Часть 2 «Подлинно политические» или «кто не работает, тот ест»
От «кроликов» (в первой части статьи мы уже видели, что это за «кролики»), Солженицын переходит к «подлинно политическим».
В этом плане интересны ссылки Солженицына на воспоминания эсерки Екатерины Олицкой , которую, сам того не понимая, он описывает как невменяемую революционерку. Солженицын пишет, что она в 1924 году «считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму: ведь её прошли лучшие люди России, а она ещё молода и ещё ничего для России не сделала. Но и воля уже изгоняла ее из себя. Так обе они /с Верой Рыбаковой/ шли в тюрьму - с гордостью и радостью». (А.И. Солженицын «Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, гл. 1 «Арест», стр.8)
Мы опять чувствуем какую-то фальшь, ибо вряд ли психически здоровый человек может идти в тюрьму с гордостью и радостью. И мы не ошибаемся. Достаточно обратиться к источнику, на который опирается наш художественный исследователь, а именно, к воспоминаниям самой Е.Л. Олицкой, чтобы убедиться в искажении автором используемого материала.
Опирается Солженицын на главу «На Лубянке-2» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», стр. 61). Вот как выглядит пересказанный Солженицыным пассаж в оригинале:
«Первое, о чем я подумала, очутившись в камере, что щелканье замка, так жутко описываемое в рассказах о тюремной жизни, не произвело на меня тяжелого впечатления. Напротив, первым чувством было чувство облегчения — наконец-то я одна. Одна, и в тюремной камере. В тюремной камере, через которую прошло столько лучших людей России. Я даже считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму. Ведь я ничего-ничегошеньки не успела сделать. С интересом стала я осматриваться вокруг.»
Как мы видим, нет никакой гордости, ни радости. С другой стороны, следует заметить, что эти строчки пишутся не в 1924 г., а в 1970-71 гг., поэтому понятно желание Олицкой причислить себя к каким-то лучшим людям России. Но, о каких именно лучших людях идет речь в 1924 г., мы не узнаем. Заметим также, что речь идет не о тюрьме вообще, как это пишет Солженицын, а о камере на Лубянке. Солженицын опять передергивает. Так какие же лучшие люди России прошли через Лубянку до 1924 г.? Б.В. Савинков? Но Савинков, как известно, признал Советскую власть…
Строки о «лучших людях», безусловно очень устраивают самого Солженицына, потому что он и сам несомненно причисляет себя к этим лучшим людям, прошедшим через тюрьмы и ссылки, напрочь забывая, что Ленин, Дзержинский, Сталин, Урицкий, Артём (Сергеев), Свердлов, Ворошилов и другие большевики тоже прошли через них.
Вывод о радости пребывания обеих женщин в заключении Солженицын основывает, видимо, на следующих строках из этой же главы :
«Мы с Верой жили дружно. Не тосковали, с надеждой и радостно смотрели в ожидавшее нас будущее. Мы ни в чем не раскаивались, да и не в чем было раскаиваться. Мы даже мечтали иногда, что попадем в тюрьму. Она мечтала о Суздальском политизоляторе, где были заключены ее знакомые с.-д. Мне хотелось на Соловки, я знала, что там много эсеров. Мы обе чувствовали, что нам необходима встреча со старшими товарищами. Нам нужно было разъяснение целого ряда неясных вопросов. Ничего этого нам воля дать не могла. Там все было задавлено, задушено большевистскими сентенциями, угрозами.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», стр. 63)
Получается, что для Олицкой Соловки совсем не тюрьма, а глоток воздуха, спасение от воли, где «все задавлено, задушено большевистскими сентенциями, угрозами.» И потом, как говорится, иногда мечты сбываются, особенно, если речь идет о мечте попасть в тюрьму. Такую мечту реализовать довольно просто, - достаточно преступить закон.
Да и пишет Олицкая о том, что «радостно смотрела в ожидавшее ее будущее», а не шла радостно в тюрьму. Солженицын опять передергивает. Тем не менее, следует отметить эти странные посещавшие ее мечты о Соловках. Попробуйте себе представить, например, неоднократно сидевшего Дзержинского, мечтающим о следственном изоляторе, о Соловках… или Сталина, других революционеров. Они же все-таки вменяемые люди и подвергаться тюремному заключению или отправляться в ссылку совсем не желали, а уж тем более всего лишь для «разъяснения целого ряда неясных вопросов»… Причем, о каких именно неясных вопросах идет речь, читатель не узнает. Олицкая почему-то старательно и стыдливо избегает рассказывать читателю о том, что, казалось бы, ее так сильно привлекает на Соловках и так волнует. Мы найдем только какие-то общие фразы, но ничего конкретного:
«Юноши производили более серьезное впечатление, но и они были еще неоперившимися птенцами. Мечталось им о всяких идеалах, свободе, справедливости, равенстве, тех идеалах, на которых вырастало их поколение. Все свои силы готовилась молодежь отдать им. Много недоуменных вопросов вставало перед ними, со многим спорным и неясным столкнулись они, попав за решетку. Со всеми этими вопросами обратились они теперь к первым встреченным старым социалистам.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «Соловки», стр. 77)
Вряд ли молодежь того времени вообще мечтала о чем-то другом, поскольку революция несла с собой именно идеалы свободы, справедливости, равенства, а вот воплощать их в жизнь можно было только на воле…
Сразу же после пассажа о вопросах, с которыми юноши обратились к первым встреченным старым социалистам, Олицкая пишет, что «больше всего волновал группу один вопрос.» Но напрасно читатель ожидает узнать, о каком-то важном политическом или социальном вопросе, волнующем наших эсеров и соц. демократов. Нет, этих людей волнует совсем другое. Речь идет о некоем 18-летнем инвалиде Владимире Коневском(1), который сотрудничал со следствием. Старосты скитов не захотели селить его с собой, а решили оставить в кремле на общем режиме. Стоило его селить с собой или не стоило - вот вопрос, который больше всего волновал группу по словам Олицкой… Странно, правда?
Заметим и то, что совсем не страшные и ужасные «вертухаи» в данном случае решают, куда направлять заключенного, а старосты скитов… Но, наверное, старосты скитов назначаются начальством лагеря? Тоже нет. Об этом пишет сама Олицкая: «Каждая фракция, эсеры, с. – д., анархисты, избирали из своей среды старосту. Таким образом, создавался старостат, ведавший всей жизнью тюрьмы и сносившийся по всем вопросам с администрацией.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», стр. 74)
«Но, увы! Полностью слиться с моим народом мне не удалось, в силу внешних, не зависящих от меня, обстоятельств.»
