Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4, статья 5, статья 6 часть 1 и часть 2.
Очень характерным представителем лейтенантской прозы являлся Григорий Бакланов (1923-2009) – ещё один лейтенант-артиллерист военного призыва, прошедший бои второй половины ВОВ. В его случае истоки диссидентских наклонностей достаточно очевидны: Бакланов происходил из интеллигентной еврейской семьи (настоящая фамилия – Фридман), рано лишился родителей (отец имел какие-то неприятности с советской властью ещё в двадцатых годах и в 1933 году застрелился) и затем воспитывался в семье тёти. Публиковаться Бакланов начал в 1951 году, в Союз писателей был принят в 1956, и почти сразу стал широко известен как автор нескольких типично оттепельных военных повестей. Не менее типична его дальнейшая идейная линия – баклановское творчество, начавшееся вполне прилично, к концу оттепели стало уже неприкрыто неполживым; в брежневский период либеральный накал несколько спал, а с началом перестройки писатель встал на открыто антисоветские позиции. Всё это, разумеется, ничуть не мешало ему делать карьеру в СССР – к середине восьмидесятых Бакланов собрал целый урожай наград, состоял в правлении Союза писателей, его стаж в КПСС превысил сорокалетнюю отметку, а его книги издавались огромными тиражами. В 1986 году Бакланов возглавил журнал «Знамя», придав ему, естественно, самое антисоветское направление. В период перестройки и ельцинизма Бакланов собирал награды и должности не менее успешно, иногда выделяясь даже на фоне своих коллег по демшизе – много кто подписывал «письмо сорока двух», но мало кто сумел очутиться аж в руководстве российским филиалом Фонда Сороса. Любопытно, однако, что в конце жизни Бакланов счёл нужным изогнуться вместе с линией ещё раз и начать потихоньку переползать из чисто либерального лагеря куда-то на новые пастбища – он поддержал вторую чеченскую войну (не далее как пять лет назад выступив против первой), а последнее его произведение (эссе «Кумир», написанное в 2004 году) было направлено против Солженицына (правда, по причине антисемитизма последнего, но тем не менее). Вот такой замечательный человек.
Первая по-настоящему широко известная повесть Бакланова – «Южнее главного удара» (1957). Действие повести происходит во время немецкого контрудара в Венгрии в январе 1945 года (операция «Конрад»), а в центре её внимания – батарея советских противотанковых орудий, оказавшаяся в гуще этих боёв. Повесть эта уже явно оттепельная, поскольку автора занимает прежде всего поведение разных людей перед лицом смертельной опасности: кто-то совершает подвиги, кто-то проявляет стойкость, кто-то – слабость, кто-то действует весьма подло – в общем, в наличии широкий спектр человеческих характеров, а равно последствий поступков тех или иных персонажей. В то же время это всё ещё соцреализм: читателю в явном виде дают понять, что вот к таким-то образцам поведения стремиться надо, а вот этак поступать – явно нехорошо. Важно отметить, что автору прекрасно удаётся прочитать такую мораль ненавязчиво – «я вам просто про людей и ситуации рассказываю, а вы наверняка и сами поймёте, что к чему». В целом к этой повести вопросов нет, благо она ещё и отлично написана – и тем интереснее проследить последующую творческую деятельность Бакланова.
Следующая повесть – «Пядь земли» (1959) – весьма напоминает некрасовскую «В окопах Сталинграда», с той только разницей, что Бакланов ролью видеокамеры ограничиваться не собирается: главный герой повести, командир взвода связи артиллерийского дивизиона лейтенант Мотовилов, от лица которого ведётся рассказ, не только мелочно фиксирует все происходящие вокруг события, но и вполне явственно выражает своё к ним отношение. Больше того, можно сказать, что мысли и чувства Мотовилова – это и есть главная тема повести, потому что в ней, строго говоря, нет какого-то ярко выраженного ядра повествования, а есть просто произвольно взятый кусочек войны. На дворе – середина лета 1944 года, имеется крохотный советский плацдарм за Днестром, на нём в числе прочих сидит наш главный герой, время от времени переезжая по службе на советский берег реки. Ближе к концу лета и концу повести немцы пытаются ликвидировать плацдарм, это им практически удаётся, но тут за кадром начинается Ясско-Кишинёвская операция советских войск, и немцам становится не до плацдарма – ноги бы унести. Собственно, всё.
