с охоты?
     – Правда. Они с отцом у нас выпивали, дык я сам слыхал, как он баил. Вот. Иду, грит я, Миколай, с охоты. Припозднился. Стал через мост переходить, гляжу, а под мостом девка в одном исподнем стоит, белье колотит. Ну, думаю, шас я тя шугну. Как пальну с ружья, думаю, так она и обомрёт. Пригнулся, дошёл до того берега, ружьё с плеча снимаю, а оно и не ружьё вовсе, а палка еловая. Вот. А девка как засмеётся, да звонко так, прям как будто в башке у меня смех-то этот раздаётся! Да и раз! В воду! Тока хвост показала и нет её. Тут я, Миколай, веришь-нет, и обгадился. Вот,– рассказывая всё это, Константин деловито выбирал и срезал прутья. А Митька, затаив дыхание, смотрел на уже совсем почерневшую воду и испытывал такой жуткий страх, что не заметил, как упёрся в спину друга носом и почти перестал дышать.
     – А може уж и хватит их, прутьев-то? А? Костинька? – прошептал он задумчиво.
     – Ты чё пришел, а?! Я те шас хватну! Режь, давай! – Костька намеренно повышал голос, что бы испугать свой страх, изо всех сил старался показать другу и себе самому, что совсем ему и не страшно:
     – Чё слюни распустил, а? У тя чё в руке-то, а?
     – Но-о-ожик.
     – Н-о-о-жик, – передразнил его Костька. – А ты знашь, что нечиста сила токо ножа и боится! – И он лихо протянул руку с ножом в сторону воды. Но Митька уже совсем плохо соображал. Он резко оглянулся, и устремил свои, от страха размером с блюдце, глаза вверх на край обрывистого берега. Небольшие островки шиповника, росшие на берегу казались снизу огромными мохнатыми чёрными кочками, упиравшимися в ещё светлое небо. А за ними была кромешная, зловещая тьма, из которой еле слышно доносился странный шорох: то ли ящерка по траве пробежала, то ли слабенький ветерок по кустикам пролетел, то ли сущности ужасные подкрадываются. Смотреть на берег Митьке стало ещё страшнее, чем на воду, а ещё страшнее, чем оставаться здесь, было идти обратно. Да и идти-то пришлось бы через тот самый мост… Он присел снова на корточки, обхватил колени руками, и мелкая дрожь побежала по всему телу. Теперь ему уже стало не жарко, а холодно. Костька всё это время оставался в той же позе лихого мушкетёра, затем как саблей взмахнул ножом:
     – А помнишь, Митьк, рассказывали, что жила у нас в деревне старуха-ведьма? В кошку чёрную превращалась и бегала по ночам. Мужик какой-то будто шёл ночью, а она на него кинулась. Он её раз ножом, лапу и отрубил. Вот. А наутро слышат, у старухи в избе стоны да охи там всякие, зашли, а она на печке, да без руки. Вот,     – Митька покрепче сжал рукоять ножа.
     – Они, говорят, на трёх ножах колдуют. Да, Кость?
     – Ну да. У неё на подловке три ножа нашли, когда она умирала, лохань с тухлой водой и кости летучей мыши. Вот. Мужики туда залезли матку(балка под потолком) поднять и увидели. Она умереть никак не могла, мучилась. Пока мужики матку не подняли. Сама попросила. Подними-и-ите, грит, матку, поми-и-илуйте – умереть да-а-айте. Как подняли матку, она тут и померла сразу. Вот. Но я те ищё раз грю: главное-ножик! Если сучок какой ковырять будешь ножом рядом с ведьмой – ей больно будет. Будто её ножом тычешь.
      Митька, дрожа, придвинулся к выброшенной на берег коряге и стал лихорадочно ощупывать её, ища сучки. Его страх подошёл к самому пику. Если хрустнула бы вдруг ветка или поднялся снова сом со дна омута и хлестанул своим хвостищем по воде, то никакая сила не удержала его бы здесь. Да и Костькино старание быть храбрым было на пределе. Он уже несколько раз чиркал ножом по тоненькому, гибкому пруту и никак не мог сообразить, что чиркает его другой стороной ножа. 
     – А бабка моя вот рассказывала, – зашептал Костька, – что пошли мужики затемно на сенокос, глядят, колесо от телеги катится. Они его взяли да на сучок и повесили. Вот. Вечером домой идут, глядят, а на дереве старуха мёртвая висит. Страшная, спасу нет. Глазищи вытаращила, зубы оскалила.
     – Эт баушка тя пугала, что б ты шлялся меньше… – с надеждой в голосе прошептал Митька.
     – Ну уж не как твоя мать – чуть чё, так поленом. Да и мало тебе, дрыном бы…
     – А чё дальше, Кость?
     – Чё-чё, мужики её снять захотели, вот, подошли, а она как заорет! – Костька перевел дыхание, он уже давно перестал резать прутья, а теперь вдруг замер, как будто окаменел, потом стал озираться по сторонам, словно загнанный волчонок, мечущийся за флажками. А Митька, ухватив Костькину полу пиджачка и, перестав вообще дышать, судорожно пытался подняться с корточек. На небе, ещё сохранившем светловатые отблески ушедшего дня, появились кое-где первые звёзды. И будто всем этим небесным куполом обрушился на мальчишек пронзительный, душераздирающий крик:
     – Ах вы, паразиты такие! Вас куда черти унесли! Окаянные! – вдоль берега бежала Костькина мать, размахивая поленом. Её вид и крики сразу разогнали все страхи. Стало вдруг так спокойно, радостно. Ругань и тумаки были для друзей таким счастьем, что они тихонько захихикали и, обнявшись уже смело потрусили домой, забыв на берегу все срезанные прутья.

Друганы. ОмЕль

Костька с маленьким Сережкой плелись с рыбалки. В очередной раз расскандалившись с другом Митькой, Костька пошел было на речку один, но вынужден был взять с собой бесцельно болтавшегося Сережку. Мелкий, где бы ни встретил самого умного и авторитетного для него Костьку, прилипал к нему, как рыбка-лоцман к акуле, и отлепить его не удавалось даже подзатыльниками.
       День был жарким, рыба совсем не ловилась, да и Костька пребывал в печали после очередного скандала с Митькой. А тут еще и Сережка заныл:
       – Костинька, айда домой, гОлодно чей-то…
       Дом Костьки был гораздо ближе от речки, чем Сережкин – туда они и потелепались, утомленные голодом и жарой. И только зайдя в дом Костька вспомнил, как его рано утром расталкивала мать:
       – Костя, сыночка, просыпайся, мы все уезжаем в район, к тёть Гале в больницу. Я и печку не топила, тебе даже поесть нечего. Ты уж сбегай к Митьке, поешьте там, а мы вам вечером гостинцев привезем.
       Натрескавшись пирогов Митькиной бабушки, друганы лениво развалились на мягкой лужайке, обсудить предстоящую рыбалку, а за обсуждением, как всегда, и поругались...
       Отгоняя неприятные воспоминания, Костька тяжко вздохнул и подтолкнул Сережку к столу:
– Садись. Щас чо-нить поедим.
       В надежде на чудо он заглянул в холодную печь – пусто. Открыл бабушкину студёнку (широкая тумбочка для хранения продуктов), пошарил и, почувствовав какой-то запах, стал вышвыривать из нее все, что было. Из съестного оказалась только, видимо нечаянно забытая и пролежавшая там много дней, засохшая селедка. Костька поставил тарелку на стол, понюхал – запах был не очень, а рядом с селедкой лениво шевелились  белые червячки... Сережка брезгливо скривился:
       – Я не бу-у-ду…
       – Ешь, дурак. Это – деликатес! В Сибири, на море Байкал, тамошние жители тока протухшу рыбу и жрут. Они её омЕль зовут. Вот.
       – Чай не правда!? – Серёжка выпучил глазенки, открыл рот, но тут же быстренько захлопнул его. Мелькнула мысль: «Кабы Костька в открытый рот рыбу-то не сунул».
       – Дак она чай, поди, и рождатся така? Тухла?
       – Ага-а! И всюЮ жизню така тухла и плават, пока не спомают да не слопают… Дурак! Хто же енто живой протухат! Они её нарочно на солнышке, или в студенках таких вот держат, пока не протухнет. А потом – жрут. Это баушка наша положила спицально маненько на пробу. Вот она щас и доспела. Мы с тобой пробу-то и сымем. Вот. Жри давай!
       – Дак, а ловят-то как, Кость? – спросил Сережка, пытаясь оттянуть время перед великим таинством – пробой тухлой рыбы. – Говоришь, зовут омЕль. Зовут – это что ли с берега кричат: «омЕ-ель, омЕ-ель …», она и приплыват?
       – Ой, дура-ак, – Костька обхватил голову, раскачивающуюся из стороны в сторону от возмущения, и тяжко выдохнул...
С улицы раздался условный сигнал друганов – протяжный свист. Костька выглянул за оконную занавеску, отпихнул рукой бесцеремонно лезущую туда Сережкину мордашку, и выругался:
       – Ну, … Митька, блин, вечно спортит шутку.
       Бросив взгляд на копошащихся в тарелке белых червячков, сглотнул голодную слюну, отвесил Серёжке лёгонького подзатыльника и, скомандовав: «За мной, шкет!» выбежал из дома.
       – Митька-а! Сережка голодный, спасу нет. А мои тока вечером вернутся. У тя дома пожрать че есть?
       У жалостливого Митьки защемило сердце. Он взял Сережку за руку, погладил его взъерошенные волосенки, сердито глянул на Костьку и процедил сквозь зубы:
       – Цельный день мальца таскаш за собой не жрамши, а сам-то пирогов… – и осекся.
       – Да ладно, – буркнул примирительно Костька.
       – Айдате к нам. Папка дома с дядь Саней. Выпивают. Не ной, Серега, щас от пуза накормлю, – и Митька быстро зашагал к своему дому, таща за руку еле поспевающего за ним Сережку. А тот, семеня, то и дело оглядывался с опаской на плетущегося сзади понурого Костьку. Страшно ему было: друзья вот-вот расскандалются! Но урчащий от голода Костькин живот напоминал, что ради «пожрать» – можно и потерпеть. И Костька стойко терпел: не отвечал на гневные выпады друга.
       Мальчишки вошли в дом… и замерли у порога. Митькин отец, приветливо улыбаясь, поманил их рукой:
       – А ну, орлы, к столу! Сейчас деликатес есть будем. Дядя Саня вернулся, гостинец из Сибири привез. Митька, чайник быстренько поставь.
       Дядя Саня сконфуженно сдвинул начатую бутылку столичной за горку нарезанного хлеба, показал  кивком головы на огромную рыбину, лежащую на столе, и гордо отрекомендовал:
       – Омуль! С душком!
«Орлы» скукожились возле порога, накрепко захлопнув рты, боясь впустить туда резкий запах тухлой рыбы. Только Сережка, судорожно дёргая Костьку за рукав, скороговоркой лепетал, будто байкальский туземец, зовущий с берега рыбу:
       – ОмЕль, омЕль, омЕль…

Друганы. Победитель

Как хочется во время каникул делать то, что хочется! А не то, что заставляют. Размышляя так, Митька срывал ягоды малины и, отправляя их в рот, смачно причмокивал. Сегодня он выполнял бабушкино задание – набрать ягод для вареников. Кусты малины росли в самом конце сада у забора, далеко от дома. Это создавало ощущение спокойствия и свободы от бабушкиного контроля. И потому эмалированная суповая миска, которой она снабдила внука, была почти пуста…
       Вдруг над головой что-то протяжно взвизгнуло: «Ввззззззз…»
       – Блин! Шмель! – Митька завертел головой, замахал руками.
       Снова: «Ввззззззз…», тут же – щелчок, и от забора откололась маленькая щепка. Да нет! Это и не шмель вовсе!
       Звук пролетающей пули Митька слышал много раз… в кино. Играя в войнушку они с Костькой очень правдоподобно озвучивали трескотню автоматов и свист пуль – резкий, короткий: «фють! фють!».  А какой звук издаёт срикошетившая пуля, он тоже знал – по рассказам отца-фронтовика...
       – Мама! – просипел Митька и, пригнувшись, бросился к дому.
       Он мчался, не обращая внимания на хлеставшие его ветки яблонь, обдиравшие ноги кусты малины, крыжовника… Пули вжикали над головой! Мелькали мысли: «Стреляют! В меня!? Откуда!? Я же не в кино…»
       Обстрел прекратился, когда Митька подбежал к дому. Влетев на крыльцо со стороны сада, он столкнулся нос к носу с отцом, вошедшим с улицы.
       – Что? Что такое!? – недоумённо воскликнул тот, схватив задыхающегося Митьку за плечи.
       – Пап…, ты рассказывал, как... пули жужжат… Я сейчас… слышал…

                ***
       Вскоре разъярённый Митькин отец уже возвращался к дому, неся в руках трофей – мелкокалиберную винтовку.
       Источник стрельбы он – бывший фронтовик – обнаружил быстро: напротив их дома стояла превращённая в склад зерна церковь, окруженная вековыми соснами. На них проводили время в беседах насытившиеся зерном бесчисленные вороны. Количество кормившихся на халяву колхозным добром птиц решено было уменьшить – путём их отстрела. Но стрелкИ – колхозные начальнички – были не очень-то и стрелкИ. И потому пули не попадали в ворон: срикошетив от толстых сосновых веток, они летели прямо в сад, туда, где размечтавшийся на свободе Митька собирал малину.
       Отец поднялся на крыльцо, добродушно похлопал Митьку по плечу:
       – Ну, пойдём обедать, герой.
       Да! Он был под обстрелом – и не струсил! Он испытал то, что когда-то испытывал его отец. А его отец самый смелый. Самый сильный! Митьке хотелось кричать от восторга: «Смотрите все! Это мой отец, мой!»
       Он обнял крепкую руку отца повыше локтя, прижался щекой:
       – Пап, правда я герой? Да? Ведь я же под обстрелом был! А ты пришёл на подмогу и – мы победили! Да? Мне с тобой так хорошо. Ничего на свете не боюсь!
       – Да, сын, ты у меня герой! Ведь мы вместе, – отец провёл ещё дрожащей от пережитого ладонью по Митькиным волосам, – а раз мы вместе, нас никто не победит!
       – Пап! А так всегда будет? Ведь ты никогда не умрёшь…?
       – Когда-нибудь мы все умрём, сынок. Только надо, чтоб правильно, сначала – те, кто постарше… Но ты помни – я всегда с тобой. И когда умру – а это обязательно случится – буду всё равно рядом. Ты уже вырастешь, и у тебя будет сын. Для отца самое дорогое, самое главное на свете – сын.
       – А для меня ты, пап…
Отец улыбнулся:
       – Когда сам будешь отцом, все поймёшь… Ну, пойдём. Победитель!

