Граф де Брионн (Шарль Эжен Ламбеск?) к генералу русской службы графу Эммануилу Сен-При
С.-Петербург, 11 октября 1812 г.
Честь имею обратиться к вам, как к начальнику главного штаба бывшей армии князя Багратиона (Петр Иванович). Маркиз де Лезер (здесь подполковник Мориц-Людвиг де Лейзер (Лезер)), посланный с поручением в Москву, был арестован и послан в Пермь без суда, даже без допроса. Он желает знать, в чем состоит его преступление, какая власть осудила его.
Чистый в своей совести, он писал ко мне два раза с дороги, умоляя меня исходатайствовать у Его Величества (Александр I), чтоб его предали суду и чтоб строгое правосудие наказало или оправдало его. Он имеет на это неоспоримые права.
От его прав перехожу к моим обязанностям. Мне вдвойне следует поддержать его просьбу всеми моими средствами. Он мне племянник, но родство последнее из соображений, на которое я опираюсь; есть другое, более для меня священное. Я удостоен чести поддерживать в России интересы короля (здесь Людовик XVIII), и эта честь возлагает на меня долг охранять в то же время интересы всех французов, оставшихся ему верными.
С этой стороны, граф, я не отличаю интересов моего племянника от ваших. Вам должно быть дорого, точно также как ему, как мне, как всем нашим соотечественникам, которые пользуются милостями Императора, чтобы дело маркиза Лезера было передано самому строгому и в особенности публичному суду.
Он недостаточно наказан, если он изменник. Позор его удаления от армии, который запятнал и нас, не довольно искуплен, если виновный не подавлен полным и гласным доказательством своего преступления. Но если он подвергся своей участи, и мы разделили его позор лишь вследствие неисследованных обстоятельств (как я полагаю, ибо племянник сообщает мне, что на него часто были возлагаемы тайные и важные поручения), или вследствие какой-нибудь личной ненависти, либо клеветы: то честь должна быть возвращена ему.
Посему прошу вас формально и официально, граф, как начальника главного штаба армии, в которой служил маркиз де Лезер (здесь имеются в виду сотрудники или чиновники высшей полиции, в чьи обязанности входила организация разведывательной работы на местах, сбор необходимых сведений и вербовка лазутчиков (ЦГВИА)), исходатайствовать перед Его Величеством, чтоб его дело было законно ведено и чтоб он принял позорную смерть в присутствии этой самой армии, если он достоин смерти, или же чтоб честь ему была возвращена также торжественно, если он остался верен своему долгу.
Благоволите, граф, повергнуть копию с моего письма к стопам Императора. Его Величество прочтет в нем выражение моего негодования против того, кто способен изменить ему и его священному делу, негодование, которое высказывается тем сильнее, что виновный связан со мною узами крови.
Наконец, Его Величество увидит также, что, передавая ему через вас, мое смиренное прошение во имя племянника, я тем выказываю мое уважение к воинскому порядку.
Что касается до вас, граф, отрекитесь на минуту от звания генерала-квартирмейстера, точно также как и я наброшу покрывало на священное имя, к которому обращаюсь, и будьте никто иной, как мой соотечественник и соотечественник несчастного Лезера. Окажите в этих горьких обстоятельствах дяде и племяннику помощь, которую мы обязаны оказывать во всякое время друг другу.
Я ожидаю от вас этого участия и этой помощи во имя привязанности, уверение, в которой выражалось перед вами не раз. К тому же я вас прошу лишь о том, чего от вас требует чувство вашей справедливости (Мориц де Лезер в 1813 году был оправдан и произведен в полковники (ред.)).
Французский подлинник этого письма находится в семейном архиве барона Фёдора Андреевича Бюлера, который сообщил его барону Владимиру Ивановичу Левенштерну. Левенштерн же возвратил его барону Бюлеру при следующем письме.
Письмо барона В. И. Левенштерна к барону Ф. А. Бюлеру (26 февраля 1857 г. пер. с фр.)
Вы поймете, с каким сочувствием я прочел письмо, когда узнаете, что и я испытал такую же участь, как и несчастный маркиз Лезер. Я был в Москве, когда он вручил графу Ростопчину (Фёдор Васильевич) депешу, заключавшую в себе его приговор. Граф Ростопчин, прочитав ее, остановил свой орлиный взор на несчастном ничего не подозревавшем Лезере, позвал обер-полицеймейстера и приказал ему увезти Лезера и ждать приказаний. На другой же день Лезера везли в Пермь.
Я приехал за неделю до Лезера и привез также распоряжение о моем задержании. Точно также я не подозревал ничего. Однако, в противоположность тому, что произошло с Лезером, граф Ростопчин взглянул на меня пристально, пригласил сесть, и мы пили чай вместе. Он представил меня своему семейству и велел мне приезжать обедать каждый день к нему на дачу.
Там я познакомился со знаменитым Карамзиным (Николай Михайлович), который очень полюбил меня и, не подозревая того, имел влияние на мою участь. Он жил также на даче с семейством графа Ростопчина.
Я оставался две недели в Москве. По истечении этого срока граф Ростопчин поверил мне "тайну дамоклесова меча", висевшего над моей головой. Я был уничтожен, поражен негодованием. Однако граф успокоил меня с чистосердечием, с добродушием, почти с нежностью.
Он говорил, что он физиономист, изучал Лафатера и признал во мне столько откровенности, столько готовности порицать зло и сочувствовать добру, столько прямодушия и полного неумения лукавить чертами моего лица, наконец, по его словам, не заметил во мне ни малейшего признака души низкой или лживой, и в этом смысле он доложил обо мне Императору.
Неделю спустя я был отправлен обратно в армию и возвращен к моей должности. Я прибыл в ту минуту, когда Барклай (здесь М. Б. Барклай де Толли) заносил ногу в стремя, чтоб ехать в битву под Бородиным, где он покрыл себя славою.
Было бы конечно несвоевременно вступать с ним в объяснение; следовало "доказать на деле" мою невинность. Под влиянием понятного восторга я не потерял времени. Судьба мне благоприятствовала, и даже генерал Ермолов (Алексей Петрович), который домогался меня погубить, был принужден сознаться в своей вине на батарее Раевского, которую мы отбили вместе у неприятеля, и он представил меня честно к Георгиевскому кресту.
Примирение наше скрепилось кровью: он получил одну, я две раны. С тех пор я мог только хвалиться генералом Ермоловым, хотя он не помог мне ничем в моей службе. Имя Барклая было ему ненавистно, и моя привязанность к этой достойной личности не приходилась ему по душе.