Дух крепнущей оттепели разливается, однако, по повести куда шире любого Днестра, что весьма невыгодно отличает её от повести предыдущей. Для начала, хотя идёт уже последний год войны и вот-вот предстоит одна из наиболее успешных за всю войну операций Красной Армии, о какой-то победной атмосфере и речи нет. Нельзя, конечно, сказать, будто немцы делают что хотят – но «камера» Мотовилова на всём протяжении повести фиксирует в основном истребление его боевых товарищей, а затем и почти успешную попытку ликвидации советского плацдарма немцами. С одной стороны, это логично (а что ещё может происходить в такой ситуации, да и реальная история Шерпенского плацдарма плюс-минус напоминает баклановский сюжет), а с другой – а почему автору интереснее рассказывать о такого рода боях даже применительно к последнему году войны? Хорошо, допустим, он не мазохист и не пораженец. Ведь было вполне понятно, зачем Бакланов избрал более-менее аналогичную ситуацию для предыдущей повести. Может быть, и в «Пяди земли» посредством такого выбора он просто хотел сказать аудитории что-то важное? Но тут мы возвращаемся к уже сказанному выше – истории-то в «Пяди земли» как таковой нет, есть только личные впечатления рассказчика…
А впечатления эти, скажем аккуратно, весьма деструктивные (потому и общая атмосфера серьёзно отличается от «Южнее главного удара» – там-то уверенность советской стороны в своих силах и скорая победа никаким сомнениям не подвергались). Рассказчик почти ничего в открытую не ругает, но в то же время исподволь пропихивает читателю мысль, будто на войне всё держалось на стойкости и иногда героизме симпатичных ему людей – а в остальном доминировал если и не адский ад, то уж во всяком случае что-то неправильное. Например, вот самая чётко прописанная линия повести. Есть некий музыкант Мезенцев, который в 1941 году каким-то образом не был вовремя призван в армию и остался на оккупированной территории. При немцах он вёл обычную жизнь (играл в каком-то оркестре, женился «и даже двоих детей народил»), а при освобождении Украины был мобилизован и попал во взвод к Мотовилову. И вот вышестоящие штабы всё время хотят забрать Мезенцева в свои оркестры, а главный герой саботирует эти стремления как умеет, потому что во имя справедливости хочет, чтобы Мезенцев тоже прошёл через смертельные опасности войны, чтобы тяжесть боевой работы несли на себе не одни только хорошие люди. Для этого Мотовилов тащит Мезенцева с собой на плацдарм, хоть и понимает, что толку с этого будет немного. Но Мезенцев, в свою очередь, сам саботирует это дело как может, ото всех опасностей уклоняется, в одном эпизоде тайно не выполняет приказ Мотовилова протянуть линию связи где следовало (что выясняется позднее, при наступлении немцев на плацдарм, и играет свою негативную роль) – и в итоге благополучно дожидается очередного приказа сверху, окончательно забирающего его в вожделенный оркестр. Автор же в линии Мезенцева на все лады демонстрирует читателю, будто это вся система так устроена, чтобы явно скверный человек мог в ней процветать – причём того, кто попытается подлеца разоблачить или хотя бы призвать к порядку, система покарает гораздо охотнее, чем собственно подлеца.
Примерно из таких же линий и чёрточек сшито и всё произведение целиком. Вот ещё некоторые из них. Как водится, персонажи на протяжении повести постоянно гибнут (а автор каждого умело вводит в текст так, чтобы читатель успел увидеть в персонаже человека, а не просто какую-то проходную фигуру на бумаге), и к финалу в живых остаются немногие. Тут налицо очень важное отличие от повести «Южнее главного удара», потери среди героев которой тоже были велики: там каждая смерть имела какой-то смысл, а в «Пяди земли» люди гибнут по преимуществу случайно, а то и глупо. Бакланов не забыл добавить даже эпизод, когда «свои» убивают побежавшего с позиций сержанта, причём кто эти «свои», не раскрывается (какие там кровавые заградотряды и злобные особисты на крохотном плацдарме, нету их там, без них обошлись), а само оставление позиций было просто очередной бестолковой случайностью. Ещё примечательнее, что один из героев повести, командир стрелкового батальона Бабин, даже втолковывает Мотовилову, что на самом деле многие такие глупые и бессмысленные, казалось бы, жертвы, на самом деле приносятся не зря, и они оборачиваются сбережением жизней на других участках фронта и в войне в целом. Но в конце повести автор убивает Бабина каким-то случайным последним снарядом, в мирной уже, казалось бы, обстановке – и тем самым как бы перечёркивает в глазах читателя все эти его объяснения. Опять контраст с «Южнее главного удара»: там-то командир той батареи, о которой вёлся рассказ, выполнил все задачи и успешно вышел со своим арьергардом живым из последнего боя. Надо полагать, что два года спустя Бакланов ради ударной концовки повести с удовольствием убил бы весь этот арьергард поголовно…
Можно было бы разбирать детали дальше, но смысл ясен уже сейчас. Хорошо знакомое нам всем клише «народ выиграл войну вопреки системе» выросло как раз из таких вот повестей – ещё не заявлявших этого открыто, но успешно создававших соответствующее настроение. На успех у читателя, во-первых, работал некрасовский крючок «достоверности» описаний, во-вторых, эти описания рутины войны опять-таки очень хороши с чисто литературной точки зрения. А был ли в них хоть какой-то полезный смысл, мы уже обсуждали, говоря о некрасовской повести. Характерно, кстати, что в «Южнее главного удара» всей этой обильной военной бытовухи почти не было – там речь велась в основном собственно о боях, а не об обессмысливающей всё на свете текущей военной рутине. Впрочем, у Бакланова, в отличие от Некрасова, полного идейного выхолащивания нет: у него из повести в повесть повторяется, что главный мотив воевать – ненависть к немцам как захватчикам и поработителям.