Друганы. Задумчивый

Вечером друганы расположились в саду, в кустах малины. Митька рассказывал о своём недавнем подвиге. Предъявив несколько пулевых отверстий на рубашке, – предусмотрительно проделанных гвоздиком, – он поминутно вскакивал и изображал, как смело уклонялся от летящих в него пуль. Костька, вперив в друга восхищённый взгляд, и, отправляя очередную ягоду в рот, только вскрикивал:
       – Ну-у! Чай неправда!? Да-а…
       Объевшись малиной, друганы направились в другой конец сада, к дощатому домику…
       – В вашем нужнике жить можно! – оценил Костька, выйдя из туалета, – чистота, простор.
       – Да мамка каждый день его моет, вода-то вон, рядом, – Митька кивнул в сторону колодца. И тут его осенило! Рядом с колодцем, под одной из яблонь у него был тайник. А в нём вместе с другими ценными вещами лежал пОджиг – деревянный пистолет. Ствол – толстая медная трубка, в которую счищается сера со спичек. Забивается пыж, потом пуля – стальной шарик от подшипника, снова пыж. В стволе, около рукоятки, просверливается отверстие, вставляется фитилёк, поджигается и – пуля летит в цель!
       – Костька! Сейчас и ты услышишь, как пули свистят!
       И Митька побежал к тайнику доставать своё секретное оружие.
       Роли распределились так: Костька заходит в туалет и встает за закрытой дверью – справа, а в левую половину двери Митька стреляет. Пуля пролетит четко перед Костькиным носом, и он услышит: жужжит она или свистит.
       Костька занял намеченную позицию. Митька выстрелил...
       – Ни фига не слышно, – разочарованно вздохнул, выходя из туалета Костька.
       – Ты, может, близко стоял? Пуля-то быстрее звука летит. А когда рядом, то только звук выстрела слышно. Отойди-ка подальше. Ну, чтоб пуля… раньше. – И встал на прежнее место.
       Митька, перезаряжая пистолет, отвлёкся на висевший невдалеке скворечник:
       – Воробьи! Ну, гады! Скворцам жить негде, – проворчал он, прицелился в шустрый серый комочек, сидящий на скворечнике, и… задумался: «Вдруг и вправду попаду…» – жалко воробья стало. Потом вспомнил, как весной скворцы пытались занять своё законное место, но наглые забияки прогнали их. Митька решил отдать всё в руки судьбы – не целиться. Отвернулся, не глядя поднёс спичечный коробок и, собираясь чиркнуть им по спичкам, вставленным вместо фитиля, снова задумался: стрелять, или нет? И тут услышал тихий голос Костькиной соседки:
       – Не балыва-а-ай.
       Митька оцепенел..., с трудом повернул голову: баба Варя стояла, почти уткнувшись в ствол пистолета носом. Улыбнулась, спросила:
       – Баушка-то чё? Дома?
       Молча кивнул головой – во рту пересохло, губы онемели, а язык будто совсем исчез.
       Секунды Митькиной задумчивости спасли старушку от смерти…
Заждавшийся Костька, нетерпеливо постучав в дверь, крикнул:
       – Ну, чё ты?! Давай!
       Не дождавшись ответа, он переместился туда, куда Митька стрелял в прошлый раз: прильнул к двери и, сопя, припал глазом к пулевому отверстию, совершенно забыв о том, что Митька должен выстрелить именно сюда…
       И выстрел прогремел… Но пуля пролетела в другом месте!
       – Не, не слышно пулю! – выкрикнул Костька, ещё не понимая, что чуть не погиб. Открыл пинком дверь и осёкся, увидев сидящего на корточках стрелка, закрывшего руками лицо...
       Костька, как и баба Варя, выжил благодаря Митькиной задумчивости.
       Задумался он, уже направив своё оружие на туалет... Отверстие от прошлого выстрела навело его на интересную мысль: «Как будто один глаз. Надо в другую половину двери пальнуть – и будет два!», выстрелил… и тут его будто кипятком ошпарило: «Там ведь Костька стоит… стоял!» Увидев друга живым, Митька резко оттолкнул его и, влетев в туалет, разревелся.
       Да. Иногда задумчивость может спасти: рассеянного Костьку, невозмутимую бабу Варю, да и задумчивого Митьку!

Друганы. Шабаш

Свежий осенний ветерок пытался растормошить уходящую в спячку природу: ворошил и приподнимал с земли опавшую листву, подхватывал искрящиеся серебром тонкие паутинки и разносил их вместе с золотистыми листьями по деревне. Бабье лето!  Мальчишки, собравшись в кружок вокруг самого авторитетного – Костьки, оживлённо обсуждали существование нечистой силы.
     – Костинька, могёт? – спрашивал маленький Серёжка. Костька был самым старшим. Старше друга своего закадычного - Митьки - на целых три месяца! Недавно Костьке стукнуло уже девять лет! И поэтому он считался самым умным. Только вот Митька никак не хотел с этим мириться. Вздёрнутый носик его морщился от возмущения, спрятавшись в пухлых розовых щеках. Зеленые глазки сердито щурились.
     – Ко-о-остинька, могё-ё-ёт? – передразнил он и треснул Серёжку легонько по затылку. А мы, прям, и не знам без Костиньки, что в нежилых домах нечиста сила живёт! Знахарь, блин! Прохерссор! И Митька громко сплюнул. Константин деловито откусил от куска чёрного хлеба, намазанного вареньем, пожевал, прищурившись, и причмокнув от удовольствия, картавя от мешавшего говорить хлеба, изрёк:
     – Щас доем, – по сопаткам дам.
     – Ага, доешь, доешь! Сроду не нажрёшьси, –  процедил Митька.
     – Костинька, ну могёт жить или не могёт?! – с нетерпением закричал Серёжка и дёрнул его за полу пиджачка. Константин поправил кепку на голове, заодно почесав широкий лоб, снова откусил хлеба, смачно чавкая, задумчиво посмотрел вдаль. Потом шмыгнул своим крючковатым с горбинкой носом и важно произнёс:
     – Могёт.
     – Ага! Могёт! У Костиньки вашего как раз дом новый во-он стоит, недалеко, там и могёт, ага! – закричал Митька.
     Дом был почти готов, оставалось покрасить крытую железом крышу. Сегодня утром Костькин отец с соседом Серёгой натаскали на чердак сухих листьев, чтобы зимой через потолок не уходило тепло. Семейство пока ютилось в маленькой, крытой соломой избёнке на другом конце деревни. И страшно не терпелось Костьке поскорее переселиться в новый, просторный дом. Сегодня все утро он, как приклеенный, ходил за матерью и канючил:
     – Мам, ну можно я буду уже в новом доме ночевать? А?
     – Ну ладно, бог с тобой, – наконец согласилась мать. – Только спать-то там где? Нет же ничего в избе-то ишшо.
     – Да я на подловке, на листьях! Заодно и примну их маленько.
     – Ну, дык, Митьку возьми с собой. А то, чай, страшно одному-то? Да не испужаетесь, чай? А?
     Костька пошёл было к Митьке с предложением, да встретил его вместе с другими мальчишками, горячо спорящими о нечистой силе. С появлением авторитетного Костьки дискуссия сильно обострилась. А так как Митька с Костькой дрались друг с другом и тут же мирились почти каждый день, то все шло именно к этому.
     Костька посмотрел на свой новый дом, потом на сердитого Митьку, и погрузился в раздумья: что же делать? По уху Митьке съездить, или только обозвать? А може уж и не скандалиться с ним? Ведь хотел его с собой позвать, ночевать-то?
     Малышня потихоньку стала разбредаться по домам, влекомая аппетитом, разыгравшимся от Костькиного хлеба с вареньем. Друзья остались вдвоём.
     – Ночевать нони в новом доме буду. Один. Во-от, – будто сам себе сказал Костька, аккуратно облизывая варенье с пальцев и мечтательно поглядывая на новый дом.
     Митька встрепенулся и, забыв про свою злость, прошептал восхищённо:
     – И не испужаесси!?
     – А чё пужаться? Чай не как ты.
     – Чё-о?!
     Но новой ссоре не суждено было разгореться – к мальчишкам подошли их матери.
     – Вот они, друганы – не разлей вода, про ночёвку свою толкуете? – спросила, улыбаясь Костькина мать. – А мы токо щас про вас баили с Верынькой.
     – Я вам одеялко старенькое приготовила, да и поесть кое-чего. А то, поди ведь, всю ночь баловаться будете, а не спать, – сказала Митькина мать, и обращаясь к подруге добавила: – Ну айда, Надёнька, а то магАзин закроется, время-то вон уж…
     Счастье предстоящей свободы переполняло мальчишек. Они мчались к Митьке за одеялом и на бегу громко рассуждали: что им еще с собой взять.
     – Фонарики не забыть! – кричал Костька, – да куфайки ишшо! А то кабы не озябнуть!
     – Да! И ножики надо взять, а, Кость? – отзывался запыхавшийся Митька. – Ты сам же говорил, что нечиста сила токо ножа и боится! А?
     – Нечисту силу не поминай! Я те сколь раз про то баил! Не доходит, да!?
     – Да ладно, – примирительно буркнул Митька.
     Наступила тихая осенняя ночь. Бархатная, тёплая темнота укрыла дома, деревья, землю. Огромное лунное пятно вынырнуло из-за маленькой тучки, брызнув волшебным светом на засыпающую деревню. Темнота испуганно спряталась за большим новым домом, превратившись в огромное чёрное его отражение на земле.
     В маленьком слуховом окошке дома, почти под самым коньком крыши плясал красный огонёк фонарика. Мальчишки, ясное дело, и не думали спать. Ликвидировав сухой паек, выданный Митькиной матерью, наслаждались вседозволенностью. Они могли делать все! Кричать, прыгать, зарываться в листья с головой. Никто не заставлял их тихо лежать и, тем более, спать! Железная крыша отвечала, усиливая даже слабенькие звуки, гулким, протяжным, сказочным эхом. Мальчишки от этого приходили в неописуемый восторг, изображая то крик ястреба, то уханье филина, плач сыча, хохот совы. Ночь быстро пролетела. Через окно стал несмело пробиваться вместе с утренним туманом тусклый серый ранний свет. Костька, подтянувшись на стропиле, выглянул в окно и, вдруг, чего-то страшно испугавшись, спрыгнул и приложил палец к губам, предостерегая Митьку.
     – Кость, чё? Нечистая…, – пролепетал Митька побелевшими губами.
     – Тише ты, – зашептал Костька, – Серёга вокруг дома с топором ходит, в окна заглядывает.
     – Серёга – мужик сурьёзный! Бежать надо! Чё у нё на уме… А как сюда полезет? – прошептал тихонько Митька.
     Мальчишки, чуть дыша, спустились по лестнице с чердака. Заглянув за угол, убедились, что Серёга их не заметит, и помчались каждый к своему дому.
     «Сурьёзный мужик» Серёга пребывал «в завязке». Он решил твёрдо: больше ни капли! Ни-ни! Трудновато поначалу было, но потом привыкать стал к новой жизни. И увидел он, какая жизнь вокруг! Хорошо-то как! Вышел вот, посидеть на крылечке перед сном. Уж больно ночка-то хорошая: тихо, тепло. Глубоко вдыхая ночной аромат, сказал себе: «Господи, хорошо-то как! Что же я раньше то… а? Как же хорошо!»  Серёга еще раз глубоко вздохнул, посмотрел на построенный рядом новый дом, подумал: «Ну, вот, новые соседи скоро. Николай то, новый сосед, тоже не пьёт. Хорошо!»
     Но вдруг сердце у него ёкнуло – в слуховом окошке, под крышей, мелькнул огонёк! Серёга привстал, посмотрел пристальнее – точно, мелькает! Уж не пожар ли?! Огонёк резко погас, затем снова моргнул раз, другой и, вылетев из окошка тонким красным лучиком, упёрся в самое небо. Послышался, раздирающий душу, тоскливый стон, затем плач! И вдруг загудела вся крыша: раздался дикий хохот! Тишина. Опять стон! Теперь плач! Снова хохот! А огонёк то вспыхнет, то погаснет!
     Сердце у Серёги заколотилось в самом горле, во рту пересохло, по спине побежали мурашки, а ноги будто вообще исчезли – он почувствовал ладонями и ягодицами холодную землю. С трудом встав на четвереньки, Серёга поспешил на всех четырёх к тераске. В избу ломиться не стал, чтобы не пугать домашних. Встал на колени у окна и стал, крестясь, наблюдать за распоясавшейся нечистой силой. С первыми петухами нечисть поутихла маленько. Серёга весь в поту от страха, как в полусне, сгрёб топор и пошёл к соседскому дому. Обойдя его со всех сторон, ничего подозрительного не обнаружил и побежал к будущим соседям, понёс им страшную весть.
     Деревня потихоньку просыпалась. Открывались ворота во дворах – хозяйки выпускали в стадо коров. Те радостно мычали, мотая хвостами, ведь их ждал простор и луга! А  бабы, удивлённо всплеснув руками, замирали, видя бегущего с топором Серёгу.
     – Ба! Бабы! Нешто опять зАпил! – послышался чей-то голос.
     Костькина мать, закрывавшая за коровой ворота, остолбенела: прямо на неё бежал Серёга с топором!
      – Надя! Обожди! Надя!
     Подбежал, посмотрел на топор, отшвырнул его с досадой в сторону, и, переводя дух, шёпотом спросил:
     – Надежда, я те щас соопчу какой случАй! Ты тока не пужайси!
     – А батюшки… Чё? – Костькина мать открыла рот, испуганно прикрыла его кончиком полушалка и уставилась на Серёгу широко открытыми глазами.
     – Надя, вы избу-то освящали? Нет?
     – Господи… Дак чё освящать-то, чай не живём ишшо… Чай, как доделам, освятим.
     – Дык вот, Надежда, давай послушай, и бери во внимание – не употребляю уж и не вспомню скока дён!
     И Серёга поведал все, что ему пришлось пережить этой ночью:
     – Видать ноне шАбаш у них был! А, я… Я! Заприметил! – закончил он торжественно, будто посчастливилось ему присутствовать при событии, равном сотворению мира, и погрозил пальцем в сторону нового дома. Костькина мать все это время стояла, закрыв лицо снятым с головы полушалком, еле сдерживая душивший её смех. Но выдержала, дослушала до конца. Затем присела на ступеньку крыльца, вытерла мокрое лицо, и с трудом, давясь смехом, выдавила из себя:
      – Господь с тобой, Серёжа, Костька с Митькой… дурачились там… – и, не выдержав, закатилась в беззвучных всхлипах. – А я и гляжу: он прибежал ранехонько…, мырк под одеяло… как мышонок… видать тебя с топором-то заприметили…- будто выжимала она сквозь беззвучный смех по одному слову.
     Серёга рассеянно посмотрел по сторонам, задумался. Остановив взгляд на валявшемся топоре, приподнял руку и, резко опустив её, чеканя каждое слово, твёрдо, не допуская никаких возражений, изрёк: – Надя! Самогонки! Налей! ШабАш!