Поэтому вместо пафосных пассажей из воспоминаний Е.Олицкой, Солженицыну следовало бы обратиться к ее более адекватным рассуждениям, которые и искать особо не нужно. Мы находим их в самом начале повествования:
«Враг ли я, друг ли я своему народу? Могу ли я сказать, что я дочь моего народа? Что я верила, боролась, страдала вместе с ним? Что я отражала его чаяния и надежды? Как радостно было бы такое сознание! Но, увы! Полностью слиться с моим народом мне не удалось, в силу внешних, не зависящих от меня, обстоятельств.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», «Посев», стр. 1)
К несчастью, мало кто из оставивших свои воспоминания задавался подобными вопросами, и мало кто настолько честно на них отвечал. Уже только поэтому воспоминания Е.Л. Олицкой достойны внимания.
Не согласимся мы, пожалуй, только с последней фразой. Увы, совсем не внешние обстоятельства повлияли на жизнь Е. Олицкой. Она сама сделала свой выбор и не единожды. Она сама не захотела бороться и страдать вместе с советскими людьми.
Разумеется, ничего этого у Солженицына мы не найдем. Он не задается подобными вопросами, а адекватные рассуждения лиц и свидетелей, на которых ссылается наш исследователь, отбрасываются им напрочь.
Если бы Солженицын проводил сколько-нибудь серьезное исследование, то за рамками его повествования не осталось бы, наверное, то, что в семье Олицких царил такой же разлад, как и во всей стране. Одни революцию приняли, другие нет. «Страна раздиралась на части, на части раздиралась и наша семья», - пишет Олицкая. Почему бы Солженицыну не упомянуть о том, что старший брат Олицкой вступил в партию большевиков? Олицкая с горечью пишет об этом в главе «Брат — в партии победителей!» А взгляды ее брата Аси представляют не меньший интерес. Вот, что пишет Олицкая:
«Ни в чем не пытаясь убедить ни меня, ни отца, Ася говорил:
— Прежде, чем лечить, надо создать условия, при которых уменьшится число заболеваний. Созданием этих условий заняты большевики, и мне поручен участок этой работы. Я чувствую, что могу что-то сделать в этом направлении и работа меня увлекает.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «Брат – в партии победителей», стр. 47)
Разумеется, брат Олицкой не подвергнется никаким репрессиям. По меньшей мере, о каких-либо репрессиях в его отношении мы сведений не найдем. Да и достаточно сравнить действия и стремления брата и сестры, чтобы совершенно ясно понять, насколько ничтожна, глупа и несостоятельна деятельность Олицкой и как справедливо ее заключение о том, что ей не удалось слиться со своим народом.
Но не только брат Олицкой вступил в партию большевиков. Ее сестра Дутя тоже примкнула к большевикам. Более того, Дутя нашла для своей сестры работу в Госиздате. (2) (см. главу «Нелегальное студенческое движение» «Воспоминаний»). Именно на этом моменте следует остановиться, чтобы понять, как Е. Олицкая сама выбирает свой жизненный путь.
Итак, в Госиздате Е. Олицкой поручают обработать и сократить роман Джека Лондона «Мартин Идэн». В случае удачной обработки ей обещают зачисление в штат. Однако сокращенный роман ей возвращают с множеством исправлений, которые она считает несправедливыми. Е. Олицкая проявляет характер и обращается к профессору С., ответственному за издание. Профессор, проверив работу, обещает зачислить ее в штат сотрудников и просит зайти в конце месяца. Но в конце месяца для зачисления в штат она не явится. Почему? Вот, как она объясняет свой поступок:
«Я страшно хотела зайти, примкнуть к литературной работе, но сомнения мучили меня. «Мартин Иден» оказался неподходящим для редакции, окажутся ли подходящими по содержанию для меня те книги, которые предложат мне для сокращения? Смогу ли я взять социальный заказ? Соблазн литературной работы был велик. Устою ли я перед соблазном? Жизнь не поставила меня перед решением сложных вопросов вхождения в советскую литературу, компромиссов с совестью. Жизнь решила этот вопрос помимо меня. В Госиздат я больше не пошла.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «Нелегальное студенческое движение», стр. 58)
Разумеется, не жизнь решила этот вопрос, а сама Олицкая. Это она не пошла в Госиздат, она сама приняла свое решение.
Но стоит все-таки обратиться к фактам и посмотреть, как действительно обстояло дело с публикацией романа Джека Лондона «Мартин Идэн» в 1924 г.. Е. Олицкая желает представить читателю роман как произведение, несовместимое с большевистскими взглядами. Вот, что она пишет:
«…мы с отцом недоумевали, почему была выбрана эта вещь, так не вязалась она с соответствующими установкам большевиков, была, как говорится, «не созвучна с переживаемой нами эпохой». (там же)
Роман Джека Лондона «Мартин Идэн» был настолько несовместим с установками большевиков, что издавался без сокращений с 1924 г. , т.е. с того самого года, когда Олицкую пригласили на работу в редакцию… Следует полагать, т.о., что сокращенный вариант романа просто никому уже не был нужен, не более того. А полные собрания сочинений Джека Лоднона будут издаваться довольно часто...
Следует отметить и некоторые публикации того времени о творчестве Джека Лондона. Названия некоторых из них нам прямо говорят о совместимости или несовместимости писателя с «установками большевиков»:
1. Юнг Франц. Джек Лондон как поэт рабочего класса. "Книга", 1925. 2. Фримен Дж. Дж. Лондон как революционер. "На литературном посту", 1927, № 2
3. Вайсенберг Л. Приключения Джека Лондона. Госиздат, М. - Л., 1927
4. Лондон Чармиан. Жизнь Джека Лондона. В кн.: Джек Лондон. Поли. собр. соч., т. I. ЗИФ, 1928.
5. Борода М. Как работал Джек Лондон. "На подъеме", 1931, № 7.
Не следует забывать и о том, что Джек Лондон был вторым после Х. К. Андерсена по издаваемости в СССР зарубежным писателем за 1918—1986 годы: общий тираж 956 изданий составил 77,153 млн экземпляров. (см. статью в Википедии)
Таким образом, становится очевидным, что Олицкая совершенно неадекватно воспринимает действительность. Поэтому не «воля изгоняла ее из себя» (как нам говорит Солженицын), а наоборот, Олицкая сама изгоняла себя из воли.
