Лёня-студент.
Вот он с друзьями, на пляже, смотрит вдаль и улыбается чему-то. А тут он с девушкой, за столом. Они увлечённо подписывают лежащие на столе бумаги. Ещё дальше - он с друзьями, видимо, на природной вылазке. Они стоят в ряд, за ними - лес. Потом портреты - Лёня в костюме, Лёня в анфас, в профиль, в кокетливые три четверти, с сигаретой в зубах и идеально уложенными волосами. Лёня - щёголь. Возможно даже стиляга.
И сейчас Лёня едет на переработку, где из его пляжей, девушек и идеально уложенных волос останется, в лучшем случае, пыль. Лёня - на фотобумаге, из него не сделать картон или папье-маше, он подлежит только утилизации. Возможно, однако, что часть его получится приложить к делу - покоцанная временем бумага, титульный лист маленькой коллекции старых фотографий, сшитых толстой и выцветшей фиолетовой нитью, все-таки, подлежит переработке в прямом смысле слова. Но это значит отобрать у Лёни статус. Статус, прежде всего, самого себя - ведь отбери у него этот титульный лист, и он тут же станет, действительно, просто старой фотобумагой.
Но пока Лёню не погрузили в машину, он греется на солнце - почти как на том пляже. Московское солнце бывает жестоко, высвечивая каждую соринку в глазу и пылинку на рубашке, но к нему оно благосклонно. Солнце играет в его волосах, блестящих и странно идеальных, будто принадлежащих пластиковому Кену.
Я - сорока, и я беру то, что блестит.
Видите ли, в нашем мире живут художники, причём имеют наглость делать это перед нашим носом и абсолютно не представляясь. А ещё художники иногда умирают. И тоже никому не говорят. Но личности, безусловно, творческие, а значит их можно и понять, и простить.
Я не знаю, когда умерла Людмила Кухарук, но статья о её смерти вышла аж в декабре 23-го. Я не знаю, где она умерла, но её мастерскую, по адресу г. Москва, Арбат, Хлебный переулок 22, решили вычистить только 21-го мая, приблизительно в четыре часа дня. Я не знаю, по какому стечению обстоятельств, но именно в этом месте, в этот день и в это время была я.
Я была - а её книг, ценных (прежде всего душе) бумаг, незаконченных работ, фресок, журналов, даже старого телевизора, всего этого - уже почти не было. Самой ее - не было. Книги лежали в мешках, в которые каждую осень моя бабушка запихивает картошку, перед тем, как отправить её зимовать в подвал к луку, замороженным ягодам и яблокам. Телевизор, точнее то, что от него осталось, лежало и грелось на солнце. В коробке из под этого телевизора лежали приглашения на выставки, буклеты, открытки. Некоторые её работы, красочные, словно иллюстрации в детских книжках, лежали замотанными в пергамент. Они все ещё были важными, их пытались сохранить, но уже не очень то сильно и не дрожа над каждым миллиметром работы - пергамент был где-то порван, где-то помят, где-то завязан так, что вот-вот да и развяжется. Но это все было при детальном рассмотрении. Издалека мне и Ане, с которой мы накинулись на эту грустную инсталляцию как гиены на падаль, показалось, что это мусор, и вообще, откровенно говоря, мы были куда менее поэтичными в тот момент, чем сейчас, в два ночи, с послевкусием приключения на языке. Говоря кратко и так же поэтично, как мы сказали бы тогда - мы посмотрели на все это, оценили содержимое мешка поближе (Набоков и собрание сочинений Пастернака) переглянулись и сказали: "Пиздим".
Только вот воришки мы очень воспитанные, и пиздить на людях (даже если это пара рабочих) нам стыдно. Поэтому мы, как настоящие бандито-убиванто, обошли здание вокруг, поснимали его из-за машин на камеру, надели и сняли очки, обнаружили, что около дома стоит бетономешалка, к которой зачем-то приставили охранника, испугались и спросили у рабочих, можно ли, пожалуйста, взять вооон ту книжечку, никто не заметит, мы ведь пришли и ушли, вам не сложно, а нам приятно. Точнее, спрашивала это Аня, а я снимала её все оттуда же, из-за машины, в общем, была журналистом на поле боя.