Третья повесть Бакланова – «Мёртвые сраму не имут» (1961). Она покороче и несколько напоминает написанную четырьмя годами позже быковскую «Мёртвым не больно» – не только названием, но и частью сюжета. Значит, у нас опять советские войска наступают где-то на Украине (очевидно, зимой 1943/44 годов) и попадают под немецкий танковый контрудар (в третий раз подряд мы видим схему «наших бьют в победный период»; это становится навязчивым). В моменте контрудар отбить почти нечем, и против танков кидают подвернувшийся под руку уже и так сильно потрёпанный тяжёлый артиллерийский дивизион (который, как подробно расписано в начале повести, только-только устроился на полноценный отдых после долгих боёв). Но дивизиону не везёт, выйти на намеченную позицию ему не удаётся, и немцы без больших усилий уничтожают его если не на марше, то в ходе развёртывания. Большая часть людей, включая командира дивизиона, гибнет, вся матчасть уничтожена, при этом как трус и паникёр проявляет себя начальник штаба дивизиона Ищенко – правда, об этом оказывается некому рассказать. Оставшихся бойцов собирает и выводит к своим замполит дивизиона Васич, который заподозрил Ищенко в неблаговидном поведении во время боя; но Васич в процессе выхода тоже погиб, и сдать Ищенко как паникёра снова становится некому. В последней главе командование артполка и особист Елютин, разбираясь с обстоятельствами гибели дивизиона, допрашивают Ищенко, который аккуратно пытается свалить всю ответственность на погибшего Васича (мол, тому уже всё равно, а мне-то нужно жить и дальше карьеру делать). И хотя следствие вроде как и относится к начштаба с подозрением, но автор оставляет открытый финал – что там будет решено по Ищенко, непонятно, а к тому же особист нарисован человеком, который собственное дело вроде бы знает, но в артиллерийских вопросах понимает мало что. Если вспомнить предыдущую повесть и позицию автора по подлецам на войне, то логично ожидать, что Ищенко выйдет сухим из воды, ибо такова уж советская система.
По этой повести можно ещё отметить, что авторский стиль становится всё более импрессионистским (вместо полноценных описаний, особенно боёв – какие-то отдельные резкие мазки) и рваным (скажем, Васич постоянно сваливается в воспоминания о своей любви – спасшей его от тяжёлого ранения женщине-хирурге). Всё это помогает воздействовать на иррациональные чувства читателя и легче внушать ему нужные автору мысли. Кроме того, мы опять видим авторское раздражение против условного «порядка» (в предыдущей повести оно тоже мелькало): несколько раз подчёркивается, что вот Ищенко такой дисциплинированный, такой аккуратный… Любопытно, что подобное отношение характерно и для Некрасова, и отчасти для других «лейтенантских» авторов.
И, наконец, последнее написанное при Хрущёве военное произведение Бакланова – небольшой роман «Июль 41 года» (1964). Как очевидно из названия и времени написания, наконец-то наш автор может писать то, что он по-настоящему хочет, и развернуться вовсю. Он и разворачивается. Прямо в первой главе мы встречаем типичный для послесталинской литературы обширный набор клише на тему начала войны. Тотальный хаос отступления. Немецкие самолёты, гоняющиеся за одиночными машинами. Корпус, состоящий всего из двух дивизий (одной потрёпанной и другой уничтоженной ещё в эшелонах с воздуха). Приказ на контрудар, из которого, конечно, ничего не выйдет. Недостаточно компетентный начштаба корпуса – не потому некомпетентный, что он плох сам по себе, а потому, что перед войной он стремительно вырос с должности начштаба полка ввиду внезапного избытка свободных мест наверху (репрессии-де всех повыбили). Мерзкий злобный особист, с ходу и не к месту наводящий в корпусном командовании политическую бдительность. Герой-комкор, ветеран Гражданской войны, предающийся тоскливым воспоминаниям о собственной слабости в тридцать седьмом – всех кругом хватали, а он просто смотрел и боялся. Ещё в его воспоминаниях наличествует капитан-доносчик, злорадно указующий перстом на коллег, общавшихся когда-то с троцкистами. И особенности репрессивной атмосферы – холодная и при этом трусливая жестокость системы перед лучшими людьми советского общества.