Друганы. Каждому по потребностям

До главного в те годы праздника нашей страны оставалось чуть меньше месяца. Приближалось пятидесятилетие Великой Революции. Деревенский клуб был весь увешан красными транспарантами, как новогодняя ёлка игрушками. Неподалеку, около Костькиного дома,  на почерневших от времени брёвнах скучали друганы. Рядом важно разгуливал козел соседки Вареночки – Васька.
        Митька задумчиво посмотрел на козла, повёл глазами на Костьку, затем снова на Ваську и, оторвав голову от подпиравших её кулачков, тяжко вздохнув,  изрёк:
        – Да-а, какой же Васька счастливый…
        Костька вопросительно глянул на Митьку:
        – ?
        – Жрёт, скотина – сколь влезет! Вареночка кормит его «от пуза». Спит, шлятся – сколь хочет, где хочет. Главное – в школу! В школу ёму, гаду, ходить не надо. Он, паразит, уже при комунизиме живёт! – и, растопырив пальцы,  Митька начал считать:
        – Вот я щас в пятый пошёл, через шесть лет закончу школу. И тока ещё через семь лет, мне уже двадцать пять стукнет, будет коммунизим! Нахрен он мне тогда нужен будет… в старости! – и Митька снова уронил голову подбородком в кулачки.
        Костька продолжал вопросительно смотреть на друга. Васька, склонив голову набок, тоже прислушался, вперив в Митьку свои прозрачные желтые глазки. А тот  нравоучительно продолжал:
        – Дуракам объясняю принцип коммунизима: от кажного по способностям, кажному по потребностям.  Значит: бери – чо хошь и сколь хошь! Делай – чо хошь! Не хошь в школу – не иди! А в двадцать пять лет, в конце путя жизненного, те чё надо!? Вот еслик щас бы…!
        Костькин негодующий взгляд метнулся от Митьке к Ваське, как бы ища его поддержки в возмущении этой Митькиной чушью. Он зло сдёрнул с головы кепку и обратился к Ваське:
        – Шас вот сбегаю…  Вернусь, еслик фуражка будет в другом месте лежать, то значит правда то, что я думаю, – бросил картуз на землю и, расстегивая на ходу  штаны, побежал в Вареночкин полисадник. Васька с Митькой заинтригованно смотрели ему вслед. И, как только Костька скрылся в зарослях вишни, Митька быстренько поднял его картуз и переложил на бревна.
        – Да-а, – протянул вернувшийся Костька, – значит – правда! Правда, что Митька – придурок!
        – Сам ты придурок! В истории чо написано? В восьмидесятом году – коммунизим!
        – Да не могёт это все быть! – с жаром выкрикнул Костька, нервно напяливая на голову кепку, – бери – чо хошь, делай – чо хошь… в школу – не ходи, коммунизим… Эти сказки Ваське рассказывай, а мне неча пургу гнать!
        Вскочивший Митька в негодовании ткнул рукой в разукрашенный лозунгами клуб и злобно зашипел:
        – Ты… ты это видал! Ты… по истории чо получашь?! За кой хрен тебе пятёрки Родионыч ставит?! Ты… Враг ты!
        Митька звучно сплюнул и повернулся к Костьке спиной, демонстрируя ему презрение всего Советского народа.
        Костька невозмутимо сдвинул картуз на затылок и обратился опять таки к Ваське:
        – Вот, Васька, будет Митьке двадцать лет…
        – Двадцать пять – буркнул, не поворачиваясь, Митька.
        – Во-от, – продолжал Костька, будто не слыша друга,¬ – делать он ничего не будет – спобностев нет, а хотелок много! Будет делать – чо хош, брать – чо хошь и сколь  хошь. А в школу никто ходить не будет – кому охота? Все дураками будут, как Митька! Пахать никто не будет, сеять никто не будет. А жрать всем подавай! А откудыва енто всё возьмётся? А енто ты, Васька все сделашь, боли некому! Это, Васька, коммунизим…
        Митька резко повернулся, сел рядом и, тоже демонстративно обращаясь к Ваське, стал громко читать наизусть доклад своего отца, приготовленный им для сегодняшнего партсобрания. Отец репетировал его вчера весь вечер, а Митька, уткнувшись в минутную стрелку, следил за временем. Уложиться нужно было ровно в сорок минут: если минут получалось меньше – отец читал медленнее и наоборот. По окончании репетиции Митька почти весь доклад знал наизусть.
        Васька стоял как вкопанный, уставившись на Митьку, будто и впрямь пытался уловить смысл его громких слов. А тот  с жаром декламировал:
        – Коммунизим окончательно разорвёт цепи финансового рабства…тирания станет невозможной… все свободны и равны…  средства производства являются всенародным достоянием… люди будут трудиться по своим способностям, а получать по потребностям...
        – Вась-Вась-Вась! – заголосила вышедшая на крыльцо Вареночка. В руках она держала топор и вытесанный из полена колышек с привязанной к нему верёвкой. Козел покорно поплёлся к хозяйке. Она ловко завязала на его шее верёвку, продела под петлю ладошку, поводила ею, проверяя не туго ли Васькиной шее, ласково погладила его:
        – Васенька, чай не жмет?
Васька с иронией посмотрел на неё, тряхнул бородой и, горестно вздохнув, отвернул голову.
        – Коськ, айда-ка, милай, подсоби, – позвала Вареночка, показывая на топор.
        Костька встал, тихонько выматерился, громко высморкался, поднял лежащий около козла топор, и, вбивая им в землю колышек,  начал отчитывать соседку.
        – Баб-Варь! Вот я те сколь раз баил: ты чё его привязывашь? Гулят себе козел тихонько и гулят. Нет, тебе привязать его надо! Зачем? Сё одно ведь, как тока ты уйдёшь, он колышек выбьет и ну по деревне носиться, будто его за хвост дёрнули! Вот. А ты же ко мне прицепишься: «Костинька, милай, Ваську спомай»! Вон, Митьку послушай: «Тирания невозможна! Все свободны и равны»! Значит и Васька – свободный и равный! Ты тиранию-то бросай давай. В Митькин коммунизим таких не возьмут.
        Васька все это время покорно стоял, повернув голову в сторону клуба, грустным взглядом обводил яркие транспаранты, и, пошевеливая ушами, вслушивался в Митькин доклад. А Митька, вдохновленный идеями коммунизма, продолжал свою пламенную речь, не замечая вокруг себя ничего  и никого.
        Вареночка с минуту послушала Митьку, прикрыв рот кончиком полушалка, и восхищенно прошептала:
        – Ба-а… Митька-а… умный, паразит, страх! – и покачивая головой поплелась в свою избёнку, добавив, – весь в отца. Вылитый!
        Как только за бабушкой закрылась дверь, Васька подошёл не спеша к колышку, боднул его своим крепким лбом, отошёл, натянув верёвку, и без труда выдернул колышек. Подпрыгнув несколько раз, наклонил голову и припустил в сторону клуба так, что из-под его копыт полетели рваные комья земли.
        – Ну, айда, – сказал обреченно Костька другу, – сё одно шас прицепится.
Друзья потрусили вслед за козлом. Васька уже с нетерпением ожидал их. Для него это была увлекательная игра – они ловят, а он… не ловится. Васька отскакивал в стороны, бросался вперед, назад, резко останавливался, подпрыгивал. Мальчишки пытались схватить его, верёвку, колышек. Но козел был шустрее.
        – Девчата! Девчата, гляньте-ка! Три козлёнка! Братцы Иванушки! – обжёг друзей женский, звонкий голосок. И в адрес друганов раздался обидный хохот подходивших к клубу девчат.
        – Енто хто там вякнул!? – зло отозвался Костька. Снял картуз, вытер им взмокшее лицо и, резко нацепив его, уставился вопросительно на Митьку.
        – Люська с восьмого «Б». Ух и стервоза! – проворчал, задыхаясь от беготни за Васькой, а еще больше от гнева, Митька.
        – А чё они в клуб тащатся? Ты сказал, что там партсобрание нони? Они чо, партейны?
        – Дак чай праздник скоро! К концерту готовятся. Репетиция у них там. А собрание, папка баил, опосля уж будет.
        – Так. Вась-Вась-Вась! – и Костька медленно направился к Ваське, вытянув вперед руку. Он уже придумал план мести девчатам.
        Но молодому, резвому козлику никак не хотелось заканчивать увлекательную игру. Он, увернувшись, подпрыгнул и понёсся что есть мочи по деревне.

                ***
        Измученные долгой погоней друганы тащили козла к клубу: Костька – впереди, перекинув через плечо веревку, Митька, – подталкивая Ваську сзади.
        – Значит так, – излагал диспозицию Костька, – как только затащим его внутрь, я снимаю веревку, а ты дергаешь за хвост. Васька скаканёт между рядов прямо к сцене. Посмотрим, как Люська запоет! Запевала!
        Но возле самых дверей Васька начал брыкаться, пытался боднуть мальчишек и блеял во весь свой козлиный голос: входить внутрь – не входило в его планы!
        Костька свободной рукой толкнул дверь клуба и, пятясь спиной, из последних сил втащил туда Ваську. Митька, кряхтя и пыхтя, опустив голову и не видя ничего вокруг, толкал козла, упёршись в его зад руками и лбом.
        – Давай! – скомандовал Костька, сдёргивая с Васьки верёвку. Митька выпрямился и изо всех сил дёрнул козла за хвост.
        Обозлённый таким неуважительным к нему отношением Васька дико заблеял, поддал задними ногами Митьке в грудь и понёсся прямо к сцене. Митька, смачно шлёпнувшись на пол, замер, неожиданно встретившись взглядом… с отцом. Тот, прервав свою речь на фразе «…трудиться по способностям, а получать…», вцепился руками в край трибуны, ожидая её встречи с козлиными рогами…
        И Васька врезался с разгону!!!
        Наступившую тишину нарушил громкий шёпот. Это ошарашенный Митька, ничего не соображая, машинально повторял за отцом заученный накануне текст:
– А получать… а получать… получать… –  и, правильно поняв суровый отцовский взгляд, закончил, – получу...по потребностям?!
        В погоне за Васькой мальчишки и не заметили, как быстро пробежало время: девчата, отрепетировав, давно ушли из клуба. Там уже шло партсобрание: в центре президиума сидел приехавший по этому случаю представитель райкома. Своим важным видом и круглыми формами он смахивал на стоявший рядом, на красной скатерти, графин.
        После вступительного слова секретаря начался доклад о наступающем светлом коммунистическом рае. Докладчик время от времени поглядывал на часы, стараясь растянуть выступление на сорок минут, как было обозначено протоколом и отрепетировано заранее. И растянул бы, но… на слове «получать» его прервали самым бессовестным «козлиным» образом!
        Да, правильно: каждому по потребностям. Возникла потребность – ремнём по заду получить –  нате, получите со всей нашей коммунистической щедростью! Коммунизм – каждому по потребностям…