Интересно также и то, что Олицкая пишет о Соловках, где она провела один год с лета 1924 г. до лета 1925 г. Она делит заключенных на 2 группы - на политических и уголовников, и говорит о разнице условий их содержания. Уголовный элемент содержится в гораздо худших условиях. Первая встреча с политическим заключенными описана Олицкой следующим образом:
«Мы не успели ни сесть, ни оглядеться, как услышали веселые женские голоса. Дверь отворилась. Мы увидели трех еще совсем молодых девушек. Каким-то светлым видением показались они мне на пороге тюремной кельи. В светлых легких летних платьицах, со спущенными косами за плечами, оживленные, возбужденные, веселые. Они не подходили к тюремной атмосфере, диссонировали с ней. /…/ Сейчас они вернулись с прогулки. Ежедневно их водили гулять по острову вместе с «мальчиками», так называли они мужскую молодежь своего этапа. На прогулке их сопровождал, обычно, конвоир. Если конвоир попадался хороший, то его почти не чувствовалось. Вот и сегодня, конвоир разрешил даже покататься на лодке вдоль острова.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «Соловки», стр.76)
И как вы думаете, что эти девушки делают на Соловках? Да-да, «они все трое /…/ ждут встречи со старшими товарищами, мечтают в тюрьме выработать свое мировоззрение.»
Для современного читателя звучит все это очень странно. Мы опять сталкиваемся с какими-то невменяшками, которым нужно попасть в тюрьму, чтобы выработать свое мировоззрение? Или они просто мечтают найти себе спутника жизни, который подразумевается под «старшим товарищем»? К сожалению, ответ на эти вопросы мы не получим.
О худшем содержании уголовников мы узнаем из продолжения рассказа:
« Уголовные рвались к нам на работу всегда: они наедались у нас, да и с собой уносили куски хлеба, миски с тюремной похлебкой. Уголовные голодали. И одеты они были ужасно.» (Там же, стр. 77).
В главе « Вова Коневский – на общем режиме» Олицкая продолжает свой рассказ о разнице содержания в скитах политических и тех, кто находится в кремле на общем режиме.
«З/к, находившиеся в кремле, были разношерстны по своему составу и не имели никакой внутренней организации. Они жили по принципу «каждый за себя». Тюремный паек на общем режиме был хуже пайка политзаключенных. Лучше обеспеченные помощью из дома или умеющие добиться расположения администрации – жили лучше; другие – голодали, заболевали цингой, умирали. Все они работали на разных работах. Если в скитах произвол администрации наталкивался на сопротивление коллектива, то в кремле ничего подобного не было. Голодный и без того тюремный паек часто разворовывался. Воровали все – сверху донизу: завхозы, повара, раздатчики пищи. Воровали и з/к друг у друга. Кремлевский режим был ужасен. Нам молодым, он казался, во всяком случае, страшным.» (стр. 78)
Политические же пользуются очень многими привилегиями. Они не работают, лучше питаются. Их дни проходят за чтением, спорами, подготовкой докладов, репетициями и игрой в театре. Некоторые из них дают уроки русского языка и математики заключенным. В частности, Олицкая пишет следующее:
«Клавдия Порфирьевна Седых, худощавая, очень серьезная с виду, тридцати двух лет, была она сибирячкой, по профессии учительницей. На Соловках, в школе заключенных, она преподавала русский язык и литературу. Свой предмет она очень любила и вела его так, что многие заключенные, образованные и знающие люди, шли все на отдельные занятия, просто, чтобы послушать Клавдию Порфирьевну.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «В Савватьевском ските», стр. 80)
Нужно понимать, что начальство лагеря не только выделяло время для таких уроков, но и позволило организовать школу для заключенных, библиотеку…
«Из личных книг заключенных была создана библиотека. Церквушка, примыкающая к красному корпусу, была превращена в «культ». Там проводились собрания коллектива, занятия школы, созданной самими заключенными, делались доклады на разные темы. В общем, шла повседневная арестантская жизнь. Получались письма, газеты.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «На Поповом острове», стр. 74)
Солженицын о свободах политических з/к упоминает лишь вскользь в первом томе «Архипелага»:
«Первые месяцы как будто всё в порядке: и политрежим, и некоторые родственники добираются на свидание, и трое старост от трёх партий только и ведут все переговоры с тюремным начальством. А зона скита — зона свободы, здесь внутри и говорить, и думать, и делать арестанты могут безвозбранно..» (А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», т.1., часть 1, Гл. 12 «Тюрзак», стр.232)
Разумеется, ни о школе, ни о библиотеке он не расскажет. Ему нужно показать темную сторону Соловков. А для этого все средства хороши вплоть до искажения чужих воспоминаний. Вот, например, как перевирает Солженицын воспоминания Олицкой:
«…ещё и в 28-м году зайцы доверчивым выводком выходят к самой обочине дороги и с любопытством следят, как ведут арестантов на Анзер. Как же случилось, что зайцев не перестреляли? Объясняют новичку: зверюшки и птицы потому не боятся здесь, что есть приказ ГПУ: «Патроны беречь! Ни одного выстрела иначе как по заключённому!» (А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг, часть 3 «Истребительно-трудовые», глава 2 «Архипелаг возникает из моря», стр. 34)
А вот, что пишет Олицкая:
«А пока я шла этапной группой от кремля к Савватию. Дорога шла лесом. Кое-где огибала она озера, цепью смыкающиеся, вырытые когда-то ледником. Был конец августа. Лес жил не потревоженной жизнью. Ни звери, ни птицы не боялись людей. Монахи не занимались охотой. Богомольцы, приезжавшие в обитель, тоже. Другого населения на Соловках не было. С возникновением лагеря на острове появились новые люди, но положение зверей и птиц не изменилось. Охота осталась запрещенной. Часто приходилось нам слышать поучения командиров надзирателям, упражнявшимся на плацу перед нашими окнами: - Патроны беречь. Ни одного выстрела, иначе, как по з/к.
То и дело через дорогу перебегали зайцы. Усаживались на обочину дороги и, навострив уши, смотрели на проходящих мимо людей.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», гл. «В Савватьевском ските», стр. 79.)
Как мы видим, во-первых, речь идет не о 1928 г., как нам хочет это представить Солженицын, а о 1924 г. Во-вторых, ни о каких объяснениях новичкам о том, как конвой бережет патроны, речи тоже не идет. Солженицын в данном случае просто врет. Олицкая повествует об упражнениях на плацу, а не об охоте. По всей видимости, конвойным просто запрещают стрелять по мишеням. В-третьих, ни о какой стрельбе в заключенных Олицкая не рассказывает. Т.е., за год ее пребывания на Соловках до нее не дошли никакие сведения или слухи о каком бы то ни было расстреле заключенных или об издевательствах над ними.
Олицкая упоминает только один случай, произошедший ещё до её попадания на Соловки, а именно, 19 декабря 1923 г., причем, согласно ее рассказу многое остается непонятным (Е. Олицкая «Мои воспоминания», гл. «На Поповом острове», Отступление, стр.73).