На протяжении следующих двадцати глав всё так и продолжается в том же духе до самого конца романа; вряд ли в этом интересно копаться, потому что это хорошо знакомо нам по многим другим образцам. Куда интереснее будет отметить, что свой роман Бакланов, в отличие от повестей, явно пишет не по личному опыту, а по принятым после XXII съезда шаблонам – и потому никакого эффекта присутствия и тем более импрессионистских приёмов уже нет, импрессионист, так сказать, превращается в академического живописца. Причём аналогия с академическим стилем тем сильнее, что работает Бакланов, видимо, не столько даже по собственному творческому порыву, сколько по прямому государственному заказу. Вот взять того молниеносно скакнувшего наверх штабиста: он ведь, как ни парадоксально, достаточно стар, тогда как в реальности подобный взлёт к превосходящим их компетентность должностям совершали обычно молодые офицеры. В схеме Бакланова все высокие армейские должности до начала репрессий были заняты, и в карьерном смысле «полковники сидели и ждали, пока их догонят лейтенанты» (приблизительная цитата из романа); а в реальности в предвоенное десятилетие (с 1932-33 годов) происходил стремительный рост численности РККА, и уж чего-чего, а вакансий на командные должности всегда хватало даже без всяких репрессий. Это деталь, но деталь, выдающая следы работы консультантов Бакланова, которым в данном случае необходимо было подчеркнуть мифическое влияние армейских репрессий на состояние офицерского корпуса в 1941 году. Из более важных следов такого рода стоит упомянуть сделанное в тексте романа утверждение, будто в первый день войны советским зенитчикам запрещено было стрелять по немецким самолётам; причём, что самое замечательное, немецкие лётчики заранее знали об этом и действовали соответствующе – не отвлекаясь на зенитные орудия, уничтожали на аэродромах советскую авиацию, и в первые же часы всю её и уничтожили. Насколько такая картина не имеет отношения к реальности, вряд ли есть смысл повторять в очередной раз. Лучше акцентировать внимание, что ТАКИЕ сюжеты Бакланов наверняка придумывал не сам. Это же ведь не леденящие кровь истории об особистах, где достаточно писательского воображения, тут требуется, чтобы кто-нибудь знающий, допустим, показал писателю избранные места из проекта непрочитанного и чрезвычайно неполживого доклада Жукова 1956 года, где встречаются похожие мотивы…
Последним оттепельным произведением Бакланова является повесть «Карпухин» (1965). Это история уже не о войне, а о правосудии, но она всё равно очень ярко выражает оттепельную идеологию. Завязка повести – водитель грузовика Карпухин как-то вечером насмерть сбил на дороге нетрезвого районного агронома. Обстоятельства происшедшего описаны автором хоть и вроде бы в пользу Карпухина, но всё равно понятно, что виноваты были обе стороны – агроном неосмотрительно полез останавливать машину с просьбой подвезти и упал на дорогу, а шофёр вёл неосторожно, затормозить не успел, а к тому же, будучи потрясён случившимся, сбежал с места происшествия. Дальше все стихийно решили, что пьян был как раз Карпухин (сначала свидетели, потом журналист, а потом широкие народные массы, обвинение и суд), а тот по психологическим причинам и не спорил почти, даром что в тот вечер не пил вовсе. Вообще, пересказывать дальнейшее подробно заняло бы очень много места, хотя повесть и невелика – Бакланов, как он умеет, сплетает художественно эффектную сеть из разнообразных психологических побуждений множества персонажей и кучи поданных под нужным соусом деталей, чтобы в итоге читатель переживал, что невиновного, в сущности, человека посадили неведомо ради чего, а ведь он уже и так пострадавший от правосудия (сначала на войне ни за что ни про что угодил ненадолго в штрафроту, потом после войны, на пике сталинщины, был посажен на семь лет за то, что взял себе две пустые деревянные бочки, выброшенные магазином).
Примечательно, что смысл этой истории – не в том, чтобы обличить каких-нибудь клыкастых вампиров в милицейских погонах. Они вовсе не вампиры: следователь пытается установить истину и снять отягчающее обстоятельство нахождения в состоянии опьянения, не очень удобно чувствуют себя судья и даже суровый прокурор, и, что уж совсем удивительно, в военных воспоминаниях Карпухина к нему приходил извиняться особист, ошибочно отправивший его в штрафроту. Да и приговор Карпухину – четыре года лишения свободы – вампирическим никак не является (санкция по данной статье – до десяти лет). Смысл повести также и не в обличении какой-нибудь дикой злобной быдлодеревенщины: тоже нет, люди сначала в порыве чувств требуют возмездия, но по мере развития событий они (за исключением твердолобых консервативных пенсионеров) начинают понимать, что с этим делом происходит что-то не то. Больше того, один из народных заседателей с приговором не согласен, полагая, что сажать Карпухина нельзя, и пишет особое мнение. Так что смысл таится в насаждении оттепельного мироощущения среди аудитории – Бакланову нужно, чтобы каждый проникся принципиальной неправильностью, во-первых, существующей системы правосудия, которая может, подумать только, отправить человека в заключение из-за какого-то несчастного стечения множества обстоятельств, а во-вторых, настроений народных масс, которые вечно требуют всяческих кар, строгости и пресечения безобразий, тогда как надо понять, простить и задуматься, что погибшего не вернёшь, и пусть даже жену его очень жалко, но шофёру-то ломать судьбу жестоко, он ведь хороший и ничего плохого не хотел. И за всем этим Бакланов благополучно теряет за спиной читателя ключевое обстоятельство – тот факт, что Карпухин не был пьян, невиновным его вовсе не делает, и если все начнут лихачить на грузовиках, а потом сбегать с места происшествия… Да и сам Карпухин быстро перестаёт оправдываться как раз потому, что не чувствует себя невиновным. Но для оттепельных лжегуманистов оно неважно. Известное дело, «теперь к людям надо помягше, а на вопросы смотреть ширше». «Максима Феди» внедрялась в общество как раз такими вот повестями.
А вот в творчестве Виктора Курочкина (1923-1976) лейтенантская проза (да и оттепель как таковая) повернулась к читателю своей более светлой и чистой стороной. Тем интереснее будет взглянуть, какова же эта светлая сторона и не чересчур ли темновата даже она.
Жизнь Курочкина, к сожалению, оказалась недолгой, а творческая её часть – и того короче: в 1968 году он угодил в какую-то пьяную драку и заработал инсульт, от которого не оправился до конца жизни. Поэтому написать он успел не так уж много. Широкому кругу читателей Курочкин известен в основном по военной повести «На войне как на войне» (1965), хотя пристального внимания заслуживают и другие его произведения, уже не касающиеся войны и посвящённые жизни людей в послевоенной деревне и маленьких городах. Но начнём, конечно, с главного.
