Интервью с многолетней прихожанкой храма святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова Людмилой Михайловной Ивановой.
Наша героиня родилась в далёком 1938 году в Ленинграде. За её плечами события Великой Отечественной войны, разлука с родителями во время Блокады, обретение Бога и познание единственной настоящей радости — молитвы.
После прихода в академический храм Людмила Михайловна считает его своей родиной, а потому с душевным теплом говорит о священниках, семинаристах и прихожанах, с которыми здесь можно пообщаться.
— Расскажите, пожалуйста, о себе. Где Вы родились и кем были Ваши родители? Как Вы пережили блокаду и где были в это время?
— Моя мать — Сальникова Вера Федоровна. Она родилась в Санкт-Петербурге в 1913 году. А я появилась на свет в 1938 году, вот здесь, в роддоме, что прямо рядом с семинарией. В 1941-м, мне уже исполнилось три года, а у матери родились ещё две девочки, мои сестрёнки: одна в 1939-м, другая в 1940-м году. В общем, я самая старшая была, но при этом избалованная, часто капризничала. Родители решили меня отправить летом на дачу к бабушке и дедушке. И вот привезли меня туда, а вскоре началась война.
Немцы быстро продвигались вглубь СССР и уже в конце июня по решению Ленгорисполкома всех детей стали вывозить из Ленинграда. Поезд, в котором нас везли, разбомбили немцы. Оставшихся в живых детей собрали и определили в детские дома. Так я оказалась в Сибири. Моим сестрам повезло гораздо меньше: они остались в городе и умерли от голода во время блокады. Мать все это время не теряла надежду найти меня живой. Когда она узнала, что состав разбомбили, она принялась выяснять что и как, писала в Москву. Там ей ответили, что если дочка жива, надо искать её в Сибири. После снятия блокады людей вывозили из Ленинграда, и почему-то направляли в Сибирь. Вот так мама меня там и нашла. Мне было около 5 лет, когда она приехала в детский дом и стала звать меня: «Людочка, Людочка!» Сама я помню смутно, но по рассказам матери первая моя реакция была отрицательная, я ответила: «Это не моя мама, я к ней не поеду, мне здесь хорошо». Воспитатели стали уговаривать меня, и я, конечно, пошла с ней.
Запомнилась интересная деталь: у нас в детдоме был мальчик по имени Виктор, он был на год старше меня, и у него в Ленинграде оставалась сестра. Мать попросили захватить с собой и его, дали ей все документы, и мы поехали вместе. И вот Витя звал ее мамой, а я — тётей Верой… Она была очень строгой, но это неудивительно, ведь ей столько пришлось пережить!
— Непросто было добираться домой? Что-нибудь Вам запомнилось больше всего?
— Путь домой был долгим. Впечатлений масса. Но главное — салют Победы в Москве! Так вышло, что наш поезд пришёл в Москву как раз 9 мая. Все уже знали, что мы победили. Город ликовал: на улицах плясали, играли на гармошке, пели! Наконец, мы на Ленинградском вокзале, состав вот-вот отправится домой, в город на Неве, и… загремел салют! Это было незабываемо!
— И вот Вы возвратились домой. Как всё складывалось?
— Да, мы вернулись в Ленинград: бабушка, я, Витя и мама. До войны у нас была комната в двухкомнатной квартире. Когда мы приехали, наша комната уже была занята. Мать ходила везде и хлопотала, говорила, что у нас отец погиб: он еще в начале войны пропал без вести. Однополчане рассказали, что после первого же боя его не нашли ни среди живых, ни среди мертвых.
После войны власти начали выяснять, кому какая помощь положена. Мне дали пенсию 110 рублей. В 1945 году я пошла в школу, которая недалеко отсюда на Кировской улице, а жили мы на Херсонской. Однажды в первом или во втором классе, не помню точно, я пришла из школы, а у меня были то ли плохие оценки, то ли поведение. Мать принялась меня ругать: «Лучше бы я тебя не брала из детского дома!» Я отвечаю: «И не надо было, я и сама лучше в детский дом пойду!» Собрала свой портфель и — на лестницу. Выхожу, а навстречу мне наша учительница Надежда Ивановна идёт. Она спрашивает: «Людочка, ты куда?» Я говорю: «В детский дом, меня мама ругает». А она: «Нет-нет-нет, пойдем-ка домой, поговорим с мамой». Пришли, поговорили, и я успокоилась.
Вот так. А Витю по приезде сразу отправили к сестре, соединили их. Мама отхлопотала нашу комнату и дальше мы жили вдвоём.
— Ваша мама была верующим человеком?
