«Стыд есть драгоценнейшая способность человека ставить свои поступки в соответствие с требованиями той высшей совести, которая завещана историей человечества». М. Е. Салтыков-Щедрин, писатель.
Всем нам приходилось испытывать стыд — чувство дискомфорта настолько сильного, что впору провалиться сквозь землю. Стыд — эмоция социальная, на самом деле регулирующая наши поступки. А ещё бывает «испанский стыд». Так называют чувство сильнейшего смущения за действия других индивидов.
Я предложу вам истории, в которых переплелись и личный стыд, и «испанский». Между прочим, во мне. То есть я участница (созерцательница) всех моментов. Предупреждаю — истории не желейные, где-то даже «жалельные», а некоторые вызывают подташнивание. Ну-с, кто готов, читайте, пожалуйста, второй рассказ — «ЦЫГАНЩИНА».
Жила-жила я беспечной девчонкой и вышла замуж. Без подготовки. То есть не умея ни обеды варить, ни носки вязать. Сплошное расстройство для свекрови. Виват счастливому случаю, а вернее, родителям, моя семейная жизнь сразу началась в личной квартире. Это было советское время, и полки магазинов не от продуктов не ломились. Талоны на колбаску, масло, водку.
По примеру мамы я решила с рынка кормиться. Смешно, но впервые попав в мясной лабаз, я не могла отличить говядину от свинины. Стеснялась пробовать творог, покупала молоко у наиболее приветливой крестьянки. Однажды мне втюхали маргарин вместо деревенского масла. Да, мама предлагала покупать вместе, но мне хотелось самостоятельности. И заиметь свой вкус на всё. Постепенно получилось.
Каждое субботнее утро для меня начиналось с похода на рынок — всего четыре остановки проехать. Мужа с собой не тянула. Во-первых, у него были "плавающие" выходные. Во-вторых, жалела, давая отоспаться. А ещё одной мне было свободнее, тяжестей я не боялась. И вот очередной рыночный день. Только начался май, и погода, не особенно балуя, не позволяла ходить без пальто.
Обычно, накупив всякого-разного, я покидала базар через центральный вход, как и входила. В то утро вышла через какой-то боковой, оказавшись напротив частных домовладений. Чтобы попасть на остановку, следовало к ним перейти и прилично протопать. Тащиться к основным воротам я заленилась. И пошла, помня, что движение — жизнь. Настроение прекрасное, тяжёлая сумка нипочём — меня обнимала молодость.
Ещё всю длину рынка не прошла, как благость из меня испарилась. Я увидела девочку лет четырёх. Она сидела на тонком матрасике, натянув на ножки длинное платье, и, протянув ручку с грязными ноготками, жалобно просила: «Пода-айте Христа ради копеечку». Старая, огромная кофта служила ей дополнительным утеплением. Спутанные волосики, смуглое личико с дорожками слёз.
В карих глазах плескалось недетское отчаяние. Просившая милостыню была цыганкой. Но я видела в ней только ребёнка — замёрзшего, наверняка голодного, без следов взрослой заботы. В коробке для жалостных — горсть мелочи, конфетки, печеньки, булка. Но девочка их не трогала.
Я спросила: «Тебя как зовут?»
«Роза».
«Роза, кто тебе велел попрошайничать, то есть деньги просить?» Она не ответила.
«Где твоя мама?» Молчание.
«Где твой дом?»
«Там», — ткнула пальчиком в проход между домами.
«Давай я тебя провожу. Холодно здесь сидеть», — предложила я хоть какое-то действие.
Роза мотнула головой, всхлипнув: «Нельзя. Он сам придёт, когда надо».
«Кто он? Папа? Брат?»
"ДАдо."
"А Дадо тебе кто?"
Пояснение дала пожилая тётка, шедшая с рынка, — видно по сумкам. Она погладила Розу по головке, как знакомая и бойко заговорила со мной:
«Дадо» — значит, дед. Они крепко живут. Коз держат, кролей. Большое семейство — родители, бабка, сын с женой, внуки. А Розу считают позором. Младшую дочку в жёны налаживали, а она сбежала к другому. «Не из той семьи» парень был. У них же касты какие-то, что ли.