Друганы. Великодушие

Февраль. Устало ползёт старенький колхозный трактор, сгребая с дороги снег, беспрестанно сыплющийся из хмурого, тоскливого неба.
        – Наши о-окна друг на друга-а смотрят ве-ечеро-ом и днем… – тянет осипшим голосом Митька, уткнувшись лбом в оконное стекло и глядя тоскливо на стоящий напротив дом друга Костьки. Третий день Митьку не пускают в школу, отчего он  шибко рад, но третий день Митьку не пускают и на улицу, отчего он шибко огорчён.
        – Горлышко застудил, сердешный, – пожаловалась бабушка зашедшей к ней в гости подруге – товарке, как она её называет, – и кивнула головой в Митькину сторону.
        – А батюшки! – всплеснула руками  баба Варя, – орал, никак, на морозе?
        – Дак как жин им не орать-то. Сё бесются да бесются. Мороз-то вон нони какой, в школе-ти не учат, дак они цельный день на воли и бесются. Сё в войну играют: с ружьями в сугробах лежат, и дёрут глотки-ти: «Ба-бах! Бах! Бах! За Родину! За Сталина!». Давеча пришел как ледышка весь, – бабушка смахнула слезинку кончиком платка, поправила его на голове, потуже подтянула под подбородком и дрогнувшим голосом, едва сдерживая слезы, продолжила, – озяб, руки закоченели, ажно не чуят ничё… Я в холодну воду руки-ти ёму, да на печку его. А ночью  как захрипел… задыхаться  начал. За фершалом бегала, – и бабушка вытерла ладошкой мокрые от слез щеки.
        Баба Варя посмотрела на Митьку укоризненно:
        – Митьк, дак ты не ори на морозе-ти. А то баушка вон переживат как! Неслух! Незнай, нарочно делашь? Давай-ка слушай баушку-то!
        – Я подумаю, баба Варя, – прохрипел Митька важно.
        – Ну, помечтай, помечтай, – баба Варя вместо слова «подумай» употребляла слово «помечтай».
        – Надюха,  дак ты ёво карасином-то лечишь? Аль нет?
        – Дак как жин, Варинька! Токмо им и спасаю. Раза три на дню мажу горло-то ёму.
        Митька снова погрузился в свои мысли.  Восприятие стрекотанья бабушек постепенно стало притупляться, уступив место раздумьям  про их с Костькой игру в войнушку... Услышав с улицы рокот мотора, Митька снова прильнул к разрисованному морозом стеклу: подышал на него, потёр пальцем, разглядывая сквозь оттаявшее маленькое пятнышко чёрный трактор-бульдозер, чистящий дорогу...
        – Идея! – прохрипел Митька. – Баб, а карасин шибко горит?
        – Ну, дак как жин? – повернулась к нему бабушка, – чай в лампу чё лили? Раньши-ти? Карасин.
        –  А у тя ёво много?
        – Да никак с литру, не боли. Дак, а зачем? Чай нони свет – лекстричество.  Зачем карасин-то? С крапивой вон настоенный стоит для леченья твово и всё.
        Митька разочарованно вздохнул и ничего не ответил…
        Баба Варя кряхтя поднялась со стула, подошла к окну, положила свою сухонькую ладошку Митьке на голову, ласково потрепала его за волосы и, вглядываясь сквозь узорчатое от мороза стекло, тихо спросила:
        – Чо там? Дорогу все чистят?
        – Чистят, – буркнул горестно Митька.
        – Дак чай сыплет и сыплет цельными днями, – вздохнула бабушка Надя, – а пусть и валит, може хоть мороз-то отпустит маненько.
        – А как я поправлюсь, еще будет валить? – спросил с надеждой Митька.
        – Дак как жин не будет, – заверила баба Варя, – крещенье прошло, теперь до масляной недели так и будет валить.
        В Митькиных глазах блеснули лукавые искорки – он вспомнил бабушкины слова:  «Да никак с литру, не боли». «Две бутылки!» – пронеслось радостно в его голове.
                ***
        Через несколько дней, твёрдо пообещав бабушке больше не лежать в снегу и не орать на морозе, Митька собирался к другу.
        – А чё от тя карасином-то несет? Нони чай не мазала те горло-то.
        – Не ма-азала! – передразнил её Митька, – а сколь дён мазала!? Вчарась токмо чуть не всю банку на меня спользовала! Я уж как промокашка чернилами,  карасином  твоим напитался весь…
        – Ну, ступай, ступай, – бабушка перекрестила спину внука и прикрыла дверь.
        Радостный Митька подбегал к дому друга, придерживая за пазухой две бутылки с керосином. Забыв про обещанное бабушке, орал во всё горло:
        – Костьк-а-а! Выходи скорее. Немцы танки на прорыв бросили. Айда скорее на позицию!
        Старенький, пропитанный соляркой и маслом трактор-бульдозер, натруженно полз по дороге, толкая перед собой искрящийся снежный вал. Тракторист, выставив голову из кабины, безмятежно мусолил во рту папиросу. Неожиданно прямо перед ним из снега выросли две фигуры: свирепые физиономии, пылающие праведным гневом к «фашистским оккупантам», за спинами – деревянные автоматы, в руках – бутылки с керосином.  Запалив  фитили – торчащие из бутылок листики  крапивы – воины заорали что есть мочи:
        – За Ро-одину! За Ста-алина!
        И во вражеский танк полетели огненные снаряды.
        Посреди деревни, на дороге, огромным факелом полыхал несчастный трактор. Подбежавшая баба Надя, в наспех наброшенном пуховом платке, стояла рядом, испуганно прижимая к себе Митьку и Костьку. Мальчишки, упёршись спинами в её живот, старались вжаться, спрятаться в бабушку целиком…                – А ба-атюшки… Чо  эта? – шептала она чуть слышно.
        Тракторист выкарабкался из сугроба, выплюнул разжёванную, наполовину съеденную  папиросу, встряхнул головой, приходя в себя. Очумело оглядел сбегающихся со всех сторон жителей деревни, перепуганную бабу Надю… уперся немигающими глазами в полумёртвых от страха мальчишек. Попытался погрозить им кулаком, пальцем –  рука тряслась, не слушалась. Открыл перекошенный рот – сказать ничего не смог. Глубоко вдохнул колючий, морозный воздух, шумно выдохнул, и… только головой покачал укоризненно.
        – Чо эта… – продолжала шептать баба Надя.
        – Чо, чо… – буркнул водитель, не отрывая взгляд от прилипших к ней перепуганных сорванцов. Махнул рукой, резко повернул голову к сбежавшимся односельчанам, сухим, скрипучим голосом выкрикнул:
        – Магнето…! Проводка замкнула, так её… Сколь раз баил бригадиру, что трактор  вовсе никудышный…, на металлолом давно…! – и, утерев рукавом мокрое лицо, ободряюще кивнул мальчишкам, подмигнул и чуть заметно улыбнулся.
        Да, хорошо горит керосин! А если ещё  с соляркой в придачу…

Друганы. Суворовцы

Зима. Суббота. Самый любимый Митькин день! В школе занятий мало – домой рано отпускают, и уроки делать не надо – ещё воскресенье впереди! Родители уже к обеду с работы приходят: мать вкуснятину какую-нибудь печёт! Дома радостно, весело, гости собираются.
       Но сегодня вся семья разбежалась по своим делам: дома только отец с Митькой. Да и Митька – весь в ожидании своего друга Костьки, оружие своё приготовил – договорились в войнушку поиграть.
       Отец немного озабочен: ждёт в гости Кискина. Мать, уходя, переспрашивала отца:
       – Так он точно один будет? А то я уйду, а они вдвоём придут. Негоже как-то.
       Отец, поглядывая задумчиво в окно, тяжко вздыхал:
       – Да его разве поймёшь? Лепечет, лепечет, а что лепечет…?
       Зоотехник Кискин приехал в деревню недавно. Маленький и толстенький – он казался в ширину больше, чем в высоту, особенно зимой, в своем неизменном, длиною в пол, пальто. Но главная его особенность – говор. Тараторил он быстро, с акцентом, не с родным, привычным всем мордовским или татарским, а непонятно с каким. Никто не знал его национальность – Кискин он, или Кис-кин...
       – Да он и не в гости, а по делу. Надо ему что-то. Встретил меня вчера, говорил, говорил…
       Мать показала на заставленный угощением стол:
       –Ну, вон, всё приготовила, – и, обращаясь к Митьке, добавила, – если что, сынок, прибежишь за мной.
       Не успев зайти в дом, Кискин выставив руку в сторону стола, зачастил:
       – Нет, нет, Семоноввичь, нет…. Я не гости, не гости…
       Но хлебосольный Семёнович, широко улыбаясь, стащил с Кискина пальто и усадил гостя за стол, тихонько шепнув Митьке:
       –Сядь рядом… поможешь, если что.
       Митька сердито повздыхал, налил в стакан молока, заполнив половину сахаром, и покряхтывая от удовольствия, уселся рядом с отцом.
       Кискин – заговорил. Понимая, что это только вступление и сильно прислушиваться ещё рано, отец стал потчевать гостя: налил ему водки, подвинул тарелки с закуской… Но Митька, поддерживая статус важного переводчика и с наслаждением фыркая из стакана приторно-сладким молоком, внимательно вслушивался в кискинскую тарабарщину.
       А тот что-то рассказывал: про армию, про знакомого Семёновичу генерала, про нашу любимую Советскую власть и про него, Семёновича, как про самого справедливого и доброго представителя этой самой власти, про своего сына-офицера…
       – Роста у него нета, Семоноввичь, роста нета, нета.
       – Ну, нет и нет. Чай, в тебя! Я вот не гигант вырос, да и ты тоже… И нам прям плохо от этого? Что уж ты переживашь-то так?
       – Нета, Семоноввичь, нета – ро-оста!
       – Ну, так я и говорю: рост не главное, главное башка чтоб работала правильно!
       Митька зашептал в ухо отцу:
       – Да он про службу говорит. В армии у сына роста нет! Все в лейтенантах ходит!
       Отец смущённо улыбнулся и подлил Кискину в стакан водки. Чтобы убрать возникшую неловкость, перёвел разговор на другую тему:
       – Вот весна скоро. Мы с тобой на рыбалку пойдём! Знашь куда пойдём? На перекаты! Ух там рыбалка я тебе скажу!
       – Семоноввичь, тын там, тын.
       – Какой такой тын?! Ты про забор? Про загородки? И чё, мы тына испугались? У тя штаны узкие? Порвутся, как полезешь?
       – Нет, Семоноввичь, тын, тын!
Митька не выдержал:
       – Пап! Да он про тину говорит. А ты: забор, забор.… Там все дно в тине!
       – А-а!
Отец прикрыл рукой улыбку и снова пополнил кискинский стакан.
       –Ну, давай, Кискин, за рыбалку. А тина нам что? Мы же в воду не полезем: с берега ловить будем. Загорать будем! Мы с Митькой тока туда и ходим. А ты куда ходишь? Загорашь, нет?
       Кискин внимательно слушал, вперив в Семёновича узенькие глазки, и только икал иногда. Икнул в очередной раз, пожал плечами:
       – Я не за гараж, за гараж далёка, да гараж не моя, колхозная гараж… Я за двор свой…
       Митька поперхнулся молоком, закашлялся, глянул на отца и понял, что это переводить не надо...
       А Кискин, горестно скорчив рожицу, продолжал, – Семоноввичь, моя пришла просИт про сын, сын. Роста нета. Помогай, пажалста, а то какой на фиг офицера? Посля четвёртый класс – суворовска училища, посля – военна училища, посля – служба. Уж старый будет, а всё лейтенанта, а? У тебя ведь в штаба округа друг фронтовой!
       Семёнович поёрзал на стуле, покряхтел и махнул рукой:
       – Ладно, не переживай. В понедельник позвоню на почту, закажу с ним переговоры. Помо-ожет!
       С улицы раздался протяжный свист – позывной сигнал друганов. Митька подскочил и, крикнув: «Костька вон уж!», вылетел из-за стола.
       Закоченевший Костька встретил друга неприветливо:
       – Ты чё!? Я уж вон… озяб вон весь!
Митька, глядя ему в глаза, отчеканил:
       – У Кискина сын после четвертого класса уже в армии служил!
Костька открыл рот, выпучил глаза:
       –Ну…, и чё?
       – Чё ты чёкаш, баран! В пятый я не пойду! Поеду в суворовское училище. Ты со мной или как?
       Костька пошамкал губами, пытаясь увлажнить пересохший от неожиданности рот, глубоко вздохнул и, приходя в себя, изрёк:
       – Обмозговать надо…
       Митькин отец, лишившись переводчика, решил эту проблему ликвидировать: раз он не понимает Кискина, то пусть уж Кискин не понимает вообще ничего. Как только гость, икнув, открывал рот, Семёнович поднимал стакан со словами: «Выпьем, сначала выпьем». Пока тот пил, отец ставил свой невыпитый стакан и подносил к носу Кискина колбаску: «Теперь закуси, закуси». Через некоторое время гость сладко посапывал, уронив голову на стол. Семёнович, воспользовавшись передышкой, придвинул свой стаканчик, но не тут-то было…
       В резко распахнувшуюся дверь вместе с морозным облаком влетели друганы. Вытянулись по стойке смирно. Митька сделал три шага вперёд и бойко, по-военному кратко и четко, доложил текущую обстановку, касаемую их с Костькой дальнейшей службы отечеству. А закончил словами:
       – И просьба, доложить о нас генералу – попросить его содействовать нашему росту, – и, протянув руку в сторону спящего, уже жалобно пропищал, – Кискину можно, а сыну родному нельзя что ли!?
       Отец еле заметно улыбнулся:
       – Дак, а как же мы тут без вас: родные, друзья, школа…?
       Костька строевым шагом подошёл к столу, встал рядом с Митькой и выкрикнул:
       – Да! Побледнеют! Все!
Кискин, проснувшийся от крика, повёл вокруг осоловевшими глазами и пробормотал:
       – Семоноввичь… роста, роста попроси… малчишкам, пажалста.

Жалейка

«…Больше нет и яблоньки: беспощадны годы.
Сгнил колодец у плетня, и ушла вода.
Только память помнит ту, с заговОром, воду,
От которой счастлив был Юрочка тогда.»
                Татьяна Тарханова

«Не бывает, чтоб летело время вспять…
Из засыпаний криницы  не испить,
Яблоньке поваленной не встать…,
И грехи мои не замолить.»
                Юрий Сыров

       – С гусь вода – с Юрочки худоба! С гусь вода – с Юрочки худоба!
       Я зажмуриваю глаза. Не от страха, что в них попадёт вода – от того, что мне так хорошо, как только может быть хорошо на этом свете!
       – Мам! Полей ещё на меня!
       – Ну, давай.
       Мать снимает с моих плеч только что наброшенное полотенце. Ставит меня на полОк, набирает из банного котла в ковшик кипяток и смешивает его с ледяной колодезной водой в тазике. Черпает её ладошкой, смачивает себе шею. Убедившись в нужной температуре воды, кладёт свою руку мне на голову и, поливая на неё из ковшика нежную, ласковую влагу, тихо шепчет:
       – Как с гуся вода, так и с Юрочки уходи вся худоба… вся!
       По моему телу разливается приятная истома – блаженство, счастье! Прищурившись от попавшей в глаза воды, смотрю в маленькое банное оконце на свою любимую яблоньку. Самая близкая к бане ветка почти совсем склонилась к окну и, покачиваясь, вот-вот стукнет по стеклу большим, румяным яблоком. Мне вдруг становится нестерпимо жалко его, это яблоко!
       – Мам!
       – Всё, сынуленька, всё. Водичка кончилась холодная. Сейчас пойду папе крикну, чтобы с колодца еще принёс…
       – Мам! Нет! Скажи ему: пусть баню маленько подвинет…
       – Как? Зачем? Да как же он подвинет-то её? Сыночка, ты плачешь-то что?
       – Ему больно будет, мама!
       – Да кому – же? Господи…
       – Яблочку…
       – Господи… Да что ж ты жалостливый-то такой у нас …
       Мать заматывает меня в полотенце, выносит в предбанник и сажает на скамейку. Бормочу сквозь всхлипы:
       – Яблонька злая… Она нарочно ветку склоняет… Ведь яблочко – её сыночек, как ей его не жалко?! Вот тебе же меня жалко!
       – Яблочко растёт, тяжелеет. Чем оно тяжелее, тем ниже веточка склоняется.
       – А яблонька? Его мама? Она ведь любит его и плачет, что никак помочь ему не может! Им надо помочь, мама!
       – Ну и поможем. Папа вот привяжет веточку верёвочкой повыше, яблочко и не достанет до окошка.
       Но моё маленькое сердечко уже разбередилось…
       – Мам, ты мне дашь немного денюжек? Мне братику, Вове, помочь надо…
       Мать, вытирая мои, выгоревшие от солнца вихры, смеётся.
       – Тебе ведь только ещё осенью, в октябре, четыре годика будет, а братик на пять лет старше, большой уж совсем, тебе помогать должен. А у вас всё наоборот. Папа шоколадки купит, братик свою слопает, а потом вы вместе твою едите. Я ему по попе, а ты плакать…
       Мать поцеловала меня в мокрую макушку и смахнула со щеки слезу.
       – Жалейка ты моя… господи…
       – Мам, нам дедушка, Иван Фролович, вчера денюжек подарил. Братику маленьких денюжек, а мне большой рубль железный дал. А Вова мне и говорит: давай меняться. Я тебе, говорит, вон сколько монеток дам, а ты мне – всего одну. Мам, я знаю, что рубль больше стоит, я знаю, что он обманывает меня, но мне жалко его, и… я отдал ему рубль… железный. А у него ничего не взял... Мам! Он так обрадовался! Ты мне дашь немного денюжек, а я ему отдам. Он опять обрадуется! Мне так хорошо, когда мои любимые радуются… Ведь вы все – мои любимые!
                ***
       Как же это было давно! Больше полвека прошло! И много лет не был я на своей малой родине. Говорят, что банька наша всё еще стоит, хоть и почернела, покосилась… и стекло в маленьком окошке треснуло. Но веточка больше не стучит в него – моя любимая яблонька, замёрзла, высохла и упала, как и весь наш, когда-то большой, густой и красивый, сад…

Вторая мама

На закате меня не буди,
Я закат ненавижу с детства…         
Это трепет и сумрак души,
Это в детские слезы бегство.
                ……………………..
                …Не буди, пусть засплю я её:
                Детства память страданий, горя.
                ……..