— Нет. Бабушка была верующей. Наверное, она за меня молилась, потому что у меня были ошибки и грехи, но как-то я сразу уходила от них: мне это не надо, я знаю, что это нельзя. А мать меня очень строго держала. Помню, платье мне сшила красненькое, и я в нем пошла во двор играть. Среди детворы тогда «мода» была в подвалах лампочки выворачивать. И вот забрались мы в подвал, увидела я такую лампочку и начала выворачивать, а меня стало колотить током. Девчонки испугались и застыли по сторонам, но одна у нас был смелая: она дёрнула за шнур и вырвала его. А я свалилась, платье перепачкала, боюсь идти домой. Они все были старше меня, говорят: «Пойдём к нам, постираем». Добрые все были, всё было просто после войны.
— Как Вы пришли к вере?
— Как обычно. Жизнь по голове ударит разок-другой, потом уже начинаешь думать. Помню, как меня бабушка водила в церковь. «Пойдем освящать куличи», — говорит. Отвечаю: «Да не пойду я, в пионеры хочу!» А она: «Я тебе дам “в пионеры”! Пошли!» И я ходила с ней.
Бабушка была доброй, хорошей. Я ей однажды рассказала, что ходит тут один мальчишка-дурачок, все его дразнят. Она говорит: «А ты не обижай! Что Господь говорит? Нельзя обижать слабых, нельзя смеяться над ними!» Вот это во мне засело. Потом еще был случай: вскипятили молоко, а я пеночку пальчиком раз-два и всю слизала. Она говорит: «Это ты ведь, наверное, пенку съела?» Я соврала: «Нет, не я». Она: «Ну, ты смотри, Господь всё видит, и Он тебя накажет». С тех пор я ни разу не сказала никому неправды.
Потом, когда я уже сама стала взрослой, разные навещали невзгоды: проблемы с сыном, муж погиб в 48 лет. Поехал на рыбалку и утонул. Мне самой тогда 46 было. Но всё-таки Господь меня охранял, потому что у меня всегда были друзья. Не знаю почему. Наверное, бабушка за меня молится там.
— Где Вы находили друзей?
— В школе, во дворе. Вокруг все были старше, все меня жалели. Я была худющая, все смеялись: «Мать, ты, наверное, Людку совсем не кормишь?» Она в ответ: «Да у неё кишка прямая!»
— Расскажите, как Вы учились. Трудно было?
— В школе я окончила семь классов. Учителя говорили матери, что я талантливая. У меня было хорошо с математикой: быстро считала, всё запоминала, хотя особенно ничего не зубрила. Училась так себе: на тройки и четверки. Мать говорила: «Нечего в школе место занимать. Пойдешь после школы, научишься шить. Нечего там сидеть». А я любила физику, математику, хотела в техникум и втихаря от нее собрала документы, спрятала под кровать. Мать достала документы и говорит: «Это что такое?» В общем, всыпала мне как следует.
И отправилась я после школы поступать на швею, хоть и не согласна с этим была. Открыто противиться не могла, но старалась всё делать по-своему. Помню, проверяли меня по здоровью. Я вернулась домой, мать спрашивает: «Ну что, приняли тебя?» Говорю: «Нет, не приняли». «Почему?» Отвечаю: «У меня зрение плохое». Она: «Пойдем». Взяла меня за шиворот, привела в Приемную комиссию и говорит: «Что происходит? У девчонки отец пропал без вести, она у меня одна». Они: «Да мы ничего. Мы сказали, что возьмём её, просто ей надо очки носить». Опять мне влетело. Я смирилась, пошла, куда мать велела, выучилась. Там было машиноведение — предмет такой — что моё всё-таки. У меня все были пятерки.
В 1952 году закончила училище. Поработала в одном ателье, в другом — не понравилось. Пошла, написала заявление, в управлении сказала, что не могу больше работать, начала оправдываться... Нас тогда на страх брали, так что мне отвечают: «Как это так? Пенсию от государства получаешь, мы тебя учили, деньги тратили, а ты, видите ли, не хочешь — и пошла. Нет, моя дорогая, ты должна отработать 4 года». Что тут скажешь? Мне было 14 лет. Так и работала.
— А как же среднее образование?
— Потом уже окончила вечернюю школу — 10 классов. Трудилась в ателье, была и бригадиром, и сменным мастером. Мне говорят: «Вот, ты такая хорошая, за народ вся, общественница, тебе надо в партию!» Я не хотела в партию. Тетушка моя Дуня была членом партии. Но все-таки меня уговорили. Слава Богу, когда Ельцин пришел, появилась возможность сдавать партийные билеты. Я тут же сдала свой, и на этом у меня с партией закончилось. Зато потом меня взяли в профсоюз, как бывшего члена партии. Работала на набережной Мойки, в управлении.