Из повествования Олицкой мы узнаем об ужесточении лагерного режима политзаключенных, которое должно было вступить в силу 20 декабря 1923 г. Было объявлено об ограничении переписки 3 письмами в месяц и о сокращении прогулочного времени с 6 часов вечера до 6 часов утра. Старосты тут же заявили Эйхмансу, что такого нововведения не примут. Эйхманс на это ответил, что будет обеспечивать новый лагерный режим всеми мерами.
«Эсеры, левые эсеры и анархисты решили – прогулок на тюремном дворе не прекращать, и, чтобы гуляние продолжалось весь день, разбились на группы, которые сменяли друг друга в определенные часы и до, и после поверки, проводимой в 6 часов вечера. Социал-демократы сочли, что демонстрировать прогулки после 6 часов вечера не нужно, что следует присмотреться к тактике администрации.» (Там же, стр. 75).
Т.о., из воспоминаний Олицкой следует, что эсеры и анархисты устроили не просто акцию неподчинения, а провокацию, к которой социал-демократы (т.е. так называемые меньшевики) не присоединились.
Дальше рассказ становится плохо понятным. Связано это, скорее всего, с тем, что Олицкая не была свидетелем событий. С другой стороны, не следует исключать и возможность нарочного сокрытия фактов либо Олицкой, либо рассказчиками.
Из ее повествования нам понятно только то, что сам Эйхманс к событиям 19 декабря 1923 г. отношения не имеет. В этот день Савватьевский скит находится под начальством недавно прибывшего Ногтева. Именно к нему направляется в 5 часов вечера один из старост скита Иваницкий, которого Ногтев, по словам Олицкой, принимать отказывается.
В 18.00 проводится поверка заключенных: «Обычно, в 6 часов вечера с колокольни скита ударами в колокол объявляли поверку, - пишет Олицкая.» Но в этот день вместо поверки вышли вооруженные конвоиры и стали стрелять по гуляющим. Вот, как это описано у Олицкой:
«Гуляющих было довольно много. Внезапно они увидели, что из административного корпуса выходит наряд конвоиров с ружьями наперевес. Цепь конвоиров окружила весь прогулочный двор, и сразу же раздалась команда: «Заходи в корпус!» и «По мишеням пли!» Раздался залп. Все, кто был в корпусе, услышав выстрелы, вскочили, бросились к окнам, к лестнице, на двор. Навстречу им несли уже раненых и убитых. А на дворе зазвучала новая команда и раздался новый залп. З/к поднимали раненых товарищей и несли их в корпус. В дверях создалась пробка. По ней, по толпе, заходящей в корпус, был выпущен третий залп.» (там же)
Доктор исторических наук, профессор кафедры истории Школы актуальных гуманитарных исследований ИОН РАНХиГС, Константин Морозов, предлагает нам свою версию событий. Заметим, что название статьи уже тенденциозное, ибо сам политскит никто не расстреливал. Более адекватно было бы назвать статью «Расстрел на территории Савватьевскога скита».
Остается, к сожалению, непонятным, на какие документы ссылается автор статьи. Тем не менее, он говорит о том, что конвоиры в основном стреляли в воздух, чем объясняется сравнительно небольшое число жертв. Из его сумбурного и противоречивого рассказа следует также, что конвоиры стреляли в тех, кто направился им навстречу, дабы «остановить солдат во главе с эсером Г. Т. Качоровским». Причем, автор говорит нам о группе людей. Нужно ли понимать, что именно эта группа и пострадала, поскольку речь идет о шести погибших, среди которых вышеуказанный Качоровский? Раненных всего двое, причем, ранены они легко.(3)
Кстати, Солженицын и здесь, конечно же, приврет. Он нам расскажет о 6 убитых и 3 тяжело раненных. (см. А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», т.1., часть 1, Гл. 12 «Тюрзак», стр.232)
Попытки Морозова наделить охрану зверскими качествами можно считать безуспешными, поскольку невозможно поверить в то, что охрана стреляла по лежавшим, вследствие крайне малого количества жертв. Поэтому его рассказы о стрельбе в лежащих, о том, как Ногтев приказал прислать на Соловки группу из «проштрафившихся чекистов», приводимые слова Ногтева о том, что голодающим эсерам «проще сразу повеситься», и рассказ о чекисте Рощине, который попал на Соловки за угнанный по пьяни автомобиль иностранного посла, отскакивают, как шелуха.
Его замечание о том, что «бессмысленность и политическая подоплёка ужесточения режима была очевидной для всех», тоже не выдерживает никакой критики, поскольку полностью противоречит свидетельству Олицкой о поведении социал-демократов, которые хотят «присмотреться к тактике администрации», т.е. для них в ужесточении режима нет ничего очевидного. Заметим, что они представляют собой треть арестантов скита (53 чел.).
Интересно и то, что согласно Морозову, «появившись в Савватьеве днем, Ногтев вскоре уехал, оставив записку старостам, из которой следовало, что следует объявить на поверке, что прогулка впредь будет завершаться в шесть часов вечера.» Таким образом, становится непонятно, к кому ходил эсер Иваницкий, если самого Ногтева не было…
Более того, уезжая, Ногтев оставил «записку» (хотелось бы видеть хотя бы ее копию), т.е. распоряжение старостам завершить прогулку в 18.00. Но, поскольку «поверка производилась в 8 вечера, - пишет Морозов, - старосты решили, что к текущему дню это не имеет отношения.»(4) Но тогда почему никто из социал-демократов на прогулку не вышел? Видимо, старосты как раз все верно поняли, но, как мы помним из рассказа Олицкой, только эсеры и анархисты решили устроить провокацию.
Морозов говорит также, что после первых выстрелов староста меньшевиков Б.О. Богданов своих подопечных из скита не выпустил. Именно поэтому никто из них не пострадал. Этот факт тоже противоречит утверждению Морозова о том, что старосты ничего из «записки»/распоряжения не поняли.
