После блестящей победы над французами в Отечественной войне 1812 года, Александр Первый с армией вернулся из Парижа в Петербург. Во дворце шла невидимая глазу вечная война среди ближнего круга «временщиков», в которой «возвеличенный временщик, баловень милости и счастья» граф Аракчеев одержал верх над госсекретарем Сперанским. «Опального временщика упадшего» государь отправил в ссылку генерал-губернатором Сибири с предписанием немедленно покинуть Петербург.
Аракчеев удостоил проигравшего частным письмом: «... Я любил вас душевно тогда, как вы были велики и как вы не смотрели на нашего брата, любил вас и тогда, когда по неисповедимым судьбам Всевышнего вы страдали; протестовать против оного, по крайнему моему разумению, не только в душе моей, но и всюду, где только голос мой мог быть услышан; радовался о конце сего неприятного для вас дела и буду не только радоваться, но и желать вашему возвышению на степень высшую прежней... Желание моё в оном, по слабости человеческой, основано на следующем: становясь стар и слаб здоровьем, я должен буду очень скоро основать своё всегдашнее пребывание в своём грУзинском монастыре, откуда буду утешаться, как истинно русский новгородский неучёный дворянин, что дела государственные находятся у умного человека, опытного как по делам государственным, так более ещё по делам мира сего, и, в случае обыкновенного, по несчастью, существующего у нас в отечестве обыкновения беспокоить удалившихся от дел людей, в необходимом только случае отнестись смею к вам, милостивому государю. Окончу сие письмо тем, что как вы далеко от Волхова ни удаляетесь, но от вас зависеть будет быть близким к дряхлому Волховскому жителю»
На это письмо, в котором под внешней оболочкой простосердечного добродушия скрывалась язвительная ирония, Сперанский не ответил.
Однако Аракчеев оказался прав. Спустя девять лет «странствий», в апреле 1823 года Сперанский «закончил свои работы в Сибири и с высочайшего соизволения» прибыл в Петербург и на следующий день уже просил аудиенции у Аракчеева, о чём последний немедленно доложил царю:
«Г. Сперанский приехал в Петербург 21-го числа после обеда к вечеру. По утру 22-го числа, рано, прислал ко мне д. с. с. Цейера с объявлением о своём приезде и с просьбой назначить ему того же утра час, в котором бы он мог приехать к первому ко мне. В первом часу, по назначению моему, он приехал ко мне и между прочими разговорами сделал мне следующие три вопроса, на которые просил убедительнейше моё мнение:
1-ый вопрос: Представляться ли мне во дворец к императрицам?
Мой ответ: Вы приехали сюда сибирским генерал-губернатором, а все генералы и военные губернаторы обыкновенно в первое воскресенье представляются, следовательно, я не нахожу причины, дабы и вы не должны были следовать сему общему порядку.
2-ой вопрос Сперанского: Писать ли мне о приезде своём государю?
Мой ответ: Государь о приезде вашем будет извещён через обыкновенный рапорт военного губернатора о всех приезжающих в столицу; но если вы рассудите и сами особым письмом донести государю императору о своём приезде, то сие ни как непротивно общему порядку вещей.
3-ий вопрос Сперанского: Как ему вести себя: принимать ли к себе всех, кто будет приезжать, или по собственной склонности вести жизнь уединённую?
Мой ответ: Сей вопрос очень трудный и его решить можете одни вы сами сходно вашему желанию, а может быть и по опытам, сделанным вами при первых посещениях».
Как ни удалялся опальный временщик Сперанский за тысячи вёрст от Волхова, но всё равно ему пришлось зависеть от «дряхлого Волховского жителя». И вскоре после отъезда графа Аракчеева в Грузино, Сперанский отправился с визитом к грУзинскому отшельнику на Волхов, где в удовлетворение желания Аракчеева, объехал для подробного осмотра новгородские военные поселения, а по итогам поездки написал брошюру о военных поселениях.
Из письма Сперанского Аракчееву: «19 августа 1822 года, Петербург. ...Воротясь из Грузина, первое движение моё было принести вашему сиятельству благодарность за всё, что мы видели в течение трёх дней приятного нашего путешествия и в Грузинской обители от почтенного ея настоятеля и в чудесных военных поселениях от главного их начальника и учредителя испытали».