В массе военных произведений диссидентского толка «На войне как на войне» смотрится инородно (кстати, действие её происходит во время наступления советских войск на Украине в начале 1944 года, подобно баклановской повести «Мёртвые сраму не имут» – но какой между ними контраст!). Главный герой повести Курочкина, командир самоходки младший лейтенант Саня Малешкин, будучи типичным «маленьким человеком» русской литературы, по канонам должен бы как минимум непрерывно страдать, а то и обличать режим. Но Курочкин придерживается немодного для оттепели соцреализма, поэтому Малешкин не просто не хочет страдать, но думает и действует в совершенно иных жизненных координатах. Ему постоянно не везёт; к нему придирается и вообще относится с презрением его начальник, командир самоходной батареи; а время от времени он и сам по молодости и неопытности совершает глупые поступки. Малешкина всё это огорчает, но он не делает из этого драмы, в целом настроен оптимистически и рвётся в бой. И что ещё более важно – в главном наш герой отлично знает, как должен вести себя советский человек. В начале повести Малешкин завоевал авторитет у своего экипажа, достав из самоходки гранату со случайно вывалившейся чекой. А в кульминации Малешкин в первом своём бою лично обеспечил успех атаки на занятое немцами село – привёл в чувство запаниковавшего водителя своей самоходки, выпрыгнув из машины и приказав водителю ехать за ним; благодаря этому стал с экипажем и разведчиком-пехотинцем единственным, кто прорвался в село (прочие танки и самоходки отступили); провёл там разведку и сообщил о результатах основным силам; наконец, подбил в селе два танка, навёл среди гарнизона панику и гарантировал успех повторной атаки. Всё это Малешкин проделал не каким-то плакатным образом, а в типичном хаосе боя и продолжая совершать отдельные ошибки – но смысл-то именно в том, что вот, человек понимает, как в целом надо себя вести, активно стремится к этому «надо», и героический результат налицо.
Повесть, даром что отчасти автобиографична (Курочкин тоже был командиром самоходки во второй половине войны), нехарактерна для оттепели и в некоторых других деталях. Автор предисловия к сборнику повестей Курочкина 1985 года так и написал – нет в ней «военного бытописательства, мемуарной сводки сведений, так называемой “окопной правды”». Это делает атмосферу произведения более здоровой, хотя словами описать это трудно. Самое заметное по данной части – это, пожалуй, отношение автора и его персонажа к вышестоящему командованию: старшие офицеры в повести – такие же люди, которые делают ту же работу и ведут войска к общей победе. Даже неприятного командира батареи снимают ещё по итогам разбирательств эпизода с гранатой, в том числе и по причине его неадекватного отношения к Малешкину. (Сравниваем с продвигаемой Баклановым мыслью, что-де плохие люди в советской системе процветают). А «образцовый комиссар» – замполит самоходного полка Овсянников – вовсе не фигура для вымещения каких-нибудь обид и не мишень для авторского сарказма, а, напротив, один из самых положительных и симпатичных персонажей повести. Хотя он имеет наглость воспитывать Малешкина, формировать его личность и даже провозглашает, что водка – гадость, а пьянство – добровольное сумасшествие. Это ж подумать только, во что Овсянникова за такие дела могли бы превратить на бумаге иные писатели…
Тем не менее, полностью избавиться от оттепельного духа Курочкин не может, и потому завершает повесть несколькими абзацами, в которых убивает главного героя залетевшей в открытый люк самоходки случайной миной – в небоевой обстановке и всего через пару часов после подвига, за который Малешкин уже представлен к званию Героя Советского Союза. В данном случае Курочкин поступил как Бакланов в «Пяди земли», но у Курочкина оно получилось совсем неубедительно: заключительный текст пришит к повести каким-то нелепым хвостом, не стыкующимся с логикой повествования. Такое впечатление, что автор просто следовал требованиям времени: произведение о войне всегда должно быть трагедийным, поэтому нечего писать о герое, который может безнаказанно совершать подвиги – не может, и точка. Но, в конце-то концов, судьбу Малешкина отрицает своей жизнью хотя бы сам Курочкин – он-то прошёл войну почти до конца (был ранен в январе 1945 года) и в рядах погибших не оказался.
Неудивительно, что уже через три года авторы одноимённой экранизации (включая самого Курочкина) изменили финал – в фильме гибнет не Малешкин, а его наводчик, причём, что важно, гибнет в ходе самого боя, а не от случайного осколка впоследствии. В духе новых брежневских времён смерть снова оказывается не бессмысленна и к тому же обходит главного героя, с которым в наибольшей степени и ассоциирует себя зритель. Диссидент закричит о «лакировке действительности», а нормальный человек скажет, что трагедия войны не должна вырождаться в бессмысленность и безысходность, не должна подрывать боевой дух в преддверии новой возможной войны. А уж что до действительности, то – вот так неожиданность – на войне гибнет отнюдь не каждый её участник и даже не каждый герой.