О поведении Б.О. Богданова в тот несчастный день мы узнаем из книги его дочери Н.Б. Богдановой, вышедшего под заголовком «Мой отец – меньшевик». Опирается она на рассказ свидетеля событий В.О. Рубинштейна:
«/…/И вдруг раздался первый беспорядочный треск винтовочных выстрелов. Мгновенно мы (То есть социал-демократическая молодежь, собравшаяся в самой большой камере. — Н. Б.) бросились по коридору к выходу, вниз по лестнице. Но у дверей корпуса распростертый, закрывая собою выход, стоял наш староста Борис Осипович Богданов. "Никого не пропущу!" — крикнул он, и как бы в ответ ему раздался второй залп. Пули затарахтели по кровле, несколько (Как потом выяснилось. — Н. Б.) угодило в косяк наружной двери". И далее: "Б. О. 19 декабря 1923 г. спас нас, молодых эсдеков, бросившихся к выходу после первых залпов. Он не дал нам выйти, заслонив собою двери как раз в тот момент, когда по ним дан был второй залп» (Н.Б. Богданова "Мой отец-меньшевик", стр. 104)
Этот рассказ подтверждает с одной стороны, тот факт, что конвоиры не стреляли в людей, по меньшей мере, во время второго залпа, а с другой, описывает нам по-настоящему адекватное, мужественное и ответственное поведение старосты меньшевиков Богданова.
Солженицын же просто привирает. В его изложении воспоминаний Олицкой получается, что «с 20 декабря 1923 года запрещается круглосуточный выход из корпусов, а разрешается только в дневное время до 6 вечера.» (А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, Гл. 12 «Тюрзак», стр.232) В то время, как нам известно, что никакого круглосуточного выхода из корпусов не было, да и «дневное время» начинается все же с 6 утра. И, разумеется, попутно Солженицын пользуется случаем, чтобы сравнить Эйхманса с нацистом Эйхманом только потому, что у них похожи фамилии. Это уже просто уровень детского сада. Ему следовало бы в таком случае со своей фамилией разобраться…
Сочиняет Солженицын и о неких «добровольцах», которые собираются гулять «именно с шести вечера». Как мы видели выше, у Олицкой речь идет о вполне организованной акции.
Дальнейший рассказ Солженицына продолжает обрастать фантазиями:
«Но у начальника Савватьевского скита Ногтёва так чешутся ладони на ружейное ложе, что ещё прежде назначенных шести вечера (а может быть часы разошлись? по радио тогда проверки не было) конвоиры с винтовками входят в зону и открывают огонь по законно гуляющим.» (А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, гл. 12 «Тюрзак», стр.232)
У Ногтева «чешутся ладони на ружейное ложе»? Конвоиры «открывают огонь по законно гуляющим?» Нет. Это у Солженицына чешется язык, чтобы в очередной раз приврать и извратить чужие воспоминания.
Да и Эйхманс в повествовании Олицкой выглядит очень адекватным:
«20 декабря в скит прискакал Эйхманс. Он вызвал в административный корпус старост. Он заявил им о печальном недоразумении, о снятии Ногтева с поста, об отдаче его под суд. Старосты скита не вступили в беседу с Эйхмансом. Они заявили только, что двоих тяжело раненых нужно немедленно направить в больницу, что з/к хотят сами похоронить убитых товарищей. Эйхманс разрешил все.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», «На Поповом острове», Отступление, стр.75)
Да-да, «разрешил все»! Так где же монстр? Где Эйхманс-Эйхман? Его нет и никогда не было. Для него случившееся такая же трагедия, как и для всех. И, разумеется, ЧП не останется без последствий. По нему будет создана следственная комиссия…
Однако Солженицын ликует: «Но режим-то отстояли! И целый год никто не заговаривал об его изменении.» («Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, Гл. 12 «Тюрзак», стр.232)
Не слишком ли высока цена за 2 часа свободного выхода из корпуса? Не стоило ли прислушаться к мнению Богданова и не устраивать провокацию? Не стоило ли подчиниться распоряжению Ногтева, а уже потом договариваться об ослаблении режима?
Только Солженицын опять привирает. Режим отстоял Эйхманс, поскольку, как нам пишет Олицкая выше:
«Два раза в сутки, в 6 часов утра и в 6 часов вечера, на территорию лагеря приходил старший надзиратель и, обходя камеры вместе со старостой, производил поверку, подсчет заключенных.»
Да-да, в те самые 6 часов вечера, о которых говорилось в записке Ногтева.
Слова Олицкой подтверждает и прокурор Верховного Суда СССР П.А. Красиков, прибывший на Соловки с проверкой в сентябре/октябре 1924 г. Мы легко найдем его отчет в журнале СЛОН этого же года.
Из рассказа Олицкой нам известно также о заявлении старост следственной комиссии по делу о стрельбе в заключенных, в котором они указывают, что показания будут давать лишь в том случае, если в разборе дела примут участие представители общественности, хотя бы Красного Креста. Можно предположить, что смысл проведенной эсерами и анархистами акции состоял именно в том, чтобы наделать как можно больше шума и спровоцировать столкновение с конвоирами.
«Социалистический вестник», несмотря на то, что из социал-демократов никто не пострадал, не оставил без внимания происшествие, назвав его «бойней в концлагере». Сегодня мы бы сказали что газета просто пропиарилась на событии.
Кто не работает, тот ест.
Олицкая продолжает свой рассказ о разнице содержания политзаключенных и уголовных и «каэров»:
«Политзаключенные получали некоторую надбавку к общему питанию. Они были освобождены от принудительных работ, не подвергались оскорбительной для человеческого достоинства поверке, в полит изоляторах допускалось самоуправление, политзаключенные выбирали из своей среды старостат и, в основном, только через него сносились с администрацией. Политзаключенные сохраняли при себе все свои личные вещи, одежду, книги, письменные принадлежности, часы, ножи, вилки и даже бритвы. Могли выписывать журналы и газеты. Зато изоляция их от внешнего мира производилась значительно строже. Ограничивалась свобода передвижения по лагерю или тюрьме.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», гл. «На Поповом острове», Отступление, стр.73)
Заметим, что политзаключенные имеют при себе предметы, которые вполне могут быть использованы как холодное оружие: ножи и бритвы. Могли ли конвоиры сдрейфить при приближении к ним группы Качаровского в ту фатальную дату? Страх конвоиров и опасение за собственную жизнь вполне могли вызвать неадекватную реакцию с их стороны… Хотелось бы увидеть показания конвоиров следственной комиссии. К сожалению, их нет в открытом доступе.
Интересно и то, что остальные заключенные могут совершенно свободно перемещаться по всему лагерю в отличие от политических.
Тем не менее, описываемые Олицкой условия содержания на Соловках являются более свободными, чем условия содержания заключенных в любой стране мира даже сегодня. Сам Савватьевский скит описан следующим образом:
«Савватьевский скит, отведенный под лагерь, состоял из двух двухэтажных зданий, бывших в свое время гостиницей для приезжавших на остров богомольцев. Большой красный кирпичный корпус стоял на берегу небольшого озера, второй, желтый корпус отстоял от первого шагов на тридцать. Вокруг обоих зданий, захватывая небольшую площадь двора и часть озера, шла колючая проволока, по четырем углам ее поднимались вышки часовых. За проволокой шел чудесный лиственный лес.»