  Чем пакостнее и ничтожнее человечишка,
  тем страшнее и изощрённее его месть.


       Февраль 1962 года. В маленькой деревенской школе прозвенел  звонок.  Первоклашки встали около своих парт в ожидании учительницы – по стойке смирно – как она и приказывала...
       Он стоял около своей парты, предпоследней во втором ряду. Ждал... Он знал, что будет. Это длилось уже вторую неделю, изо дня в день. Каждый день учительница оскорбляла его, унижала, пугала страшной карой-расправой. А потом до конца уроков он стоял у доски. Но, хоть и тяжела была эта пытка стоянием, она не шла ни в какое сравнение с предыдущими – муками ожидания и пыткой его души учительницей-мучительницей. Он уже привык стоять весь день у доски, но не мог привыкнуть к ожиданию этого. Ожидание было просто невыносимо. На серо-бледном, не похожем на детское, лице, отражалось безмерное страдание. В голове противно гудело. В пересохшем рту – тошнотворный сладковатый привкус. Тело ныло, сердце трепыхалось  под горлом, душило и пыталось вырваться наружу…
       С треском распахнулась дверь и в класс, шагая строевым, величественно вплыла Александра Фёдоровна Нуждина. Заслуженная учительница – двуличная женщина. Шумно опустившись за стол она приказала взмахом руки: «сесть». Дети, садясь, загромыхали крышками парт.
       – Тихо! – закричала заслуженная и, хлопнув со злостью журналом по столу,  добавила громким шёпотом – уррроды!
       Дети сидели, положив руки на парты ладонями вниз, вжав головы в плечи, затаив дыхание и опустив глаза. Учительница громко встала и степенно проследовала между рядами парт. Выстрелы чеканных шагов  врывались в его воспалённую голову, причиняя мучительную боль и рвя её на куски.
       Заслуженная остановилась около парты где сидел он – аккуратный, послушный отличник, выделявшийся ещё и тем что один из класса был одет в тщательно отутюженную школьную форму. Бляха ремня сверкала словно зеркало, а в начищенных до блеска ботинках отразилось перекошенное злобой лицо учительницы.
       – Встаааать! – заорала она, и на багровом лице проступили блестящие  капельки.
       Он встал. Училка схватила его за воротник и швырнула в сторону доски. Покачиваясь, еле передвигая непослушные ноги, он плелся к доске. Перед глазами плыли розовые кружева. Остановившись у доски,  повернулся к классу. Сквозь гул в голове, будто через толщу воды до него донёсся истеричный вопль:
       – Рассказывай! Бандит!
       Еле шевеля распухшим, колючим языком, превозмогая мучительную тошноту, он начал говорить, но… смог только прохрипеть что-то нечленораздельное.
       – Не мямлить! Не прикидывайся! Слушаем!
       – Гена… Гена Панькин… меня дразнил и бегал по партам.
       – А ты кто!? Ваше Величество! Вас нельзя даже подразнить!? Важный, как твой папаша!? Вышвырнуть тебя, сволочь, из школы! И чтоб лбом в дверь! Лбом в дверь! Рассказывай!
       – Когда он пробегал по моей парте, я… попытался его схватить. А он от этого упал на пол…  и заплакал.
       – Ты, сволочь, толкнул его! Дразнили тебя.… И ты..., а рукам воли не давай. Ты преступник! Ты сломал Гене ключицу! За тебя твой папаша разумный теперь сидеть будет. В тюрьме! Какие родители – такие дети! Генина мама, Прасковья Михайловна – наш завуч, это так не оставит. И мы! Лбом в дверь! Чтоб вылетел из школы лбом в дверь! Рассказывай!
       – Я рассказал…
       – Рассказывай!! Я сказала!
       – Я расс…
       – Рассказывай!!! Урод!
       Он снова и снова повторял одно и то же… Она снова и снова – пытала его… Казалось, это продолжается вечность.
Охрипнув и прокашлявшись, она обратилась к классу осипшим голосом:
       – Дети! Наше презрение!?
       Класс встал. Все протянули руки в его сторону и по команде учительницы скандировали:
       – По-зор! По-зор! По-зор!
       Всё покачивалось  перед глазами. Казалось, что видит он себя, как в зеркале в искрящихся злорадством глазах одноклассников. Они радовались. Радовались, что его, а не их…
       Он лежал, уткнувшись щекой в тёплые бабушкины колени. От двухнедельного стояния в классе ныла спина, ноги ломило так, что хотелось орать во всё горло. Но сильнее всего мучила тяжесть в груди, невыносимая тяжесть не дающая вздохнуть… и  боль, страшная боль его маленькой детской души… 
       Бабушка, сидя на своей старинной, украшенной замысловатой резьбой деревянной кровати,  тихо напевая, вязала любимому внучку шерстяные рукавички.
       – Ве-ейся, ве-ейся не-э развейся, ты верё-о-вочка-а моя,  – она перестала вязать, внимательно посмотрела на внука, – а ты что не подтягивашь-то? А? Ну-ко давай: за-автри ра-ано на-а рассве-ете, я-а купцу прода-ам тебя-а…
       Замолчав отложила вязание, наклонилась к притворившемуся спящим внуку, тревожно прошептала:
       – На закате... на закате не надо бы спать-то... Господи, бледненький-то какой… Чё ето? Чай не захворал ли? – приложилась губами к его лбу, легонько погладила растрепавшиеся вихры. Медленно выпрямилась и замерла, боясь разбудить дорогое чадо.
В его гудящей голове метались мысли. Было страшно, что когда дома узнают о его преступлении, то  сразу будет всё так, как хочет Александра Федоровна, и никак не мог понять – почему до сих пор ещё не так!? И к директору его не вызывали... И завуч Прасковья Михайловна, Генкина мать,  ничего не сказала, когда он в школьном коридоре встретил её, поздоровался, остановился, думал: ну вот, сейчас…, а она улыбнулась, поздоровалась и пошла в учительскую. Почему Александра Фёдоровна не говорит его родителям?! Ведь они часто встречаются. А она каждый день кричит, что отец теперь в тюрьму сядет… Почему она так злится на отца, а встретив его всегда приветливо улыбается?
       Да, папа хороший. Скажу ему сам. Но… у него так много работы! Он даже пообедать не успевает. Он же начальником работает. Всё и везде надо успеть, всем и во всём помочь. Да ещё о нас заботиться надо. Мать… Она болеет постоянно. Расстроится, совсем расхворается. Старший брат… он не поможет. Сестра… она взрослая уже совсем. У неё свои заботы. Бабушка… Конечно, бабушка! Она всегда всё понимает, всё прощает, всегда от всего и всех защитит. С ней так хорошо! Так спокойно! Но она тоже расстроится, плакать станет… она и так часто плачет. Говорит, что ей помирать пора, что скоро… Хорошие в рай попадают. А бабушка – хорошая. Рай – это как наш сад, только большой-пребольшой. И там всегда лето – солнечное-пресолнечное, тёплое-претёплое, и небо синее-пресинее, и люди  хорошие-прехорошие, и в школу ходить не надо.… А как без бабушки?! Вот если и мне с ней. Ведь маленькие все в рай попадают. Бабушка говорит, что дети там ангелами работают… только я такой грех сделал!
       Он приоткрыл глаза. Бабушка с тревогой, вопросительно смотрела на него. Приподняв голову, он тихо спросил:
       – Баб…, а маленьких с грехами в ангелы берут?
       – Да что ты, Христос с тобой, что это думаш-то… Родненький… – она  прижалась лицом к его голове, заливая слезами…
       – Ты всё говоришь, что умрёшь скоро. Я с тобой хочу… Плохо мне здесь.             
       Промакнув в бабушкин передник свой мокрый от её слёз  лоб, он снова уткнулся ей в колени.
       – Я Генке ключицу сломал, теперь меня из школы исключат, а папу за меня в тюрьму посадят…
       Раздался громкий топот. В распахнувшуюся дверь влетел отец. Быстро сбросив пальто подбежал к умывальнику.
       – Ух! Ну и мороз сегодня… Мам, давай перекусить быстренько. Некогда. А где? Отличник наш где? – он перешёл на шёпот, – спит?
       – Да… спит. – Бабушка нежно переложила его на подушку, прикрыла своей мягкой тёплой шалью, вытерла лицо и пошла накрывать на стол.
       – С Прасковьей Михайловной сейчас встретились, – отец говорил скороговоркой. Торопясь и обжигаясь горячим супом, шумно втягивал в себя воздух, – беда, говорит, Александр Семенович, с младшим у нас беда…
       У него затрепыхалось сердце, казалось, что оно вот-вот выпрыгнет из горла… Отец, быстро работая ложкой, продолжал:
       – Не знают, что и делать с ним. Не слушается, хулиганит, матерится, деньги из дома ворует. Учиться совсем не хочет. Это в первом-то классе, а что дальше будет!? А тут ещё болел две недели, ключицу сломал, совсем отстанет от учёбы. С нашим подрались. Только, говорит, вы, Семёнович, не ругайтесь. Ваш сроду первый никого не обидит. Ну, говорю, раз с нашим подрались, пусть теперь он его и подтягивает. Ведь дети друг друга лучше понимают. Пусть к нам почаще приходит, глядишь, и потянется за нашим. Ведь «с кем поведёшься…» Между ними свои понимания-понятия. Да, говорит, ваш-то хороший мальчишка! Послушный, всегда аккуратненький, чистенький – отличник! Ему в первом-то классе делать нечего, хоть сейчас во второй, а то и в третий переводи.  А какой воспитанный!
       Отец отодвинул тарелку из-под супа и принялся за жареную картошечку. – Нет, мам, воспитывай, не воспитывай – уж каким уродится. Вот у них трое, и все разные. И у нас вот трое, и все… – отец застыл на мгновение, остановив вилку у самого рта, – а что спит-то? Не заболел? Он  бледный какой-то последнее время… Мам. Мама!?
       – Да нет, нет. Набегался. Нетрог, поспит маненько. – Бабушка подошла к внуку, чмокнула в щёку, вытерла глаза, подмигнула. Он улыбнулся, обхватил её шею руками, крепко прижался щекой к её щеке. Потом резко отвернулся, уткнулся в подушку, еле сдерживаясь, чтобы не перейти от счастья на крик и,  изображая сонный голос, тихо пролепетал:
       – Посплю, посплю… ещё.
       Несказанное блаженство разлилось по всему телу. 
       – Какое счастье! – думал он, – как я люблю всех! Женю – уже взрослую сестру, Вову – старшего брата, маму, папу… бабушку! И Генку люблю за то, что он шалопай, за то, что буду его подтягивать! Я буду ему лучшим другом, я из него отличника сделаю! И Прасковью Михайловну люблю! За то, что она хорошая, добрая, справедливая! А вот Александру Фёдоровну… тоже люблю. Она моя учительница, а учительница – это ведь вторая мама…

                ***
       Не мог непосредственный детский  ум понять,  что  всему виной чёрная зависть. К тем, кого боятся, перед кем пресмыкаются, кому завидуют, кому раболепно, со слюнявой улыбкой заглядывают в глаза, пытаясь убедить в своей преданности и уважении. Но не могут и не хотят они прощать хорошим людям своего ничтожества, считая их виновными в этом - в своём ничтожестве. А боясь что-то сделать открыто, из-за своей рабской трусости, цинично, используя бесчеловечный, изощрённый садизм, выплёскивают ненависть, зависть, злобу на беззащитных детей!