Похоронила мужа. Потом возилась с сыном. Сын умер. Ладно… Так что у меня теперь не осталось никого, вот один только Вася, кот.
— Как сложилась жизнь Ваших родных после войны?
— У тётушки моей еще родилась девочка Таня, моя сестра. Мы все жили одной семьей, хотя питались отдельно. Была еще сестра Валя, она уже умерла, у нее тоже с мужем были проблемы.
Таня сейчас жива, у нее единственной всё сложилось благополучно: сын хороший, у него вообще всё идеально, всё в руках, всё хорошо. Они вот мне помогают. Сегодня Таня звонила, спрашивала, как я себя чувствую, пойду ли на службу. Сначала меня всё отговаривала, потом отстала.
— Как Вы воцерковлялись?
— Здесь у меня чудо было в 2010 году. Отправилась я в лавру за Крещенской водой. Там народу было много, и я пришла сюда. Стоим на лестнице в очереди. Идет мимо отец Дионисий и говорит: «Мы будем открывать курсы по воцерковлению, так что если кто-то захочет, может позаниматься, и будет потом праздник». Я до этого ходила вокруг и боялась в храм войти. Не знаешь ничего, а ну как тебя одернут: не так крестишься, не так стоишь. А тут он сам предлагает. Я говорю: «Господи, как хорошо-то!» Схватила эту бумажку, и с удовольствием стала приходить на занятия после работы. С тех пор я здесь. Теперь всем говорю: «Мне никак отсюда не выйти, это моя Родина». Родилась здесь, молюсь здесь. Как я уйду? Вот, ковыляю с палкой, но все равно хожу сюда.
Живу на улице Доблести, и там у нас есть церкви. Однажды я заболела на Пасху, и до Академии мне было не добраться, так что я отправилась освящать куличи в церковь свв. равноап. Константина и Елены. Отец Михаил Браверман ещё там был. Я пришла и попросила масла. Мне говорят: «Нет масла». Тут как раз идёт отец Браверман, он меня не знает, но я к нему так запросто: «Батюшка, отец Михаил, а у нас вон, нет масла». Он говорит: «Сейчас всё будет». Побежал, принёс масло.
Но отец Геннадий — свой человек. Я ему на исповеди всё выговариваю. Поэтому я здесь — дома.
— Отец Геннадий строгий духовник?
— Нет. Он очень добрый, обо всех заботится. Вот я тут попросила его о чём-то, а сама думаю: наверное, забыл... Переживала. Потом вдруг звонок: слава Богу, не забыл!
— Расскажите поподробнее об Академии. Нравятся ли Вам богослужения? Каково находиться среди студентов, все-таки это другое поколение?
— Это немножко смущает, потому что ты знаешь меньше, чем студенты. Помню, были мы как-то раз с Леночкой, и во время ектении диакон возгласил: «Помолитеся оглашении, Господеви!», а мы с ней перекрестились. Молодой человек, стоявший рядом, говорит: «Не надо креститься; раз вы верующие, просто стойте». Ладно, мы перестали. В другой раз гляжу, свечка наклонилась, вот-вот упадёт, испугалась: как бы не загорелось чего! Я стала привлекать внимание. Меня успокоили, сказали, что всё нормально. Ребята здесь очень хорошие, с ними легко общаться.
— Какой у Вас самый любимый праздник в Академии?
— Все. А вообще очень люблю канон св. Андрея Критского. Когда начинается его чтение, я просто не могу пропустить ни одной молитвы. Я плохо слышу, но ещё читаю дома и беру с собой книжку на службы.
Со временем я поняла, что главное удовольствие в вере для меня — это молитва. Вот я начинаю читать, и мне становится хорошо, спокойно. Но забываю читать иногда. Одно нужно сделать, другое… День прошёл — ой, не помолилась сегодня, надо бежать, скорее молиться.
Когда был владыка Амвросий, тут был праздник: всё шикарно, красиво, весело. Я звала одну знакомую ходить к нам, посмотреть на то, как у нас тут хорошо, а она: «Да я знаю, Людмила Михайловна, но мне никак не доехать». Живет она, к сожалению, и вправду далековато. Когда ушёл владыка Амвросий, мне поначалу немножко грустно было, а теперь я уже привыкла и говорю себе, что я к Богу хожу. Так и успокоилась.
— Расскажите о Пасхе в Академии. Как Вы её переживаете?