А вот, что она пишет о режиме и о жизни заключенных:
«За проволоку заключенные не могли выходить, зато и конвой не заходил к нам за проволоку. Два раза в сутки, в 6 часов утра и в 6 часов вечера, на территорию лагеря приходил старший надзиратель и, обходя камеры вместе со старостой, производил поверку, подсчет заключенных. Заключенные внутри проволоки были хозяевами своей жизни. Каждая фракция, эсеры, с. – д., анархисты, избирали из своей среды старосту. Таким образом, создавался старостат, ведавший всей жизнью тюрьмы и сносившийся по всем вопросам с администрацией. Хозяйственной жизнью ведали так же по фракциям выбранные завхозы. В их распоряжении были бригады заключенных – поваров, истопников, уборщиков, дровоколов, подсобных рабочих. Каждый заключенный работал в какой-нибудь бригаде и нес дежурство по лагерю.» (там же, стр. 74)
Этот пассаж противоречит тому, что мы уже читали в главе «Соловки»:
«Ежедневно их водили гулять по острову вместе с «мальчиками», так называли они мужскую молодежь своего этапа. На прогулке их сопровождал, обычно, конвоир. Если конвоир попадался хороший, то его почти не чувствовалось.» (там же, стр.76)
Таким образом, нужно понимать, что за проволоку заключенные все же выходили, причем, ежедневно, в сопровождении конвоира.
Из рассказа мы можем сделать вывод и о том, что у политических заключенных был в полном распоряжении обслуживающий персонал, состоящий из других неполитических заключенных, который занимался отоплением помещения, уборкой… Сами они ничем этим не занимались. Подтверждение мы найдем в рассказе Олицкой ниже:
«На время уборки нас выводили из церковного помещения во двор. За мусором, собранным в корзины, приходили уголовные и уносили его.» (там же, стр.77)
У них имелись также помещения для складирования продуктов питания и денежных средств:
«Кроме общей каптерки, в которую поступали общие продукты питания, выдаваемые лагерем и присылаемые Красным Крестом Помощи Политзаключенным, возглавляемым Е.П. Пешковой, каждая фракция имела свою каптерку. В ней сосредоточивались все денежные переводы и посылки, получаемые заключенными от родных.» (там же, стр.74)
Получается, что политические находились в особых привилегированных условиях, не только отличных от условий содержания остальных заключенных, но и не соответствующих знаменитому конституционному принципу: «кто не работает, тот не ест».(5)
Понятно поэтому стремление Эйхманса привлечь всю это «тунеядствующую» братию к сколько-нибудь полезному труду. Но не тут-то было. Старостат воспринял такое стремление как «ужесточение режима» и решил «бороться» с последним посредством голодовки!
«Во всех трех скитах, всеми фракциями было принято решение – отправить в Москву заявление еще до закрытия навигации. В нем было требование либо вывезти всех политзаключенных с Соловков в места заключения, расположенные на материке, либо сохранить существующий в настоящее время режим. Фракции с. – р., левых с. – р. и анархистов подкрепляли свое требование голодовкой в случае неполучения положительного ответа к указанному в заявлении числу.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», гл. «Эсеры и эсдэки», стр. 84-85)
Заметим, что социал-демократы угрозой голодовки ультиматум не подкрепили и опять остались в стороне. Разумеется, Солженицын об этом не упомянет. Ему нужно показать единство политзаключенных, а для этого следует, конечно же, ненужное опустить:
«И вот три скита социалистов — Савватьевский, Троицкий и Муксалмский, разбросанные даже по разным островам, сумели конспиративно договориться, и в один и тот же день все партийные фракции всех трёх скитов подали заявления с ультиматумом Москве и администрации Соловков: или до конца навигации всех их отсюда вывезти, или оставить прежний режим. Срок ультиматума — две недели, иначе все скиты объявят голодовку.» («Архипелаг ГУЛаг», гл. 12 Тюрзак, стр.232)
Слова Олицкой подтверждает и И.А. Флиге в статье «Судьба меньшевика»:
«…2 октября 1924 г. началась голодовка эсеров и анархистов, в ней приняли участие 165 заключенных трех скитов. Под влиянием Богданова, меньшевики в этой голодовке участия не принимали.»(6)
Следует отметить и странность этого ультиматума на фоне рассказа Олицкой о плохом питании заключенных. Получается, что эсеров больше беспокоит привлечение к работам, чем питание. Лучше подорвать голодовкой здоровье, чем согласиться работать? Очень странная философия…
С другой стороны, сама Олицкая, так остро чувствующая любую несправедливость, едко подмечающая использование каких-либо привилегий, почему-то совсем не беспокоится о своем привилегированном положении на Соловках по отношению к другим категориям заключенных.
Например, работая в Крайкоже, она критикует незанятость работников, закатывает скандал директору за подаренные туфли и чулки, устраивает сцену и свой сестре. Об этом она пишет сама:
«Дома я размахивала перед носом у сестры туфлями и орала:
- Вот ваши пролетарские директора, жены председателей! Взятки, хищения, разврат – все как у капиталистов!» (см. конец главы «На работе в Райкоже», стр. 37 «Воспоминаний»).
По переезде в Москву она не может пройти мимо того, что муж ее сестры показывает ей город на казенном автомобиле, используя дефицитный бензин.
«Идеи!.. Конечно, я ничего не могла возразить против прекрасных идей, проповедуемых коммунистами. Но претворение их в жизнь!.. Жизнь, живая жизнь сегодняшнего дня разубеждала меня на каждом шагу. Разубеждал и Степан Васильевич своим поведением, своими моральными установками. Власть многим вскружила голову. Вскружила она ее и Степану. Желая продемонстрировать мне, что власть теперь принадлежит рабочим, он в первый же день, слегка подвыпивший, вместе со своим приятелем, тоже коммунистом, занимавшим крупный хозяйственный пост, повез меня на казенной машине осматривать Москву. Машин тогда было очень мало. Бензина не хватало. Мне казалось неудобным разъезжать на начальнической машине прогулки ради.» (там же, глава «Переезд в Москву», стр. 51)
На Соловках она подмечает, что староста меньшевиков Богданов устроился в отдельной комнате вместо того, чтобы уплотниться и подселить к себе еще кого-нибудь из заключенных, да еще и посмел предложить ей конфеты… Этот последний факт ей кажется настолько важным, что Олицкая считает нужным довольно подробно о нем рассказать:
«Богданов жил в маленькой уютной камере, которая сразу поразила меня. Она походила скорей на рабочий кабинет, а не на тюремную камеру. И письменный стол, и кресла, и побелена по-особому. Богданов расспрашивал меня о воле, о студенческой жизни. На стол он поставил коробочку шоколадных конфет. Я отказалась от сластей.