Куратненько

Моему брату

      Время обирать яблоки. Это наша с братом обязанность, работа. А не хочется… А яблок  много. Мальчишки на речку побежали, а мы…
       Бабушка руководит нашей «мукой». Сложив руки на высоком животе, она наблюдает, как мы волочим большую деревянную стремянку к первой яблоне.
       – Грядки! Грядки, куратненько у меня!
       Брат идёт впереди, держа лестницу за спиной. Я – сзади, поддерживая её на уровне живота. Брат резко останавливается и толкает лестницу назад. Потеряв равновесие, плюхаюсь задом в грядку.
       – Ты чё! – смеясь выкарабкиваюсь из пушистой земли, и толкаю лестницу. Брат, получив лестницей под зад, падает на колени в другую грядку.
       – Я вам щас! Каянные! Озорники! – кричит бабушка, и живот её подпрыгивает от сдерживаемого смеха.
       Я, легкий и мелкий, взбираюсь на самый верх. Брат больше и сильнее, на целых пять лет старше меня, держит лестницу. Аккуратно срываю яблоко, подаю брату. Он ещё аккуратнее кладёт его на постеленный под яблоней брезент. Нужно стараться, чтобы яблоки не были битыми. Битые яблоки не хранятся совсем – очень быстро гниют. Битые и падальцы брат отбрасывает в сторону. Потом отдельно соберём, а бабушка их порежет и будет сушить.
       Жарко. Ленно. Брат чуть слышно присвистывает – подаёт мне сигнал. Застываю, устремив взгляд в дальний угол сада, делаю тревожное лицо, показываю в ту сторону рукой:
       – Куры! Куры на грядки пошли!
       - А батюшки! Киш! Киш, каянные! – бабушка быстро семенит спасать грядки.
       Как только она скрывается за кустами вишни – прыгаю на землю. Разбежавшись, бьем с братом по стволу ногами. Яблоки градом летят на брезент. Быстренько подбираем и складываем их в аккуратную кучу.
       Появляется бабушка. Но я уже на лестнице и медленно протягиваю брату очередное яблоко. Тот осторожно принимает его и будто сапёр мину медленно кладёт на брезент.
       – А де куры-ти?! – сердито вскрикивает бабушка.
       – Ну, пока ты телепалась, поди ушли, – отвечаю невозмутимо.
       Она подозрительно смотрит на быстро выросший гурт. Но вера в послушность любимых внуков побеждает подозрение в их лукавстве.
       Через несколько дней бабушка, нарезая на кусочки для сушки подгнившие яблоки, сокрушалась:
       – А батюшки… Яблоки-ти гниють. Это чо это делатся-то. Чай мальчишки-ти куратненько как сымали-ти их. Аба-а. Чай куратненько…

Огорчение

Я уже взрослый. Мне девять лет! Уже многое можно. Мне уже многое доверяет отец! Он берёт меня на сенокос. Мы долго едем по лесной дороге и, хоть выехали рано, по холодку, приезжаем на нашу делянку, когда солнце начинает припекать. Но ни жара, ни комары не мешают моему счастью. У меня своя, сделанная специально для меня, коса! Она такая красивая! Маленькая, аккуратненькая – моя! Отец идет впереди, легко и размашисто смахивая косой вокруг себя высокую траву. За ним лениво плетётся мой старший брат. Он медленно проводит косой по верхушкам травинок. И только малая их часть срезанная падает на землю. Остальные сгибаются и, снова выпрямившись, покачиваются, словно насмехаясь над нерадивым горе-косильщиком.
       Отец  останавливается, вытирает косу пучком травы, и, ловко орудуя бруском, точит её лезвие. Потом поворачивается, осматривает работу брата. Сердито покачивает головой, ругает. Быстрыми движениями «подчищает» за братом – скашивает то, что тот не смог, вернее, не захотел, скосить. Бросает взгляд в мою сторону, улыбается. Махнув ободрительно и крикнув: «Молодец!», продолжает работу. Брат оглядывается, показывает мне язык, подмигивает и… снова продолжает филонить.
       Я счастлив. Отец меня похвалил! Росы уже нет и жёсткая, сухая трава косится плохо. Но я стараюсь изо всех сил делать всё так, как учил отец. Останавливаюсь и быстренько, пока никто не видит, ощупываю свои бицепсы. Немного огорчаюсь – не увеличились. Но хандра быстро проходит – я уверен, что к концу дня мои руки будут такими же, как  у отца: ловкими, крепкими, мускулистыми. Шустро махая косой я так замечтался, что чуть было не попал ею по ногам брата. Тот сердито замахнулся на меня, обозвал: «Шкет!» – и… встал за мной! Даже если б он треснул меня по затылку, все равно моему счастью не было бы предела – он уступил мне своё место! Мой, почти совсем взрослый старший брат – за мной! И я, когда мои бицепсы вырастут, не буду на него замахиваться – буду защищать его.
       Долгий летний день закончился для нас по-разному: для отца – как обычно; для брата – очень не скоро; для меня – быстро. А быстро не только от того, что очень понравилась работа, – бицепсы не успели вырасти… Огорчение. Но оно быстро прошло, как только мы, возвращаясь домой, остановились у речки. Я, опираясь на сильные отцовские руки, плюхался в прохладной свежести, и  вся моя приятная усталость утекла вместе с огорчением.

Жаркий день

ДЫРтаньян

       Лето 1967 года. Старенький грузовик, вынырнув из леса, несётся вдоль реки. Горячая пыль, поднимаясь из под колес, долго висит в густом знойном воздухе, оставляя за машиной след, как от подбитого самолета. Водитель – молодой худенький парнишка, сжав до ломоты в скулах зубы, чтоб не стучали от страха, вцепившись побелевшими пальцами в руль, жмёт что есть мочи на газ. Позади половина пути. Позади лес, где  он в такой зной покрылся холодным потом, повстречав хозяев этого леса. Машина, пробежав скрипучий деревянный мостик, понеслась в сторону стоявшей на пути деревни. И вот уже водитель, переполняемый восторгом от чУдных просторов, радостью свободы, счастьем избавления от опасности, высунув голову из кабины горланит песни. Снова стало жарко, душно, весело! В молодости все приходит и проходит быстро...
       В это время в деревне на лужайке около своего дома второгодник Сёмка увлечённо ремонтировал отцовский мотоцикл. Неподалеку два школьных друга Митька и Сашка громко, с наслаждением чавкали плюшками – такую вкуснятину только Сашкиной матери удавалось испечь! – и, размахивая деревянными шпагами, горячо обсуждали французский фильм про мушкетеров. Два дня подряд клуб был переполнен зрителями. Вся деревенская детвора после этого «жила» в Париже. То тут, то там происходили стычки мушкетеров с гвардейцами, и раздавались крики: «Я – Атос! Я – Портос! Я – Арамис!» Как ни странно, «Я – Д`Артаньян» не кричал никто. Мальчишки восхищались силой, добротой, весёлостью Портоса, умом и благородством Атоса, щедростью и великодушием красавца Арамиса. А вот Д`Артаньян… Самое страшное и обидное прозвище – «бабник» - было забыто. Заменило его другое – «ДЫРтаньян». И произносили мальчишки его своеобразно, делая акцент на первый слог «ДЫР», так, что остальное «таньян» еле слышалось
       – Бабник! Только за девками и бегает! – зло сказал Сашка и сплюнул в сторону Сёмки.
       – Чё-о! – Сёмка отшвырнул гаечный ключ, приподнял голову и обвёл свирепым взглядом мальчишек.
       – ДЫРтаньян, Сёмка, ДЫРтаньян! Не ты! – поспешил успокоить его Митька.
       – А-а! Ну-ну, – проворчал  Семен и увлеченно продолжил прерванное занятие.
       А друзья перешли к распределению ролей в предстоящей игре.
       – Я – Портос, я – Портос, –  настойчиво повторял Митька.
       – Ты? Портос!? Шкет ты, а не Портос! – кричал Сашка. – Портос какой? Большой! Сильный! Добрый! Как я! Я – Портос! – Сашка расправил свои, не по возрасту широченные плечи, тряхнул большой, круглой головой и гордо посмотрел на Митьку сверху вниз.
       – Добрый?! А сам «шкет» на меня орешь! А я после тебя самый высокий в классе! Сам – шкет! – выпалил Митька. Со злостью откусил огромный кусок, обиженно сморщив свой маленький нос, и крутанулся в сторону Семки,  ища его поддержки.
       – Да оба вы шкеты, – снисходительно буркнул Семен. Он был гораздо старше друзей и на целую голову выше самого высокого в классе – Сашки. Считал себя совершенно взрослым и учиться не хотел, потому, что… не хотел. Он прекрасно знал, кем  хочет стать и что для этого нужно. Умел лихо управляться со всеми видами колхозной техники: автомобилями, комбайнами, тракторами. В рыболовстве и охоте с практичным и смышлёным Сёмкой не могли тягаться даже заядлые рыбаки и охотники. 
       Сашка виновато почесал затылок. Потом, примирительно посмотрев на расстроенного Митьку, сказал:
       – Нет, Мить, ты не похож на Портоса, рожа у тя интеллигентная, да и материться ты вовсе не умеешь… Ты – Арамис.
       – Чёй-то не умею! Умею! – возмущенно запищал Митька. Потом, опустил голову, подумав, что Сашка, всё-таки, прав. – Я тогда, тогда… Атосом буду, – со вздохом глубокого сожаления и скорби прошептал он...
       – Красавиц видел я нема-а-ло, и в журналах и в кино, но ни одна из них не ста-а-ла-а… – мурлыкал себе под нос Семен, гремя гаечными ключами. – Эй, ДЫР-ДЫР, ДЫРтанья-яны! Помогли бы лучше.
       Сашка стиснул зубы, внимательно посмотрел на Сёмку, сильно, до боли в  пальцах, сжал рукоять шпаги и обратился к другу с заманчивым предложением:
       – Атос, это не Рошфор ли там, у кареты, копошится? А ну-ка, всыплем ему! – друзья, было, ринулись в бой, но их остановил рёв мотора и визг тормозов с проходившей рядом пыльной дороги.
       – Ну! ДЫРтаньян, блин….! – выругался Сашка, сплёвывая и щурясь от пыли, чёрной тучей накрывшей лужайку. Из кабины выскочил молодой водитель, выхватил у Митьки шпагу, наставил её на Сашку и радостно завопил:
       – Я Д’Артаньян! Защищайтесь, сударь!
Друзья опешили от такого радостного известия. Сёмка повернул голову, внимательно всматриваясь в нового мушкетёра:
       – Ты глянь… ДЫРтаньян! Сам сознался.
Сашка, придя в себя, шустро отпрыгнул в сторону, потом вперёд и, оказавшись сзади "Д`Артаньяна", влепил ему со всего маху шпагой по заду. Паренёк выпучил глаза, прогнулся назад от боли и ухватился свободной рукой за  раненое место.
       – Чё?! ДЫРтаньян, ты чё там держишь!? – закричал Семка, покатившись от смеха на траву.  Паренёк смущённо улыбнулся и снова попытался ткнуть в Сашку шпагой, но уже не так смело, как в первый раз. Сашка ловко уклонился от выпада, шагнул влево, вперёд и, снова оказавшись за спиной «Д`Артаньяна», повторил предыдущий удар. По вдруг увлажнившимся глазам парня было видно, что на этот раз ему гораздо больнее.
       – Ладно, Саш, хватит, – Митька подошёл к ошарашенному «Д`Артаньяну», взял у него шпагу.  Тогда Сашка протянул ему свою и, улыбаясь, сказал:
       – Слышь, ДЫРтаньян, да не расстраивайся. Давай, Митька тя маненько потренирует, а я пока на машине твоей покатаюсь, а? – парень совсем растерялся: мало того, что пацанёнок его отстегал, так ещё и машину, глядишь, угонит.
       – Да это… я, это… – забормотал он смущённо, – это… задняя вылетает чё-то…
       – Да не переживай ты так! – Сашка снисходительно хлопнул «Д`Артаньяна» по плечу, – ну хошь, Семка посмотрит, чё у тя с коробкой? Ну?
       Паренёк совсем опешил: куда он попал? Что за мальцы такие? Один дерётся как чертёнок, на машинах гоняет, другой даже коробку передач может отремонтировать, а третий… Паренек наткнулся на Митькин взгляд полный жалости и сострадания, попятился к машине и проворчал:
       – А этот еще жалеет! Блин. Вам скоко классов-то, пацаны?
       – Дянька-а, вы хотели сказать – лет? – хихикнул Митька, сочувственно посмотрев на водителя и склонив голову набок
       – Да четвёртый миновал, милок… – дрожащим голосом проскрипел Сашка, словно это означало: «да восьмой десяток…». Потом вздохнул горестно и  согнулся пополам, изображая немощного старичка.
       – Ну, кому и седьмой... Сижу, б…, по два года в каждом классе, – отозвался Семка, выползая из-под мотоцикла. Затем подошёл деловито к машине, вытирая на ходу руки грязной, грязнее его рук, тряпкой, внимательно осмотрел вмятину на капоте грузовика – вмятина была странная с царапинами по бокам. Семка наклонился, покрутил носом:
       – Зверем пахнет… Чё!? На медведя наехал? – попинал колеса, выматерился, и добавил: – резину-то, ДЫРтаньян, менять надо. На такой резине ездить, что на лошади неподкованной скакать. Убъёсси, на фик!
       Парень жалко улыбнулся, виновато пожал плечами и прыгнул в кабину. Двигатель взвыл, машина дёрнулась и, будто споткнувшись, заглохла. Сёмка раздраженно прокричал:
       – Сцепление не бросай! Дура!
       – А ты шпоры ей, шпоры! – закатился от смеха Сашка.
       Машина, снова взревев, скрылась в клубах пыли.

