Однажды задумавшись, почему я снимаю автопортреты, я пришла к вполне однозначному выводу: «Доказать, что я красива». На вопрос «Доказать кому?» ответ пришел сразу же: «Папе». Я тот ребенок, которого в детстве жестко критиковали за внешность, для которого мир был поделен на красивых и некрасивых людей — и который всегда оказывался среди последних. Много лет я живу в травме отвержения, пытаясь доказать, что я достойна любви и принятия. Благодаря фотографии и психотерапии я учусь говорить о том, что так долго вытесняло мое сознание.
Первое знание о себе: я некрасива. У меня нос «картошкой», спина «горбом», колени — «коровьи мослы», а волосы — «перо жидкое».
Знание приходит так: папа запускает руку в волосы, проверяя их на густоту, и выдает вердикт: «Жидкое перо». Папа так доволен своей шуткой, что будет повторять ее день за днем в течение многих лет.
Больно, но я терплю. Так надо для дела.
Мне сказали, если носить на носу прищепку, он будет маленьким и аккуратным, как хочет папа. Мне пять лет. Я надеюсь, папа меня полюбит. Красота требует жертв. Я терплю.
Мне семь, я в первом классе, стою у доски и с трудом читаю предложение по слогам. До меня тут была главная отличница и бегло читала строчки. Я знаю, меня вызвали сразу после, чтобы показать на контрасте, как плохо я читаю. Я вжимаю голову в плечи, давлюсь буквами, но ни за что не заплачу. «Опять развела корыто, ну и уродина», — подступает знакомый голос. Я знаю, что от слез мое лицо становится еще некрасивее. Я не плачу, я терплю.
Моя история о девочке, которая с рождения знала, что некрасива. У нее не было ярко выраженных дефектов внешности, просто она родилась в семье, где папа был убежден в собственной непривлекательности и недовольство собой перенес на дочь. Ведь девочка оказалась как две капли воды на него похожей. Лотерея из генов — и вот в сердце значимого взрослого уже нет для тебя места. Вместо тебя — нос, волосы, ноги, спина. И все не те, и все нехороши. Девочка вышла неудачная. Эта девочка — я.
В возрасте от двух до семи лет ребенок верит всему, что говорят старшие, особенно родители.
«Не сутулься».
«Ты косолапишь».
«С твоими ногами нельзя носить юбки».
«Расправь плечи».
«Не в красоте счастье».
«С таким лицом нужно хорошо учиться».
Я росла под градом непрекращающейся критики, сгорбившись под ее невидимым, но таким тяжелым грузом.
Во времена моего детства еще существовали сады-пятидневки. Дети в них находились круглосуточно, а домой попадали только на выходные. Требованием к девочкам была короткая стрижка. Так воспитатели избавляли себя от необходимости возиться с волосами: расчесывать, распутывать, заплетать. «Какой хороший мальчик, как его зовут?» — спрашивали маму на улице. «Его зовут Таня». Стрижка действительно делала меня похожей на мальчика. Для меня же это значило только одно: не только папа, но и весь мир видит, насколько я некрасива.
Я быстро поняла: чтобы тебя любили, хотя бы чтобы ты просто нравилась, нужно быть милой и красивой. Поэтому дальнейшие годы я посвятила маскировке своей «неполноценности» и попыткам нравиться любой ценой — иногда высокой, а иногда очень-очень высокой.
К десяти годам я устроила бунт, отрастив волосы, чтобы больше никто не называл меня мальчиком. Все детство я рисовала принцесс в пышных платьях, дни напролет играла в куклы, завивала им локоны, красила губы, шила наряды, устраивала показы мод. Мои куклы были хороши как на подбор. Главное — красавицы были ко мне добры, и в их уютном понятном мире мне было хорошо.
Позже я стала шить наряды себе, носить маникюр и подчеркнуто женственные платья. Чего стоила юбка из бабушкиной занавески с пятью метрами ткани по подолу.
Некрасивая девочка перевоплощалась в Барби.
«Самая видная девочка факультета» — так называли меня, когда я ходила в морозы без шапки, в пальто нараспашку, в льняных ярких развевающихся штанах. Меня действительно было видно отовсюду. Этот лен я купила на сэкономленные на завтраках деньги и не прогадала. Алые, как паруса, штаны надолго стали моей визитной карточкой. Красный — значит красивый.
Я стала той, кто моет голову каждый день, кто не выносит вида облупившегося маникюра, кому трудно показаться на людях без макияжа. Той, кто везде опаздывает, потому что долго перебирает, что и с чем надеть. Я шопоголик и все свободные деньги трачу на одежду. Сбор вещей в отпуск — серьезная задача для меня, багаж не может вместить все предметы одежды на все случаи жизни, а без них мне невыносимо. Ведь за всем этим фасадом по-прежнему живет гадкий утенок.
О том, как я действительно выглядела в детстве, сохранилось мало свидетельств. А тем более среди них нет снимков, сделанных любящим родителем. Нет меня, впервые оказавшейся на море в белых трусах и с медузой в ведре, нет меня на дачном крыльце с молочными усами. Изображения моего детства сделаны профессиональными фотографами — в садике, школе, лагере. Оцепеневшая поза, пластмассовая улыбка. Парадные, торжественные портреты. Все как один.
Однажды к нам в детский сад приехал необычный фотограф. Привез пышные, нарядные, «как у бабочек», платья, чтобы фотографировать в них избранных девочек. Я так ждала, что меня заметят! Но знала точно: этого не будет — я некрасивая, и таких, как я, не выбирают.
Сейчас мне 42 года, я сама человек с камерой в руках и сама решаю, кто и что достойны быть запечатленными.
Из форточки моего детства до сих пор сквозит, но я постоянно напоминаю себе, что я — больше, чем моя внешность, какая бы она ни была.
Этот фотопроект — попытка посмотреть на себя сквозь призму тяжелого детского опыта без стремления наконец-то понравиться папе.
Текст: Татьяна Сикорская
Фото: Татьяна Сикорская