— Это очень шумно. Много народу, а мне от этого тяжело. Здесь красивое пение и всё красиво, конечно. Хоры наши — это ведь тоже чудо какое-то! Тут недавно у меня продуло ухо, и я пришла на службу. Как громко, оказывается! Даже говорят громко. Ну, хоры я, конечно, слушаю, и подпеваю тихонько.
— С отцом Геннадием Вы начали общаться сразу, как пришли в Академию?
— Когда отец Дионисий ушел, надо было к кому-то идти. Я не могу ходить от священника к священнику — переживаю. Помню, еще до отца Геннадия здесь был такой худенький священник, он сейчас или философию, или что-то такое преподаёт, отец Александр его зовут. Я к нему как-то пришла на исповедь, а у меня уже был котёнок, которому я поддала: он что-то не так сделал, разбил что-то, кажется. Рассказываю об этом священнику, а он говорит: «Зачем же вы котёнка обижаете?» Всё. Я не знала, куда мне деваться. И вот еще отца Глеба стороной обхожу. Однажды подошли мы с Леной и говорим: «Вот, когда ворота здесь были открыты, Господь видел, мы все время на Него смотрели…» Отец Глеб говорит: «Не ворота, а врата». Всё. С тех пор я не могу к нему подойти, мне стыдно.
— Много у Вас верующих друзей?
— Нет. Вчера мы встречались с подругой. У нее недавно был день рождения, и она меня после него пригласила. Мы с ней никогда веру не трогаем. Я сразу вспоминаю Евангелие: не мечите бисер перед свиньями (ср. Мф. 7:6). После этого замолкаю.
— На Ваш взгляд люди сильно изменились за последние полвека?
— С грустью отмечаю, что в последнее время стало много озлобленности, ненависти у людей! В молитве св. Николаю написано: избавить от злобы людей в стране, а — никак. После войны были все добрые. Мать, бывало, пошлёт меня в магазин, а я там то карточку оставлю, то что-нибудь ещё. Вернусь, а она ругается: «Вот, ходишь, рот разинешь и только в окна смотришь!» Я возвращаюсь в магазин, маленькая, худенькая, и мне всё отдают: «Вот, доченька, держи, лежит всё твоё». В этом плане, конечно, было хорошо. У нас двор был закрытый, и мне из окон кричали: «Людка, сбегай в магазин!» Кинут мне деньги, я побегу в магазин. «Людка, с мальчишками посиди, мне надо уйти. Иди сюда!». Я иду, посижу. Никому не отказывала. Так и привыкла, потом уже взрослой так же бегала. Попросят ради Бога. Зато мне всё время помогают. Вот сейчас хожу плохо, два раза уже падала, так мне всё время предлагают стульчик поставить.
Восемьдесят пять мне уже исполнилось, сейчас на восемьдесят шестой перегнуло. Никто из наших до этих лет не дожил. Бабушка рано умерла от рака, очень мучилась. Оставляли её дома, а она мучается-мучается и к окну (у нас 4-й этаж). Как-то раз, помню, чуть в самом деле не выпала: в окно хотела броситься. Мать меня ругала за то, что я не осталась сидеть дома с бабушкой, но мне же не усидится. Меня зовут ребята, бабушка вроде спокойно спит, потом прихожу, а она вот так...
— Видно, любили Вы свою бабушку…
— Она хорошая была. Я так плакала, когда мы её хоронили, такую истерику устроила на кладбище. Родня сидит, выпивает, разговаривает, а я как зареву. Они говорят: «Что такое?» Я отвечаю: «Не хочу с вами жить, хочу с бабушкой». Они меня долго не пускали после этого на кладбище. Только через много лет я стала туда ходить. Бабушку очень было жалко. Она была добрая и открытая, хотя были у неё грехи. Она вот ходит, побирается, потом выпьет и придёт ко мне: «Людка, посчитай деньги». Я посчитаю, сложу ей по рублям всё, а она мне: «На, это тебе за работу. Спрячь под подушку, а то мать отберёт». Я говорю: «Не отберёт». А мать, конечно, приходит и забирает всё, пока я сплю. Всякое бывало.
Я раньше спала очень крепко (я и сейчас сплю крепко, когда не нервничаю), поэтому, когда бабушке надо было уходить, она просила не закрывать дверь на крючок, а то придет и будет звонить. Как-то раз я на крюк закрылась, а они звонили, стучали, сломали дверь топором, пришли и меня разбудили: «Ты чего, спишь?!» Вот так.
— Когда Вы приходите в воскресенье, остаетесь пить чай с отцом Геннадием?
— Да, но не всегда. В последний раз не осталась, потому что сил уже не было. Я накануне переживала, ночь не спала, утром пришла на службу, кое-как отстояла и решила идти домой. А так в основном — да.