Бывший государственный секретарь со свойственным его перу искусством описал общий взгляд на устройство военных поселений, чтобы хотя бы несколько примирить с ними общественное мнение, с редким единодушием осуждавшее это чудовищное учреждение.
Сперанский в своём стремлении к близости с Волховским жителем, подал Аракчееву мысль написать общее учреждение военных поселений; но дело не было осуществлено, потому что Аракчеев не пожелал сорвать таинственный покров, за которым скрывалось это учреждение с самых первых дней его существования.
А вот государственный контролёр барон Бальтазар Бальтазарович Кампенгаузен, обладавший твердым характером и холодным и сухим умом, дружески сошёлся с Аракчеевым, и после посещения военных поселений направил государю очень похвальный отзыв о них. Граф Аракчеев по-дружески делился с другом бароном состоянием своих дел:
«Грузино, 11 мая 1822 года. Душевно и искренне благодарю вас, почтенный друг, за письмо ваше. Вы оным утешили больного человека и доказали ему, что ещё есть на свете люди, кои помнят дружбу и во время болезни. Я на вас надеюсь и умирать буду, то вам препоручу моего воспитанника (Александра 1). Моё здоровье очень плохо, боль в груди не проходит, и она мне не даёт не только спать, но и ходить, а особливо при малейшем беспокойстве, коих ныне, к несчастью моему, скопилось очень много. Занесена нынче в вотчину жестокая болезнь, злая горячка, отчего чрезмерно много больных, и все не прекращается, а до 30 человек поумерло. Оброк я получаю по 15 рублей с души, но и сего оброка по сие время ни копейки не получил, и как теперь я совершенно в страшной нужде, ибо сверх их оброка я должен был купить крестьянам овса на семена на 12000 рублей и муки на прокормление на 6000 рублей, и, все деньги издержав, совершенно обеднел. Притом же староста мой, по занятиям моим по службе, меня обманывает, а теперь все оные плутни открылись, и всё сие вместе меня крайне, любезный друг, огорчает, так что я час-от-часу становлюсь слабее и таю, как воск. Я уверен в доброй твоей душе, что ты пожалеешь обо мне и тем самым дашь мне отраду».
Друг в беде не оставил. Из письма барона Кампенгаузена: «13 мая 1822 года, Петербург. ...Твердое моё упование на Бога, который вас успокоит и вам поможет... С полученных мною за проданный в 1818 году дом осталось у меня 15000 рублей в коммерческом банке, кои могут быть оттуда взяты в исход нынешнего месяца. Хотя, конечно, всяк готов и в состоянии услужить вам гораздо больше, но если они в настоящем стеснённом положении могут вам пригодиться, то они готовы к вашим услугам. Чем богат, тем и рад».
Из письма Аракчеева Кампенгаузену: «20 мая 1822 года, Грузино. Письмо ваше от 13-го мая мне доказало, что ещё есть на свете добрые люди, кои любят своих приятелей во всякое время, и в весёлое, и в скучное, и вы оным письмом сделали утешение моей печальной душе. Благодарю вас, любезный друг. Я буду оное помнить до конца жизни и вас прошу не оставить меня. Ничего, кажется, нет приятнее на сём свете, как участие в болезни и печали приятеля... Благодарю вас, почтенный друг, и за обещание ссудить деньгами. Я уверен в дружбе вашей и, если уже принудит меня крайность, то я тогда не премину прибегнуть к вам. Не забудьте, почтенный друг, обещания вашего приехать в мой монастырь отдохнуть. Вы будете худо угощены, но найдёте вам усердного друга».
Кого помнил новгородский русский неучёный граф до конца жизни - неизвестно. Умер он в Грузине 21 апреля 1834 года со словами: "Проклятая смерть". Наследников Аракчеев не оставил.
Архитектурное наследие военных поселений Аракчеева верой и правдой послужило его потомкам при обороне Волховских рубежей в годы Великой Отечественной войны. Мощные кирпичные стены казарм и храмов служили надёжной защитой советским солдатам, а колокольни - отличными точками для нанесения ударов по врагам.
Развалины этого наследия до сих пор украшают новгородские пейзажи.