Рабочие оказались очень приятными и дружелюбными людьми. Они рассказали, в какой коробке лучше книжки, и что книжки эти принадлежали художнице, как и все тут, потом - что она умерла и поэтому это все добро осиротело и оказалось на улице. Затем он сказал ещё что-то на языке из тюркской языковой семьи и пошёл обратно в здание, которое когда-то видело чудо творчества. То, что оно видело внутри людей, причём, не так давно и не на правах туристов или рабочих, показалось мне чудом не менее значимым. Этот дом был построен в веке XVIII-XIX, а то и раньше - такой жёлтый двухэтажный особнячок с коллонами, мимо которого обычно проходишь, думая о том, как много в сердце столице зданий "культурного наследия" и как мало актуальной жилплощади. Иногда, когда реставрируют что-то в центре Москвы, на объект, подвергающийся сей экзекуции, навешивают полотно с изображением вот таких вот домиков. Никогда не догадаешься, что в нем, в этом домике с полотна, творила художница, пил шампанское и стрелял пробками от него Высоцкий, восхищался расписанными той самой Людмилой Кухарук потолками и стенами Ролан Быков. Даже Чехов когда-то заходил, но это было давно-давно и о Людмиле Кухарук в мире тогда еще никто не знал по причине того, что её попросту не существовало.
И странно подумать - ведь до сегодняшнего дня и в моем мире не было никакой Людмилы Кухарук. И не было бы, если бы я не поехала с Аней гулять и, сославшись на очень деловой образ жизни, богемно распивала бы глинтвейн на кухне. И я бы не увидела её солнечной "Бесшабашной России", её библиотеки, её зарисовок, плакатов, вырезок из журналов. Я бы не узнала, что эта женщина, эта выпускница техникума лёгкой промышленности, любила и писала Рим. Я бы не прочитала строки Микеланджело о любви, напечатанные в оригинале, которые она отметила сначала карандашом, потом - красным скотчем. Она верила в то, что любовь спасёт мир. Верила в Бога. Она собирала иностранные журналы, учила языки. Училась в Италии. Была признана академией Паваротти "Художником ХХI века". И была настоящим гуманистом. Ведь если меня чему-то и научили проповеди Кисы и лекции на Ютубе, просмотренные во время уборки листьев на даче - невозможно любить Италию, ее искусство и не быть им хоть на половину мизинца ноги. А она все это не просто любила, она этим дышала даже тут, даже в Москве. Москву она, кстати, очень любила. Уезжала в Италию лишь потому, что гуманистам в этом городе тяжело, а гуманистам с её профессией - вдвойне.
О ней нет ни одной статьи на Википедии, лишь одна на странице журнала "Столетие". Там ее просто описывали как солнечного, улыбчивого человека, "выразительницу русской души". Говорили, что будут скучать. Краткость - сестра таланта.
Леня-студент блеснул волосами в коробке с кассетами. Вот он на пляже, с девушкой, с друзьями.... Я листаю фотографии и боюсь порвать нитку, а в голове одно - как же Лёня оказался здесь? Как, разве кто-то не должен его сейчас забрать? На меня выпадает фотография женщины с ребёнком. Подпись - 1956 год. Леня-студент... Студентка и Люда. До выпуска, до творчества - три года. В её руках теперь-семидесятилетний человек. И никто не пришёл за ними, да и давайте напрямую - уже не придёт. Когда-то этих людей, наверняка, любили. Когда-то и они любили. Но теперь они, по большому счёту, всего-то фотобумага, которая вот-вот уедет на переработку. Потерянные в логове старой художницы, бежавшей в Рим от черствости так горячо любимой Москвы, они ушли вместе с ней. Как и книги, ценные (душе в первую очередь) бумаги, незаконченные работы, фрески, журналы и тот старый телевизор, точнее то, что от него осталось. Ушли прямо из под носа, так же тихо, как мы с Аней пытались спиздить Набокова. Но я, понимаете, сошла с ума. Я чувствую себя странно причастной если не к жизни, то уж к смерти этой женщины. Жаль, что нет способа передать куда-то в загробный мир привет - каждый же человек, тем более художник, наверняка хочет оставить после себя что-то?
Аня перелистывает сборник Пастернака и смотрит на меня сквозь снова надетые очки: "Пойдём?"
Я закрываю фотоальбом. Приятно познакомиться, Лёня. Спасибо Вам, Людмила Михайловна.
В Москве умер художник. Но они - личности, безусловно, творческие. Могут и воскреснуть. И их за это можно и понять, и простить.