- Не любите? Или по принципиальным соображениям? – спросил меня Богданов.
- По принципиальным, - смеясь, ответила я. – Я думаю, конфет хочется не только тем, кто получает их в посылках.
Богданов стал серьезнее.
- Мы простые люди, а не святые. Допустим, от себя мы еще можем потребовать. Но вправе ли мы требовать от наших родных? Они, может быть, отказывая себе во всем, шлют брату, мужу или сыну, что могут, чтобы побаловать его, скрасить его участь. Почему мы должны лишать человека маленькой радости? Да и станут ли родные слать эти мелочи, если узнают, что они не попадут адресату? - Зачем же их уведомлять об этом, - перебила я Богданова.
- Ну, мы не святые. Мы не можем ущемлять своих родных, принимать их жертвы для соседа. Я опять перебила Богданова:
- А для себя? - Я буду просить родных высылать продукты, деньги и сдавать их в каптерку. Так должны делать мы все, улучшая питание свое и своих товарищей. Но балуют родные, меня, именно меня. А я побалую того, кого приятно побаловать мне. В данном случае, вас. Каждый живет по-своему.
Я взяла конфету. Мне было неудобно не взять.»
Вопрос отдельной комнаты волнует Олицкую не меньше, чем предложенная Богдановым конфета.
«Вечером, гуляя по коридору с Иваном Юлиановичем, я спросила: - Почему у Богданова при общей тесноте отдельная камера?
- Каждому старосте коллектива выделяется одиночка. Она ему необходима для бесед с товарищами и для отдыха. Поймите, какую нервную работу он ведет. Ведь он отвечает за жизнь коллектива. - Почему же у Иваницкого нет отдельной комнаты? – спросила я.
Иван Юлианович рассмеялся. - Потому, что – Иваницкий, а не Богданов. Ему выделена одиночка, но он, зная о тесноте в коллективе, позвал в свою камеру товарища. - А почему у Богданова кабинет, а у Иваницкого койка под суконным одеялом?
- Я не имел чести быть у Богданова, - резко сказал Примак и сразу мягче добавил, - вероятно, социал-демократы находят нужным, чтобы их староста так жил.» (см. главу «Эсеры и эсдэки» стр.81-82)
Отметим все же, что уплотнившийся староста эсеров Иваницкий подбил своих товарищей на смертельно опасную провокацию, а не уплотнившийся Богданов сохранил жизнь и здоровье своих товарищей, не выпустив никого из них на роковую прогулку 19/12/1923 г….
Разумеется, описывая привилегии политических, Олицкая и словом не заикнется о том, что подобное привилегированное положение ее как-то смущает. Никакого неудобства по поводу такой вопиющей несправедливости она почему-то не испытывает, хотя и относится к уголовным, как мы видели, с сочувствием.
А вот Солженицын не испытывает к ним не только никакого сочувствия, но и за людей их не считает по меньшей мере до встречи с Д.С. Лихачевым, который описывает эту встречу так:
«Во время нашей встречи с А.И. Солженицыным я никак не мог объяснить ему некоторые вещи. Когда я включил магнитофонные записи воровских песен и начал рассказывать о достаточно мирных взаимоотношениях политических заключенных с уголовниками, о том, как я не раз спасал воров, а они меня, он страшно возмутился: «Как это можно? Воры – это же не люди, это нелюди». Для него уголовники были людьми совершенно отпетыми, он их не признавал.» (См. Воспоминания соловецких узников. Том IV, Что такое "Архипелаг ГУЛАГ"? - читать, скачать (azbyka.ru) - «Соловки. 1928–1931 годы», глава «Политические и уголовники» - Публикуется по: Лихачев Д.С. Об интеллигенции. СПб., 1997. С. 350–367.»)
Как мы видим, для Солженицына вор – нелюдь, то есть даже не «недочеловек», а вообще не человек, - нелюдь. А теперь представьте себе товарища с подобными взглядами на месте Эйхманса! Разве нелюдей нужно перевоспитывать, приобщать к культуре, обучать какой-либо профессии? А кормить? И этот человек позволяет себе называть Эйхманса Эйхманом? На деле же получается, что Солженицын и есть настоящий Эйхман. И если он никого не уморил, не замучил, не расстрелял, не сгноил в карцере, то только потому, что у него не было таких полномочий… В то время как советская пенитенциарная система была предназначена прежде всего для перевоспитания.
Более того, даже само слово «наказание» было исключено из уголовного кодекса и заменено понятием «меры социальной защиты». Заметим, что это понятие для нашего горе-исследователя Солженицына остается непостижимым. Вот, что он пишет:
«Революция спешит всё переназвать, чтобы каждый предмет увидеть новым. Так и "смертная казнь" была переназвана — в высшую меру и не «наказания» даже, а социальной защиты .» (А.И. Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг», Гл. 11 «К высшей мере», стр. 220)
Ненависть ко всему советскому не предоставляет Солженицыну возможности трезво смотреть на вещи и не позволяет ему увидеть безусловно прогрессивный подход к тому, что мы до сих пор называем «преступлением и наказанием». Советская юридическая система хотела отказаться от понятия «наказания» как такового.
Сегодня мы легко найдем в Википедии, о чем именно идет речь:
«Мера социальной защиты судебно-исправительного характера — понятие Уголовного кодекса РСФСР в редакции 1926 года и некоторых последующих редакций, а также местных уголовных кодексов советских республик. Поскольку в кодексе и сопутствующих нормативно-правовых актах советского уголовного законодательства не употреблялось вообще слово «наказание» (подразумевалось, что наказания были только при царском режиме для угнетённых классов, а при социалистическом строе наказаний для «освободившихся от буржуазного гнёта» классов быть не может), ему на смену и был введён этот юридический термин.»
Об этом же говорится и в вышеуказанном номере журнала «СЛОН»:
Нечто подобное мы найдем сегодня во французском праве. Речь идет о «мерах безопасности» (mesures de sûreté).
Да и по большому счету тюремное заключение преступника является не чем иным, как мерой социальной защиты, то есть мерой защиты общества от опасных для него элементов. Убирая из обихода понятия «наказания», мы убираем также понятия акта «мести», «возмездия» общества по отношению к преступнику за совершенный акт. К сожалению, этот прогрессивный и совершенно новый подход к уголовному праву был в конечном счете отвергнут.