                Круглый куст

       Грузовик резво бежал среди лугов по извилистой пыльной дороге. Водитель, лихо высунув руку из кабины и подставляя её горячему воздуху, горланил: «Как-нибудь дотя-я-нет последние мили, твой надёжный друг и товарищ мотор!» Но мотор и не думал недотягивать: ровно, правильно урчал, будто подпевал своему седоку. Далеко позади осталась деревня, где странные мальчишки преподали ему урок взрослости. Водитель, упёршись спиной в спинку сиденья, приподнял свой зад и потрогал два болезненных рубца на ягодице.
       – Да, блин, ну и пацан… А этот, самый старший, вообще, блин, следопыт. А маленький-то? Жале-е-ет ещё! – Он тяжко вздохнул, резко тряхнул головой, будто хотел вытряхнуть из неё пережитый позор и досаду.
       Над землей, раскалённой от полуденного солнца, поднималось голубоватое марево, слегка искажая очертания редких кустиков, росших вдоль дороги. Вдалеке показалась стройная женская фигура. Водитель прибавил газ. Поравнявшись с путницей, он сбросил скорость, медленно поехал сзади и невольно залюбовался её красивыми, упругими ногами, скрывающимися самым соблазнительным своим местом под коротким платьицем. По спине, до самой поясницы, искрясь и переливаясь в лучах солнца, струились ослепительно чёрные, будто смоляные кудри. Сердце паренька подпрыгнуло в самое горло и с каждым ударом пыталось вытолкнуть глаза из орбит. Еле справившись с сухим, колючим, как ржаной сухарь языком, он прохрипел, высунувшись из окна кабины:
       – Садись, красавица, подвезу, такие ножки беречь надо!
       Путница повернула голову. Водитель резко нажал на тормоз. Машина, как вкопанная, замерла на месте! Сквозь догнавшую их пыльную пелену на водителя смотрело страшное, сморщенное старушечье лицо!
       – Прости... те бабуся… – еле слышно прошептал он.
       – А за что же простить-то? А? За то, что ты меня красавицей обозвал?
       – Садись… тесь, бабушка, подвезу.
       Старуха рассмеялась, обнажая свой беззубый рот.
       – Нет, милый, мне быстрее надо! – сказав это, она резко повернулась и быстро пошла.
       «А девка-то где?» – спросил сам себя паренёк и потёр кулаками глаза. Впереди удалялась сгорбленная старушечья фигура. Чёрный платок скрывал голову. Чёрная длинная юбка, опускаясь в стелющуюся над землёй знойную синеву, будто растворялась там, и от этого казалось, что старуха плывет над дорогой.
       – Вот черт! Ну, смотри, если ты быстрее машины ходишь, так топай! – проворчал паренёк и нажал на газ. Обогнав старуху, он проехал всего несколько метров. Мотор вдруг начал чихать, кашлять и замолчал совсем.
       – Ты что, старая!? Колдунья!? – выпалил он раздражённо, выскакивая из кабины. Но ответить было некому – старуха вдруг исчезла...
       – Странно… Что за чёрт! – проворчал водитель, оглядываясь по сторонам.
       Невдалеке от дороги росло одинокое дерево. Подойдя поближе, он рассмотрел, что это несколько кустов, сросшихся в одну огромную, круглую крону. Вокруг чистый ровный луг, тонущий в сонной, густой, звенящей тишине. Не было слышно и жаворонков, которые обычно стараются своими переливными трелями заглушить стрекотанье кузнечиков. Словно смерть накрыла всё вокруг своим зловещим саваном. И только от этого величавого создания природы исходил то ли шёпот, то ли стон, леденящий душу. Водитель  почувствовал, что, несмотря на дикую жару, по его спине, как утром в лесу, снова побежал холодок.
       - Чё, сынок? Встал?! Заглох! – раздался сзади скрипучий, насмешливый голосок. Сердце у паренька будто оторвалось в груди и упало в низ живота. Он резко повернулся. Старая рыжая лошадёнка, устало переплетая ноги, тянула за собой скрипучую телегу. На телеге лежала большая бочка с плескавшейся из неё водой, перед бочкой сидел сухонький старичок.
       – Фу ты… дед. Слава Богу! Я тут, блин, страху натерпелся, спасу нет…
       Дед лукаво прищурился и, хихикнув, спросил:
       – А я тя чёй-то и не вспомню? А? Ты, чей будешь-то? Не Шурыньки Елькиной зять? Нет? Дык ты чё?  Ненашенский чё ли?
       – Да нет, дед. Невашинский. В Сосновку еду. С МТС отправили, колхозу помочь.
       – Милай! Дык Сосновка-то в другой стороне! Ну?!
       Дед снова усмехнулся в седую бородёнку. Тут только водитель заметил, что оказался совсем на другой дороге. Он ездил раньше в Сосновку, и дорога туда была ему хорошо знакома.
       – Где же я, дедушка…? – спросил он дрогнувшим голосом, смахивая вдруг появившуюся слезу.
       – Садись давай, касатик. Я дояркам воду везу. Калда у нас тут рядом. Переночуем, а утром привезу тебя сюда, и поедешь в свою Сосновку. Я покажу дорогу. Здесь напрямки недалеко. Машину-то сё одно нони не заведешь. С утра надо и до обеда. После не заведешь. А тронуть ее здесь – не тронут. Нет тут никого, окромя нечистой силы. Гулят она тут с полудню и до утра. А ночью – не дай бог сюды! Беда! Вот он – круглый куст-то. Сколь помню себя, столь он тут и стоит. Подикась и старуху молоду видал?
       Парнишка молча кивнул и устроился к деду поближе, вытирая мокрые глаза и испытывая нестерпимую жалость к себе за упавшие на него в этот проклятый – поистине Жаркий день – напасти!
       – Ну, пошла, давай, холера тя возьми! – прикрикнул дед на кобылу и хлестанул по её ребристым бокам вожжами.
       – Ну, чё дрожишь-то? Аль озяб? – дед снова хихикнул. –  А креститься-то умешь, аль нет?
       – Да нет, не крестился сроду.
       – Ну-ну. Раз не умешь, то и не надо. А то ишшо хужей сделашь. Ты, главна штука, не бойси. Вот к примеру: гром гремит – страшно. Потому как редко гремит, и потому, что не знашь, чё и как оно там-то... А вот как если оно понятно всё, и ишшо кажный день гром-то бы слыхать, то ведь и не страшно делатьси! Привыкашь. Так?
       – Не знаю, дедушка, наверно так...
       – Так, сынок, так. Я вот летом-то её кажну неделю встречаю. Метров зАста от куста появлятьси. До куста доходит и пропадат. А скока калякал с ней, выспрашивал! Что ты! Все тока смеётси. Я ей баю, что давиче-то, помнишь? Встречались-то с тобой. А она и не помнит, вроде... Будто впервой видит-то меня.  А ночью, сынок, не дай господь! Скока народу-то раньше тута сгинуло! Ну, а таперича-то, уж скока лет-то? Тихо все… Дык ночью-то и не ходят нихто, уж скока лет-то? И не вспомню уж. Опосля «германской» она тута объявилася, опосля войны. Бают…, смерть это, сынок.
       Паренек прикрыл глаза, убаюканный скрипом и покачиванием телеги, непрерывным стрекотанием деда, и весь уходящий день быстро, как кадры старого немого кино, пронёсся перед глазами. Сначала влетело от матери, за то, что долго шлялся и пришел под утро, потом директор МТС материл, на чем свет стоит за опоздание на работу. Потом, вроде бы, нормально всё пошло, машина бежит, дорожка вьется, песни поются. В лесу чуть не наехал на медведицу с медвежатами. На дороге стояли. Медвежата любопытные! Обступили кабину и влезть норовят. А мамаша по капоту так съездила лапой своей, что еле усидеть на месте удалось, а не бежать со страха, куда глаза глядят. Стукнула, на медвежат рявкнула и пошли себе через дорогу в лес. Ну, потом сбегал по-большому раза три и, вроде, нормально все. Машина бежит, дорожка вьётся, песни поются. Проезжая через маленькую деревушку увидел мальчишек. На шпагах дерутся. Детство вспомнил, да кино про мушкетёров, что недавно посмотрел. Захотелось покрасоваться перед пацанами, поучить их маленько. Вроде как душу отвести от утренних потрясений. Так позору от них нахлебался. Словно они жизнь прожили и салагу маленько поучили... А тут куст этот круглый назагладку, чёрт бы его побрал... Паренёк открыл глаза.
       – Чё, сынок, маненько кимарнул? – дед бубнил без умолку, разгоняя страх. Солнце, спрятавшись за чернеющую вдали полоску леса, разукрашивало оттуда небо в причудливые краски. «Если красно с вечера, нам бояться нечего…» – промелькнула в голове паренька детская поговорка. Впереди показались неказистые строеньица, послышалось мычание коров и заливистый женский смех.
       Снова стало жарко, душно, весело! В молодости всё приходит и проходит быстро…

Страж счастья

– Опять метёт… Господи, да когда же кончится это…
      Зина отошла от окна, присела в кресло, прикрыла глаза. Уже несколько дней она не находила себе места от тревожного чувства.
      Зима 1969 года. Сынишке исполнилось пять лет. Безденежье заставило её выйти на работу. Место в детском саду пообещали только через полгода, не раньше. Пришлось отвезти Витюшку к её родителям в деревню. Вот уже три месяца прошло, и все вроде хорошо: дедушка с бабушкой на внука не надышатся, брат – школу заканчивает – души в нем не чает. Недавно прислали письмо с фотографией: Витюшка на ней такой радостный! Телеграмму посылала – ответили, что хорошо все. Но почему-то сердце щемит так, что хоть вой…
      Зина поцеловала фотографию сына и дала волю душившим её слезам, не замечая, что вошёл муж и встал рядом. Он нежно тронул её за плечо:
      – Зин, взял отгулы. На три дня дали. Поедем сегодня ночным, поедем. Завтра утром уже там будем… на станции.
      – Куда ж мы поедем… Метёт-то вон как. На станции будем, а дальше? Автобус в деревню поди и не ходит. Двадцать километров по сугробам пешком идти?
      – Зина, у нас метёт, а там-то может и не метёт. Сколько до Оброчного на поезде? Почти триста км!
      Зина, вытерла лицо, посмотрела снова на фотографию, затем в окно, и прошептала сквозь слезы:
      – Да, до станции бы поскорей, а до деревни добегу.
      День выдался неожиданно солнечный. И автобус от станции до деревни поехал, но только другой дорогой: через лес. А это вместо двадцати – сорок километров. И то, только до опушки леса, а дальше еще пять километров пешком. Но Зина не замечала ничего: ни ночной бессонной тряски в холодном общем вагоне; ни тесноты и духоты в маленьком, еле ползущем по заснеженной лесной дороге, стареньком автобусе; ни голода – со вчерашнего дня крошки во рту не было. Перед глазами был только сын, в голове – мольбы к Господу.
      В переполненном салоне послышались радостные голоса – наконец-то добрались – автобус  устало выполз на опушку и остановился у домика лесника. Умученные, но счастливые пассажиры вывалили на улицу, жадно вдыхая чистый морозный воздух.
      – О! Племянница! Это вы что это? Приехали?!
      Зина, опираясь на руку мужа, повернула бледное лицо. Невдалеке, рядом с запряжённой в сани лошадью, стоял дядя Леня.
      – Дядечка, Витюшка мой как?!
      – Да как… не знаю... нормально вроде, а что? Вы что приехали-то? Случилось что?
      – Ты мне скажи! Правда, все нормально?!
      – Да что ты, Зина, Бог с тобой…
      Зина опустилась в сани. Вся копившаяся до этого усталость, не замечаемая ей раньше, навалилась теперь. Муж, взяв из саней тулуп, укутал её, сел рядом. Дядя Леня дернул вожжи, и лошадь резво побежала в сторону деревни.
      – А я же соседских девчонков к автобусу отвозил. Учатся в районе на учительницев. В ентом… как его… педу-чилиш-ше.
      Он скрутил самокрутку,  с наслаждением затянулся:
      – А Витюшка у вас… ну космонавт!
      Зина вздрогнула:
      – Как? Что?!
      Дядя Леня поперхнулся, прокашлялся, тихонько на себя выматерился за лишнюю болтовню и на всю оставшуюся дорогу крепко замолчал.
      Зимний день проходит быстро. В окнах замерцало электричество. Зина, выскочив из не остановившихся саней, бросилась к ещё не запертой на ночь двери, пронеслась по сеням, распахнула дверь в избу...
      Посредине комнаты застыл в недоумении брат Игорь. Отец – сидя за столом, держа в руке кусок пирога, в другой – стакан с молоком. Мать замерла рядом, прикрыв открытый рот кончиком полушалка. Витюшка сидел на плечах у Игоря, вцепившись ему в волосы и широко открытыми глазёнками уставившись на неизвестно откуда появившуюся мать.
      Зина сбросила тянувший её к полу тулуп, тяжесть которого только сейчас и почувствовала, схватила Витюшку и разрыдалась.
      После плотного ужина, когда Витюшка уже спал, Игорь убежал в клуб, а тесть с зятем, разгорячённые самогоном, ушли курить в сени, Зина взяла мать за руку и, пристально глядя ей в глаза, спросила:
      – Мам, что на прошлой неделе было? В среду.
Мать отвернула голову и, утерев глаза, тихо сказала:
      – Доченька, хотели не говорить тебе, да разве материнское сердце обманешь…
                ***
      А в среду случилось то, что потом называли в деревне чудом.
      В десять утра, как обычно, бабушка с внуком слушали радиопередачу «Сказка за сказкой». Бархатный голос Литвинова – главного и любимого всеми сказочника – лился вперемешку с шипением и потрескиванием старенького проводного радио-транслятора:
      – С добрым утром, дружок! Сегодня я расскажу тебе сказку…
      – Бабушка, это он мне говорит: «Дружок»? А ведь и ты тут. И тебе – «Дружок»?
      Бабушка немного растерялась, не зная, как ответить внуку. Но он уже сыпал другими вопросами:
      – Вот и Игоша бы послушал сказку, а ему в школе надо быть. Эх! А зачем?!
      Бабушка ласково улыбнулась и тихонько, словно боясь, что услышит сказочник Литвинов, прошептала внуку в ушко:
      – Игорь у нас взрослый же, он…
      – Знаю, знаю, – перебил её Витюшка, – взрослым всегда надо куда-то ходить: или на работу, или в школу.
      – Слушай, слушай, – снова прошептала бабушка, – Игорь тоже маленьким любил сказки слушать.
      Глазёнки внука округлились, он открыл от удивления рот, и, уже не обращая на радио внимания, воскликнул:
      – Игоша был маленький?!
      Через некоторое время Витюшка, разглядывая разложенные бабушкой на столе фотографии маленького Игоря, обдумывал услышанное. Ну никак не хотелось ему верить, что его любимый, огромный и могучий Игоша, был когда-то маленьким! Он посмотрел в окно, слегка прищурившись от искрящейся белизны солнечного морозного утра. Вдоль озера и мимо церкви, серенькой узкой змейкой среди ослепительно белых сугробов, вилась тропинка, по которой он часто ходил с Игорем за водой к церковному колодцу. Ему вспомнилось, как Игорь носил два огромных ведра с водой на вытянутых в стороны руках. А иногда нёс сразу четыре : руки прижаты к бокам, согнуты в локтях, и на каждой висит по два ведра! Да еще бывало и Витюшка на плечах сидит! И он, вот такой, был когда-то маленьким?!
      Витюшка отпросился у бабушки погулять одному, пообещав не отходить далеко от дома. На самом же деле, он решил сходить к колодцу и оттуда пройти до дома по тропинке с вытянутыми в стороны руками. Он решил делать так каждый день, и еще есть много варенья, как Игорь, твёрдо веря, что к приезду матери будет таким же большим и сильным.
      Колодец был похож на маленький ледяной холмик. Витюшка, несколько раз поскользнувшись, кое-как добрался до обледеневшего сруба. Ухватился за него руками и заглянул в ледяную, круглую, блестящую воронку,  уходящую в бездонную черноту. Оттуда повеяло теплом и влагой, в носу защекотало, и мальчишка громко чихнул. Эхо хихикнуло в ответ из колодца:
      – Хи-и-и...
      – А ты кто? – удивленно спросил Витюшка.
      – То-о-о… – послышалось из темноты.
      Витюшка наклонялся все ниже и ниже, пытаясь рассмотреть незнакомое веселое существо, которое будто манило, притягивало его к себе...
В правлении колхоза, находящегося рядом с церковью, заседали местные активисты, готовили план к будущим весенним полевым работам. Сизые клубы табачного дыма метнулось к распахнутой двери, уступая место ворвавшемуся морозному облаку. На пороге застыла техничка Тася. Сдернув с головы платок, она вытерла им мокрое, бледное лицо, вытянула дрожащую руку в сторону двери и забормотала:
      – Караул… караул… там… там… в колодце… караул…привидение… караул…
      Все бросились к колодцу. Один из прибежавших потянул опущенную в колодец жердь «журавля», но её крепко держал еле различимый в темноте, стоящий на выступе сруба над самой водой, маленький мальчик. Не каждый взрослый смог бы, нырнув с пяти метров в ледяную воду, вынырнуть. А если б и смог, то уж никак бы не вылез из воды в промокшей зимней одежде, валенках… Но раздумывать да обсуждать было некогда, ребёнок мог снова соскользнуть в воду.
      Витюшкин дедушка шел домой на обед. Сегодня он почему-то пошел мимо церкви не со стороны школы, как всегда, а со стороны колодца! Будто ноги сами его повели… Увидев столпившийся народ и бегущего от церкви – там находился колхозный склад – сторожа с веревкой, он понял все. Ноги его подкосились...
      Витюшка молча смотрел вверх на круглый кусочек неба, который то и дело закрывали чьи-то головы. Беспрестанно слышались глупые, как он считал, вопросы:
      – Мальчик! Мальчик! Как ты!? Чей ты?! Кто ты!?
      «Ну и глупые же эти взрослые» – думал он. – «Ведь все же знают: чей я? Мамин. Папин. Дедушкин. Бабушкин… и Игошин еще!»
      И тут он увидел дедушку. Дедушка говорил, но не как всегда: весело и быстро, а почему-то заикался:
      – Вит-т-тюшка, Вит-т-тюшка… я сейч-час… сейчас…
      Обвязанного веревкой, вниз головой с вытянутыми перед собой руками, чтоб легче было пролезть, его стали опускать в обледеневшее горло колодца. Темный силуэт закрыл собой светлое пятнышко неба. В колодце резко стало темно и страшно!  Витюшка от возмущения заревел.
      Закутанного в чью-то шубу, его принесли в правление. Раздели, растерли самогонкой – было щекотно, и он заливался смехом. А рядом его дедушка… плакал.
      Дома, закутанный в тёплое, нагретое на печке одеяло, Витюшка крепко уснул. Прибежавшая молоденькая медсестра – она приехала совсем недавно в местную больницу по распределению – осмотрела его. На ребёнке не было ни царапинки! Померила температуру, послушала сердечко, лёгкие. Все было хорошо.
      Витюшка сладко, безмятежно спал, посапывая своим курносым носиком. Бабушка, хлопоча у стола, нашёптывала сквозь всхлипы:
      – Господи… Слава тебе, Господи… Церковный колодец… Святой колодец… Господи…. Дед сидел поодаль. Держал в руках стопку с водкой, но все никак не мог её выпить – от пережитого тряслись руки.
      Медсестра потрогала Витюшкин лоб и сказала, повернувшись к Игорю:
      – Ну вот, все хорошо. Пусть спит. А утром приду, посмотрю его еще… – и запнулась на полуслове, встретившись с его пронзительным взглядом. Как и беда не ходит одна, так и чудеса, если случаются – то одно за другим: они застыли, смотря друг другу через глаза в самые души…
      – А за пациентом наблюдать… пока не проснётся… до утра, – прошептал чуть слышно Игорь.
      У неё зажгло в груди, в голове зашумело и вырвалось из самого сердца:
      – А я и не уйду…, никуда не уйду!
      И, сначала на секунду испугавшись своих слов, вдруг почувствовала покой, лёгкость – счастье! Она знала теперь, что этот огромный, не по годам взрослый парень – её судьба, её жизнь! И пусть будет всё, что будет! Она принадлежит ему! Он – ей!
      Витюшка сладко потянулся, зевнул, открыл глазки и тут же прищурил их, пряча от ослепительного солнечного лучика, прыгающего по его лицу.
      – Маленький мой, как ты? – склонилась над ним бабушка.
      Он удивленно обвел взглядом всех собравшихся. Непривычно было видеть, что и Игорь, и дедушка утром дома. Бабушка, да еще какая-то чужая тетя, которую держал за руку Игорь – все стояли рядом и с беспокойством смотрели на него. Чужая тетя в белом халате спросила ласково:
      – Ты какой-нибудь стишок знаешь? Расскажи нам.
      Витюшка горестно вздохнул – не очень-то хотелось рассказывать сейчас стишок – привстал и, стараясь побыстрее отвязаться от этих надоедливых взрослых, затараторил:
      – Зайкубросилахозяйка, под дождёмосталсязайка, со скамейки слезть не смог, весь до ниточки промок… – запнулся, осмотрел себя и со смехом закричал, – не-ет! Совсем и не промок!
      Все рассмеялись. А солнечный лучик, сначала будто испугавшись громкого смеха, нырнул под занавеску, потом выглянул и побежал по всему дому, разбрызгивая радость и счастье!
                ***
      Все пережитое не давало Зине уснуть и в эту ночь. Обледеневший колодец,
чёрная ледяная вода, мокрый маленький сын, стоящий на выступе сруба, ухватившийся закоченевшими ручонками за шест «журавля», брат Игорь и молоденькая медсестра – все это вертелось перед глазами как кадры кино.
      – Чудо! Чудо! Спасибо тебе, Господи за сына…– шептала она. И вдруг промелькнуло в голове: чудо?… нет, счастье! Данное Богом счастье!
      Она осторожно встала, подошла на ощупь к кровати матери, присела у её ног, слыша, что и той не спится: вздыхает, ворочается…
      – Мам, а что Игорь-то, как у них? – спросила Зина тихо, склонившись к матери.
      – Да как… Женить их надо, как… дак молодой ведь совсем.
      – Мама, не зря это все. Ангел Витюшку спас и их свёл! Это Бог так решил! А первенца Эдиком пусть назовут.
      – Господи, имя-то нерусское…
Зина улыбнулась, по телу разлилась приятная теплота и лёгкость.
      – Неважно. Означает – «страж счастья». Счастья, мама, счастья! 