Вернёмся, однако, к повестям Курочкина. Невоенное его творчество носит примерно такой же характер. Оно не ругает действительность, в нём звучит незлобивая интонация по отношению к людям и реальности (и иронически-принижающая – по отношению к себе-рассказчику, что для писательской массы, мягко говоря, нехарактерно), нередко действует какой-нибудь активный положительный персонаж, автор и не думает вычёркивать из реальности партию, комсомол, культурный подъём села или говорить о них какие-то гадости. Но атмосфера всё равно грустная и оставляет у читателя ощущение, что будущего-то тут никакого особо нет: в лучшем случае на каком-то приемлемом рубеже завершится послевоенное восстановление, и всё вернётся к привычному сельскому быту – и без того не слишком привлекательному, а теперь ещё подорванному войной и подгрызаемому урбанизацией. Этим Курочкин сближается с деревенщиками, хотя, в отличие от них, и в мыслях не имеет раздувать конфликт города и деревни или яростно размахивать деревенским знаменем.
Для примера возьмём повести с положительным активистом. В «Наденьке из Апалёва» (1961) в качестве такового выступает, собственно, Наденька – комсомолка из села Апалёво в Ленобласти, где как-то летом обосновался Курочкин, собирая материалы из местной жизни. Она – колхозный киномеханик, а ещё тащит на себе все здешние общественные дела, и до счастья других людей ей больше дела, чем до своего собственного: в одном эпизоде, чтобы спасти чужую семью от распада, она даже берёт на себя ответственность за некий адюльтер, в котором на самом деле не участвовала. Тем не менее, правда всё равно вскрывается, а события в повести поворачиваются так, что она выходит замуж за самую популярную у женской половины колхоза фигуру – местного шофёра, который тоже хороший (и вполне по-советски правильный) человек и Наденьку любит. То есть вроде бы всё хорошо, но лирично-анемичный тон автора и хаотически-оттепельный характер счастья супругов («Молодые жили безалаберно, но весело, ели что попадет под руку, зато с аппетитом, часто ссорились, но тут же мирились») заставляют усомниться в их будущем.
Возможно, впрочем, что основная проблема заключена именно в авторском тоне, а вовсе не в супругах. Курочкин в тексте этой повести постоянно грустит, что чужой он сельскому миру человек, никому там не нужен и занимается в жизни какой-то ерундой. Отчасти дело действительно в незавершённом преодолении противоположности между городом и деревней (особенно как раз в психологическом плане), а отчасти автор, пожалуй, преувеличивает, прямо-таки предаваясь комплексу неполноценности. К самому Курочкину отсутствие характерного для многих писателей грандиозного самомнения вызывает симпатию, но результат-то выходит тот же, что и у деревенщиков – городской читатель опять окажется склонен искать в деревне особую духовность и прочую историческую правоту.
В более ранней и более крупной повести «Заколоченный дом» конфликт вроде бы и другой. Главный герой повести Василий Овсов, очередной «маленький человек» с мелкособственнической психологией и атавистической тягой к «своей земельке», проживает с нелюбимыми женой и дочерью на окраине небольшого городка, работает вахтёром и поддерживает своё материальное благосостояние, превратив в огород участок земли на пустыре рядом с его квартирой. Но пустырь для своих нужд забирает город, и Овсов решает вернуться к корням – переселиться в деревню, где у него есть заброшенный дом умершего отца, устроиться для отвода глаз в колхоз, а жить опять-таки преимущественно с подсобного хозяйства.
Из этой затеи ничего не выходит. Колхозники, хоть ни разу и не являющиеся образцовыми примерами социалистических сельских тружеников, бесхитростный план Овсова разгадывают почти немедленно и начинают относиться к нему с пренебрежением, приклеив на него ярлык «дачника»; сам Овсов понимает, что от сельского труда в принципе отвык; а ещё потом в деревне происходит пожар, от которого пострадал и дом Овсова. И вот наш герой возвращается обратно в город, по настоянию жены продав дом с участком и окончательно обрубив тем самым все возможности вернуться к земле. В городе его, понятно, ждёт грустная старость мещанина в первом поколении (жена и дочь сильно опередили его в этом переходе), но это остаётся уже за кадром повести.
В роли же положительного активиста выступает председатель колхоза Пётр Трофимов (коммунист, фронтовик, бывший прокурор, вернувшийся из города поднимать село), который вопреки интертности и прочим плохим качествам местного населения пытается преодолевать послевоенную… ну, уже не разруху, но по крайней мере необустроенность, традиционно усугублённую деятельностью предыдущего председателя. По ходу повести новый председатель добивается в этом кое-каких успехов – он не только разрешает текущие проблемы, но и реализует начальный шаг своего большого плана, сумев восстановить и запустить давно заброшенный кирпичный завод. Тем не менее, хотя в финале повести Пётр радуется первой своей заметной победе, полагая, что всё худшее позади, можно подозревать, что впереди проблем только ещё больше – люди-то быстро не меняются, а они поверили в какие-то перспективы тоже лишь в финале, получив первый качественный кирпич. К тому же никуда не делась и семейная неустроенность председателя, что никак не добавляет повести оптимизма. Если же учесть, что на протяжении половины текста мы смотрим на происходящее глазами Овсова, которому всегда грустно и неуютно, то не приходится удивляться, что даже целиком идейно правильная повесть с победным финалом настраивает читателя на невесёлый лад. Тот же эффект, что и в случае с «Наденькой из Апалёва».