Такое не прощают. Пока беглянку искали, она Розу родила. Им бы оставить как есть, но дочь и внучку забрали домой. Мать девочки замуж отдали на своё усмотрение. Житьё ей выпало плохое. Прибегала к своим несколько раз. Сурово наказав, возвращали. Потом то семейство в лесхоз подалось, и больше о мамке Розы не слышали.»
«А откуда вы всё это знаете?» - поинтересовалась я.
«Так вон мой дом. И кроличье мясо у них покупаю, как другие соседи. Так-то они трудолюбы, хоть и цыгане. Живут сообща, семейно».
У меня в голове ситуация не укладывалась. Как так — столько народа знают о плохом отношении к девочке и хвалят мучителей за трудолюбие. Ведь есть милиция, опека, в конце концов. Тётка хмыкнула:
«Ну тогда надо и других цыганят спасать. Вон сколько их бродит по рынку с мамками-попрошайками. Ты вроде уж взрослая девка, а рассуждаешь, как первоклассница».
Нет, я понимала про «цыганский менталитет», но... Мысль оборвало приближение немолодого цыгана, как оказалось, деда Розы. Наверное, очень вкусную крольчатину он продавал, потому что тётка-болтунья залебезила.
«Миха, утречко доброе. Тут вот девушка за Розу беспокоится, мол, голодная, холодная, а я объяснила про чужой монастырь».
Миха хмуро ответил: «Ты иди, Клава. Меня защищать не надо».
Тётка ушла. Мы остались напротив друг друга. «Ну? — произнёс цыган. — Розу жалко? Так положи в коробку денег побольше — куплю ей пальто».
«Пока купите — девочка заболеет».
«Наши дети выносливые и здоровые».
"Мне ваша соседка всё рассказала. Роза за мать не ответственна, а она у вас чужую карму-вину отрабатывает. Не нужна - отдайте матери."
Цыган прищурился: «Ей - нет. А вот тебе отдам. Хочешь — выкупи девчонку. За тыщу отдам».
Я так обалдела, что воскликнула в сторону мимо идущей женщины: «Представляете, вот этот тип предложил мне свою внучку купить. За тысячу!»
Женщина остановилась, но молчала. А Д.Адо, взяв за край матрасика, буквально стряхнул с него Розу. И только тут я увидела: у девочки ничего нет на ногах. Босоногая, она стояла на холодной земле, поджимая пальчики. Даже молчавшая женщина ожила, возмутившись:
«Ну вы бы хоть ботинки ребёнку купили! Отдайте в детский дом, если на неё жалко денег».
Не обращая внимания, цыган сунул Розе булку из коробки и пошёл в переулок к дому. Она побежала за ним, торопясь есть, как будто могут отнять. Бессилье меня бесило. Я поделилась с женщиной соображением:
«Может, и вправду в милицию заявить? Найти соседей — свидетелей. Пусть подтвердят ужасное отношение к девочке. У них нет права так с ней обращаться!»
Мягко взяв меня под руку, женщина сказала:
«Пойдёмте. Договорим по дороге. Я вас понимаю. Тоже возмущена. Но что поделать — цыганщина! Их дети не ходят в школу, не получают общепринятые профессии. Роза среди колючек живёт, но в своём цветнике. Не думаю, что родные её уморят. Клеймо сойдёт. Лет в шестнадцать выдадут замуж. Возможно, за хорошего, по их меркам, человека. Будет жить, как все цыганки. Роза — капелька в море несправедливости. Не тот случай, за который стоит бороться, — не найдёте заинтересованных».
Мы вместе дошли до остановки. Разъехались каждая в свою сторону, а я ещё долго Розой «болела». Думала: «А что, если найти способ связаться с московским цыганским театром? Девочка им как бы своя, может, помогут?» И понимала — утопия. Картинка — босоногая, плачущая малышка просит милостыню — не давала покоя, и я не раз ходила к тому месту, где её встретила.
Девочки не было. Дед одумался? В это я не верила. Больше в то, что Роза тяжело заболела и в лучшем случае в стационаре находится. А в худшем — среди облачков. Прошло много лет. Судьбу Розы я не знаю. Случится вспомнить — испытываю стыд. За невмешательство. За ограниченную, бестолковую жалость. Или оно не стоит того, поскольку «всего лишь» цыганщина?
Далее я предложу вам третью историю про стыд — «Раиска».
Благодарю за прочтение. Пишите. Голосуйте. Подписывайтесь. Лина