  P.S. Герой этого рассказа, Витюшка, ушёл из жизни 25.02.2019 года на пятьдесят пятом году жизни. Ангел не уберёг его... Но он навсегда останется в нашей памяти и в этом рассказе. И кто знает, возможно он теперь сам будет оберегать своих любимых...Он - Страж счастья...

На фотографии та самая церковь и тот самый дом…

Артист

       – А нам всё равно, а нам всё равно, пусть боимся мы… – полилась из радиоприемника весёлая песенка.
       – Бабушка, бабушка, это артист Юрий Никулин выступает! Я знаю! – Витюшка вскочил из-за стола и ткнул пальцем в приёмник.
       – А батюшки! Ну, садись, не поел ведь ещё.
       – Поел! Спасибо, – он подпрыгнул и с размаху плюхнулся на широкую кровать, – я тоже артистом буду. Как Юрий Никулин!
       Бабушка рассмеялась:
       – А что же не будешь? И будешь! И ладно. А топерь ложися, подремли маненько. Опосля обеда надыть полежать. Поспать.
       Она подошла к окну задёрнуть занавески и замерла от увиденного очарования:
       - Ба-а! Красотища та кака!– прошептала, крестясь на стоявшую напротив церковь. – И вправду – «Москва»!
       Зимний день короток, и оранжевый солнечный шар уже начинал прятаться за крышу школы, стоящей справа от церкви. Яркие блики, помелькав игриво в церковных куполах, рассыпались искорками по снегу, прикрытому темным отражением школы...
       – Бабушка, а мой друг сегодня на собрание в клуб пошёл со своим дедушкой. А мы-то с моим дедушкой сроду на собрания не ходим. А там, поди, интересно!
       – Дак мы чай не колхозники. Как нам там-то? Неудобно.
       Витюшка, проживший свои долгие шесть лет жизни в городе, ещё не совсем понимал своеобразный деревенский говор.
       – Неудобно – это что? Стеснительно? Да? А я бы сходил… Мне – удобно.
       – Ложися давай, ложися. Ты во сне растёшь.
       Расти-то Витюшка очень хотел. Но вот именно сейчас погулять хотелось больше!
       – Не-т! – твёрдо, насупив брови, выпалил он, подскакивая с кровати, – Гулять! В «Москву» пойду. Курочкам тоже есть надо! А то сам наелся, а они!?
       Колокольня церкви, превращённой в колхозный склад зерна, была очень похожа на кремлёвские башни, и потому бабушка с внуком называли церковь Москвой. Витюшка частенько ходил туда с маленьким ведёрком подбирать рассыпанное зерно. Уж очень ему нравилось, когда куры, торопливо расталкивая друг друга и благодарно клокоча Витюшке что-то на своём языке, клевали зерно с его ладошек.
       – Ну, сходи, сходи, – усмехнулась бабушка. Потом вдруг тревожно – К колодцу чай не пойдёшь!? Христа ради, смотри у меня, не ходи!
       – Меня ведь мама учила слово своё держать! А я всем вам слово дал: обещал больше никогда не ходить к колодцу. Не маленький, чай! – и тихонько, сам себе, чтоб не слышала бабушка, добавил, – Да и сам… боюсь к нему ходить.
       – Ну и ладненько, ну и ступай. Да недолго!
       В домашних хлопотах бабушка не заметила, как пронеслось время. Сердце её вдруг тревожно замерло. Она подбежала к окну. Церковь уже утонула в зимних сумерках. В блестящей ледяной поверхности озера, лежавшего между церковью и домом, замерцали отражения первых звёзд. Слева, через дорогу от церкви, снег осветился тусклым электрическим светом из окон клуба.
       – А чё это? Собрание всё идёт? Кина то ноньче чай нет. Выходной в клубе-то, собрание тока было… А где же он, Господи!
       По тропинке, вдоль озера, шёл неторопливо Витюшкин дед. Бабушка, набросив наспех шаль, выбежала ему навстречу, не обратив внимания на вырвавшийся с шипением и потрескиванием голос из радио транслятора:
       – Внимание, внимание! Говорит радиВВоузел…
       Дед, увидев выбежавшую жену, сразу всё понял:
       – Что?! Витюшка!? Я тебе сколь раз баил: не пускай одного! Куды он собирался!?
       – Саня! Господи-и! Дак чай к церкви за зерном. Госпо-ди! Ма-мынька! Не к колодцу ли опять пошё-ёл!?
       Дед, не разбирая дороги, по сугробам, бросился к церковному колодцу.
       Просеявшийся ещё с утра мелкий снежок припорошил подступы к колодцу и лежал нетронутым. Дед, как опытный охотник, внимательно осмотрел всё вокруг. На сердце стало немного легче – следов не было.
       – Слава Богу… – прошептал он, облегчённо вздохнув. Но в колодец всё же заглянул.
       Обежав несколько раз вокруг церкви, дед уставился на клуб.
       – Собрание. А чё так долго-то? Не туда ли Витюшка поплёлся? – бормотал он сам себе. Подбегая, крикнул толпившимся на крыльце, –Чё тама?
       – Концерт! Концерт!
       Дед собрался было протиснуться в клуб, но вдруг услышав крик жены, спрыгнул с крыльца и побежал к дому.
       – Саня! Витя! Витюшка! Саня!
       – Что?! Что ты!? Пришёл!?– закричал он подбегая.
       – Да нет! Не пришёл…
       – Так что ж ты меня-то кричишь!?
       – Спужалася… Глядь, и ты куды-то запропал…
       Дед, вытирая ладонью мокрое лицо, громко и крепко выругался, забежал в дом, выпил залпом несколько кружек воды, кинулся было к двери, но…из динамика прохрипел уставший голос:
       – ПоВВторяю! Александр Фёдорович, ВитькА не теряйте. Он в клубе даёт концерт! Спасибо от благодарных зрителей-односельчан за внука-артиста, дорогой дядя Саня…
       Клуб сотрясало от смеха. Витюшкин дед с трудом протискивался к сцене. Сквозь гул оваций до него долетали обрывки еле различимых фраз:
       – Ну, артист! И стихи, и анекдоты!
       – И поёт, и пляшет! Артист!
       – А енто чей же это?!
       – Дак чай Стеншиных внук! С Горького привезли.
       – Ну, видать что городской! Глянь, чё делат-то! Ну, артист!
       Артист низко поклонился благодарной публике, затем, подняв руку, призвал к вниманию и громко выкрикнул:
       – Уважаемая публика! Юрий Никулин своё выступление закончил. Благодарю за внимание!
       Клуб снова содрогнулся:
       – Е-щё! Е-щё! Ви-тю-шка! Ви-тю-шка!
       Артист широко улыбнулся, вытер взмокший лоб, показал рукой в сторону продиравшегося сквозь толпу зрителей деда и выкрикнул:
       – Всё! Всё! Дедушка вон уж за мной… Уж в горле пересохло!
       В сторонке от сцены стояла фляга с водой для питья. На тонкой цепочке, сбоку, висела большая алюминиевая кружка. Один из зрителей, молодой паренёк, оторвал кружку от цепочки, зачерпнул в неё воды и, прыгнув на сцену, протянул её Витюшке
       – Не-т! – рассмеялся Витюшка. Я ещё не вырос совсем, чтобы бражку пить!
       – Дак водичка, Витёк! Водичка! – крикнул паренёк.
       – Ага! Водичка! Знаю я, какая там водичка. У моего дедушке на печке такая «водичка» стоит. Он как залезет туда, да как зачерпнёт из такой вот фляги, да как выпьет! И весёлый такой сразу! А бабушка ворчит: «Опять, каянный, всюю бражку выжрет. Опять самогонку не из чего гнать!»
       Дед, остановившись возле сцены, почувствовал, как всё его тело обдало жаром. Показалось, что все односельчане смотрят с укором на его пылающее лицо…
       Зал замер. И тут с первых рядов послышался тихий смех председателя колхоза. Участковый милиционер, сидевший рядом, вытер мокрое лицо носовым платком, прикрыл им глаза и закатился таким заразительным хохотом, что взорвался весь зал. Овации не утихали несколько минут.
       Витюшка стоял с поднятой рукой. И когда зал потихоньку утих, выдал очередной перл:
       – Уважаемые зрители! Навострите к вниманию уши! Артист Юрий Никулин не может выступать бесконечно! – поклонился, заодно подхватив с пола ведёрко с зерном, и продолжил, – Вон уж дедушка… Да я уж и кушать…и писать хочу давно! Вот!
       Зал, стоя и бурно аплодируя, провожал Витюшку, сидящего на руках деда. А дед, протиснувшись к выходу, привстал на порог и, оглянувшись, поискал глазами участкового. Их взгляды встретились. Участковый, широко улыбаясь, махнул деду платком и, снова прикрыв им мокрые глаза, закатился в беззвучных всхлипах, – смеяться сил у него уже не было…
       Ласково потикивали бабушкины ходики, отсчитывая минуты ночной тишины, посылая покой и теплоту в маленькое Витюшкино сердечко. Но он не мог уснуть: взбудораженный, умаявшийся, но гордый шептал:
       – Да. Совсем я уже и вырос. Совсем я уже и взрослый. Артистом вот стал… Да…Вот мама-то за меня порадуется. Гордиться будет! Артист!