Наконец, очень значительный интерес в контексте статьи представляет соединённый в повесть цикл рассказов «Записки народного судьи Семёна Бузыкина» (1962). Этот цикл, как и «На войне как на войне», отчасти автобиографичен: Курочкин тоже работал судьёй в небольшом посёлке на рубеже сороковых – пятидесятых годов, и потому рассказ в повести ведётся от первого лица. Википедия в статьях о Курочкине и об этом цикле доносит до нас неполживый факт, согласно которому «Записки» были отвергнуты даже оттепельной цензурой и впервые опубликованы только в 1988 году. Это типичный случай так называемого вранья: данная статья пишется по сборнику Курочкина 1985 года издания, где цикл этот в наличии, а автор предисловия к сборнику рассказывает, что сам публиковал главы из «Записок» в 1974 году в журнале «Аврора». Фактическая же основа для википедийного утверждения заключается лишь в том, что из издания 1985 года вырезаны некоторые фрагменты текста – но фрагменты эти ни на какие подлежащие сокрытию ужасные тайны сталинского правосудия не тянут, и если даже вызывали сомнение у брежневской цензуры, то уж хрущёвскую-то точно не могли бы напугать.
Как бы то ни было, цикл интересен не столько «ужасными тайнами» как таковыми, сколько в качестве зарисовки, из которой можно получить весьма широкое и внятное представление о народной жизни и особенностях работы властных структур в глухой послевоенной провинции. Курочкин тут интересен как человек с собственным взглядом на происходящее – он не диссидент-критикан-«разоблачитель» и в то же время не рисовальщик парадных академических картин. Нельзя сказать, что он наверняка объективен, но уж ознакомиться и принять во внимание его угол зрения стоит точно.
Какие моменты стоит упомянуть в настоящей статье? Современный читатель повести сразу обратит внимание на кардинально иное положение судей в СССР по сравнению с нынешней буржуазной реальностью. Советских судей низового уровня, о удивление, выбирали на выборах жители соответствующей территории. В начале повести даже описано, как Бузыкин ездит по районным колхозам в рамках предвыборной кампании (!). В дальнейшем избранный судья проживает в съёмной комнате, а затем и вовсе в каморке для сторожа при суде – причём, чтобы там обосноваться, ему ещё и приходится брать на себя обязанности сторожа. А чтобы провести выездное заседание суда, Бузыкин ходит пешком по району. Всё это ярко напоминает нам, что в здоровом обществе статус судьи сверхчеловеческим быть не может и не должен. С другой стороны, не стоит, конечно, и утверждать, что подобная, гм, близость к народу – это вообще всегда хорошо по сравнению с положением современных судей, вознесённых на недосягаемую для смертных и даже прочих правоохранителей высоту. Один из вырезанных фрагментов, в котором Курочкин нехорошо отзывается о местном МГБ и его работниках, как раз и подсказывает нам, что когда в привилегированном положении в правоохранительной иерархии вместо судей оказывается госбезопасность, то это как минимум ничуть не лучше. Судья по своим функциям всё же должен, не отрываясь при этом от народа, общества, власти, несколько возвышаться над другими элементами правоохранительной системы – иначе добром это кончаться не будет.
Другой интересный аспект – это тематическая перекличка с баклановской повестью «Карпухин». Курочкин проводит всё ту же мысль о необходимости гуманного отношения к подсудимым, причём даже в обстоятельствах, где современный человек никакой моральной дилеммы, скорее всего, не увидит. Эпизод один: семнадцатилетняя почтальонша «присвоила пособие в пятьдесят рублей, которое получала старушка-колхозница за пропавшего без вести на фронте сына», после чего «на присвоенные деньги купила чулки, стеклянные бусы, губную помаду и крошечный флакончик духов». Прокурор просит полтора года лишения свободы, но все рыдают и умоляют понять и простить, включая и потерпевшую. Народные заседатели давят на Бузыкина и настаивают на условном сроке, тот соглашается. А напрасно – кончилось всё тем, что прокурор опротестовал столь мягкий приговор, его отменили, дело передали в другой суд, а там почтальонша получила уже семь реальных лет. (Возможно, момент с последующим неадекватным приговором Курочкин вставил в текст в целях усиления пожалейки – и что характерно, этот фрагмент брежневская цензура вырезала тоже – но вот кто сегодня увидит нечто ужасное в исходном требовании прокурора о полутора годах?).
Кстати, обратим внимание, что народные заседатели ни здесь, ни во многих других эпизодах повести вовсе не безгласны и не в роли мебели при судье сидят; точно так же они не были пассивны и у Бакланова. Рассказчик, правда, ворчит потом, что нормально работает лишь шестая часть заседателей, а большинство именно что изображает из себя мебель (впрочем, даже это большинство просит Бузыкина судить «не очень строго») – но это уже вопрос к конкретным людям, а не к системе правосудия. А в принципе институт народных заседателей – гораздо лучший способ ограничить единовластие судьи и сблизить суд с народными массами, чем пресловутая нынешняя «коллегия присяжных», которая ещё и не используется в подавляющем большинстве дел.