— Если не секрет, о чём Вы разговариваете, когда пьёте чай с батюшкой?
— А тут всякие вопросы. Одна [женщина] у нас из монастыря, она всех знает и задаёт вопросы по этой теме. Другая однажды что-то сказала про болезнь — такое началось! У нас речь была только о врачах. Вот так вот всё. Когда о. Геннадию задаём вопрос, он, конечно, отвечает, но я плохо слышу. В первое время не оставалась из-за этого. Всем говорю: «Вы шумите, а я не слышу». С ними стою, спрашиваю: «О чем говорите?» Они: «Потом скажем».
Батюшка Геннадий советовал взять наушники, а я не хочу. Ходила я в Институт уха, горла, носа и речи, мне там тоже говорили про наушники, а я отказываюсь. Они плохие: у меня мать мучилась с наушниками и тётушка мучилась с наушниками. Не надо мне. Потом мне уже сказали, что у меня вход плохой, а внутри ухо нормальное. Продувает его иногда, от этого и слух хуже становится.
— Что бы Вы пожелали студентам Академии?
— Я так думаю, что только доброты, и всё-таки немножко общения и с нами, потому что им же это тоже пригодится. Одни парни открытые, с ними можно свободно поговорить, а к другим не подойдешь. А так мне очень нравятся ребята. Хорошо, что наши выпускники нарожали много детей: хоть какая-то польза будет, если они станут верующими. Доброта спасёт мир, а доброта — это Господь.
— Спасибо Вам большое, что согласились на интервью, много интересного рассказали и про себя, и про Академию. Ваше мнение очень интересно для наших читателей: все-таки у Вас такой богатый жизненный опыт!
— В основном-то то, что я дожила до этих лет — заслуга матери. Сколько она настрадалась, сколько со мной намучилась! Потом она говорила гордо: «Вот, у меня дочь высшее образование получила!»
Став членом партии, я считала, что нужно работать над собой, особенно когда была в управлении. Собрание идёт — никто ни звука. Сейчас, когда политики начинают говорить, думаю: молчали бы лучше. Но все равно дебаты смотрю. Меня отец Геннадий спрашивает, зачем я это делаю? Говорю: «Не могу не смотреть, я должна быть в курсе дел».
За Путиным я пойду. Как бы то ни было, квартиру мне дали бесплатно, как блокаднице. Я всю жизнь прожила в коммунальной квартире, и жили мы неплохо. Я считаю, надо быть благодарной. Живу как царица. Квартира большая — 40 метров. Когда кто-то говорит, что у него 200 метров квартира, да еще и не одна, я не пойму: зачем?
— Что вы чувствуете обычно во время богослужения? Какие мысли Вас посещают?
— Вы вот, Дмитрий, перевод Апостола на службе читаете, а я думаю: зачем он читает? Я читаю Псалтирь, хотя дословно её не понимаю, но знаю смысл, и мне хорошо. Я её прочитала раз, вот буду читать второй. Так же Евангелие, особенно от Иоанна — как будто Богом написано, вся любовь Его там. Остальные тоже хорошие, но не так. У него — сердцем. Ещё вот оно заканчивается словами: всё, что было, не вместить в вас (Ср. «Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг» Ин 21:25). Кто так скажет? У меня была знакомая прихожанка Алевтина, она всегда говорила: «Я так сокрушаюсь…» Какое хорошее слово! Мне так понравилось! Она сейчас в другую церковь ходит.
— Про перевод я запомню. Никогда не думал, что так бывает.
— Да. Я всё равно плохо слышу. Мне поэтому приходится вставать в 5 утра и читать все каноны, потому что на службе не слышу. Вот сегодня я читала всем святым и за упокой — суббота. В понедельник — ангелы, потому и канон ангелу. Во вторник — Предтече. В среду – Матушке нашей Богородице. В четверг — Николаю Чудотворцу и апостолам. Каждый день читаю. Меня спрашивают, как я так много читаю? Говорю: «Нормально. Хотя бы что-то надо в мозги впускать».
— Спасибо Вам за то, что согласились на интервью, спасибо за интересные, исчерпывающие ответы!
Меня если разговорить, так я не остановлюсь. Вот я владыку Силуана встречаю в дверях и говорю всякое. Один раз сказала ему: «А я вот тут родилась». Он удивился: «Да Вы что? Когда?» Говорю: «В 1938-м». Он: «А тут какой-то священник тоже родился». Не знаю, кто. Я сама тут родилась, а в 1960 году здесь родила и сына. Здесь, стало быть, и Родина моя.