Но вернёмся к вопросам гуманизма. Эпизод два: председатель одного из районных колхозов, товарищ Бузыкина по охотничьим вылазкам, по недалёкости подписал постановление об использовании ржи из колхозных запасов для варки самогона на праздник. Вокруг вопроса, кому за самогоноварение судить председателя, как судить и почему именно так, в повести накручена сложная история (в которой, к слову, опять играют решающую роль народные заседатели), но в сухом остатке все считают, что в сложившихся обстоятельствах посадить председателя на год – это нормально, а на два – ужасная, недопустимая тирания и произвол. Кто сегодня, якобы в более гуманное время, стал бы размышлять о справедливости в таких деталях? (Ну, безотносительно самогоноварения, которое в новой свободной России никто преступлением не считает – допустим для лучшей аналогии, что председатель растратил что-нибудь по мелочи). Год туда, год сюда, какая разница…
Эпизод три, самый потусторонний. Некий доморощенный альфа-самец по фамилии Пуханов, очень недовольный тем, что его ветреная невеста бросила его и выбрала какого-то приезжего лейтенанта, пришёл на их помолвку и устроил там дебош, перебив в доме всё, что сумел. Бузыкин приговорил хулигана опять-таки к году лишения свободы – и все были страшно недовольны такой жестокостью, особенно сам Пуханов, всерьёз ожидавший, что его должны понять и простить – чувства же горячие и искренние, разве можно за такое сажать?! Потом, полтора года спустя, Бузыкин встречает Пуханова в поезде – и судье перед отсидевшим хулиганом стыдно (!!!), а Пуханов чувствует себя полностью в своём праве, морально осуждает Бузыкина и на все лады демонстрирует ему своё презрение. Ну можно сегодня в такое поверить? А вот некоторые особенности сознания советского общества проявляются тут весьма ярко – в сущности, вплоть до краха СССР обществу так и не удалось как следует проникнуться общественной опасностью хулиганства. Тут действует уже даже не принцип «к людям надо помягше», а принцип «а чё такого-то?!».
В повести ещё масса всего любопытного, от особенностей ведения антирелигиозной борьбы и подписных кампаний до зарисовок на тему, скажем мягко, проблемной (особенно в контексте строительства нового общества) психологии широких народных масс и отдельных граждан. Но раз уж выше мы обсуждали тему положительных активистов, то под занавес нужно её и закруглить. В «Записках» образ такого активиста тоже имеется – это молодая инструкторша райкома Ольга Чекулаева. Она играет довольно значимую роль в различных эпизодах повести, и где-то в середине текста автор характеризует её так:
«Ольга Андреевна – натура страстная и вспыльчивая. Она всей душой ненавидит подлость с несправедливостью, встречая их на каждом шагу, идет по жизни с высоко поднятой головой и презрительной усмешкой на губах. Она смотрит на все это как на временное и неизбежное зло, как смотрят при строительстве дома на грязь и мусор. Она верит, что когда построят это чудесное здание – коммунизм, явятся дворники в белоснежных халатах и всю грязь и нечисть, подлость, зависть, тщеславие, ханжество, карьеризм – всё они выметут, выбросят на свалку, сожгут или глубоко закопают в землю. Она давно уже вся в будущем и верит ему и поклоняется. Испытывая жалость к людям, она одновременно и презирает людей, за их неверие и равнодушие.
В районе ее считают чудаковатой энтузиасткой, живущей миром простодушных, детских представлений. Она резко, прямо в глаза режет правду-матку, невзирая ни на чины, ни на должности. И это ей с улыбкой прощают, за что другой бы дорого поплатился. Не думаю, что это скидка на ее наивность и женское существо. Скорее всего, Чекулаева для работников района – их утраченная совесть. То, что у карьеристов на дне души чуть-чуть шевелится, то у Ольги Андреевны бурлит и плещет через край. И это в какой-то степени мирит ее с нами».
Когда к концу повести Бузыкин терпит крах и на рабочем фронте (избираться на новый срок «и он не хочет, и другие не хотят»), и на личном (его предполагаемая невеста – дочь квартирной хозяйки Симочка – тоже выбирает другого), не бросает его только Чекулаева. Она ходит к нему убираться (сам-то он от душевных переживаний на грязь и беспорядок внимания не обращает), подбадривает и очень надеется его заинтересовать. Но судья не клюёт, даром что Ольга красивая, высокая, сильная, энергичная и так далее. Бузыкина по-прежнему привлекает его пустоватая и столь же гуманистически настроенная несостоявшаяся невеста, ибо она «уютная» и уж ни разу не активистка. Зато он спорит с Ольгой о политике и обществе как оттепельщик со сталинисткой – и брежневская цензура не находит ничего лучшего, чем вырезать и эти споры тоже. А заканчивается повесть тем, что тоскующий Бузыкин наблюдает, как Симочка и её новоявленный немолодой муж (полковник, лишившийся любимых жены и детей из-за своих амурных дел на фронте и, как следствие, впавший в депрессию) погружаются на дно унылой обывательщины.
Можно сказать, что в этом выборе и заключается символизм общественной позиции Курочкина. Вот он пишет от имени Бузыкина: «…я как-то странно ощущаю ее красоту и любовь. Они не вызывают у меня ни желания, ни наслаждения, ни восторга, ни страсти. Мне жаль себя, жаль Ольгу, жаль того, что мы теряем что-то важное, необходимое и нужное в жизни». Ему не хватает последовательности идти путём Чекулаевой и даже вслед за ней, у него более мирное и доброе мироощущение, но других путей в будущее ведь не существует. Вот и остаётся вечно грустить, не зная, куда идти самому, и лишь наблюдая, как другие двигаются в тупик или в пропасть путями обывательщины, карьеризма, диссидентства. Неспроста творчество Курочкина отграничено столь жирной чертой от продукции коллег по оттепели, но в то же время местами очень на неё похоже…
Леа Руж, Александр Хайфиш