Разумеется, уголовное право в СССР 20-х -30-х гг. несовершенно и находится в процессе постоянного преобразования. Более того, в области юриспруденции идет жесткая идеологическая и концептуальная борьба. И именно это нужно учитывать при исследовании данного вопроса. От Солженицына же все глобальные революционные процессы полностью ускользают, в то время как они являются совершенно очевидными и определяющими.
Вот, например, что пишет А.Я. Эстрин в самом начале своей статьи «Эволюция советской уголовной политики», изданной в сборнике «Основы и задачи советской уголовной политики» под редакцией Е.Г. Ширвиндта, 1929 г.:
«Уголовное право, превратившись в орудие революции, испытывает в стране пролетарской диктатуры и процесс революционного преобразования своих методов. Этот процесс, однако, по причинам объективного и субъективного характера, является процессом длительным и сложным, далеко не закончившимся еще и в настоящее время, к началу второго десятилетия существования советской власти.»
Но вернемся к организованной эсерами голодовке. Как мы помним, связана она с тем, что «кровавый режим» решил заставить политических заключенных работать. «Дракон уже проголодался, он хотел новых жертв, - пишет наш сказочник Солженицын.» («Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, гл. 12 «Тюрзак», стр.232)
Но кровожадный «дракон» почему-то беспокоится о состоянии здоровья своих «жертв». «Администрация прекрасно знала о состоянии здоровья голодающих. Ежедневные обходы совершал Кронид в сопровождении фельдшера, - сообщает Олицкая.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», гл. «Голодовка», стр. 87)
Однако на 13-й день среди левых эсеров и анархистов начинают появляться «ликвидаторские настроения» и в этот же момент старост, которые уже обсуждают более жесткие суицидальные меры, вызывает «кровожадный» Эйхманс и пытается убедить их прекратить голодовку. Однако из рассказа Олицкой следует, что старосты восприняли эту попытку Эйхманса как слабость, и только попытка самоубийства одного из голодающих заставила их провести голосование о продолжении или прекращении голодовки. Анархисты и левые эсеры проголосовали за ее прекращение, что послужило поводом для очередной ссоры среди фракций. Спасает же положение, как ни странно, все тот же меньшевик Богданов, не присоединившийся к голодовке. Вот, как это описано у Олицкой:
«Спас положение староста с. – д. Богданов. Он взял на себя переговоры с Эйхмансом, потребовав от левых эсеров и анархистов до его беседы ни в какие переговоры с администрацией не вступать. Богданов сообщил администрации скита, что просит срочно вызвать Эйхманса, так как имеет к нему весьма серьезное заявление. На другой же день утром Эйхманс прибыл и вызвал Богданова. Пока Богданов был в административном корпусе, в ските царила мертвая тишина.» (там же)
Переговорщики в итоге приходят к компромиссу, устраивающему обе стороны. Мы можем только констатировать добрую волю Эйхманса прийти к соглашению с заключенными дабы остановить гибельную для них голодовку. Увы, Эйхманс совсем не Маргарет Тэтчер, поэтому и умерших от организованной эсерами и анархистами голодовки не было.
Но Солженицыну все равно неймется. Ему нужно изобразить кровожадного дракона, а для этого все средства хороши. В частности, о ходе голодовки он пишет следующее: «А Москва и Эйхманс выжидали: ведь они были сыты, и о голодовке не захлёбывались столичные газеты, и не было студенческих митингов у Казанского собора. Глухая закрытость уже уверенно формировала нашу историю. Скиты сняли голодовку.» («Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, гл. 12 «Тюрзак», стр.233)
Заметим, что в благополучной Тэтчерской Великобритании были и газеты, и митинги. Однако они никак не повлияли на судьбу 10 голодающих. Никак. А в только что вышедшем из гражданской войны СССР при отсутствии митингов и статей в газетах тюремные власти и заключенные пришли к соглашению в течение 15 дней без каких-либо жертв…
Да и Эйхманс, как мы уже успели увидеть, ничего не выжидал, а призывал прекратить голодовку. Непонятно также лишенное логики замечание Солженицына о сытости Москвы и Эйхманса… Можно подумать, что Москва и Эйхманс лишили заключенных пищи, а сами пировали. Однако питание политических, как известно, было на довольно приличном уровне, даже по сравнению с питанием охраны. Не говоря уже о том, что голодовка была поддержана далеко не всеми.
Каковы же результаты этой голодовки? Как мы помним, политзаключенными был выдвинут довольно странный ультиматум: «либо вывезти всех политзаключенных с Соловков в места заключения, расположенные на материке, либо сохранить существующий в настоящее время режим.»
Странность ультиматума заключается в том, что, согласно требованиям старост, заключенные соглашаются на принудительные работы на материке, но почему-то не на Соловках…
А вот, о чем договорились стороны после голодовки согласно Олицкой:
«1. Вывоз политзаключенных с Соловков, в связи с закрытием навигации, в настоящее время произведен быть не может, и до весны о нем говорить невозможно. 2. Режим в целом остается прежним. Никаких принудительных работ зэки проводить не будут, они будут заниматься только заготовкой в лесу дров для отопления своего корпуса, доставкой дров в зону.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «Голодовка», стр. 88)
Как мы видим, Эйхмансу удалось все же приобщить своих подопечных хоть к какому-то физическому труду. Олицкая же дает результату голодовки следующую не совсем понятную оценку:
«Формально голодовка была выиграна. Фактически, мы знали, что она проиграна. И дело было не в заготовке дров… От работы по самообслуживанию зэки никогда не отказывались. Зэки, люди, в большинстве своем физического труда, даже тяготились из-за отсутствия работы. Выход в лес, когда нас посылали за вениками, выход за колючую проволоку – радовал.» (там же)
«Жизнь была для меня так полна, что я не замечала, как уходили дни…»
Ведь если дело не в заготовке дров, то почему же тогда голодовка фактически проиграна? Ответа на этот вопрос у Олицкой мы не найдем. Мы можем только отметить, что поход за вениками или выход за колючую проволоку назвать словом «работа» довольно сложно… Можно предположить, конечно, что суть дела в невыполненном требовании отправить политзаключенных на материк, но ничего конкретного по этому поводу сказано Олицкой не будет, а даже наоборот. Создается впечатление, что ей как раз на Соловках нравится.
В главе «На мирных позициях» она довольно воодушевленно описывает свой «соловецкий быт». Следует, наверное, привести этот пассаж полностью:
«В утренние, дообеденные часы зэки занимались по своим камерам. До четырех часов работала скитская библиотека, богатая по количеству и по составу книг. С 4 часов дня до 6 вечера – занятия в школе, программа которых соответствовала старшим классам гимназии. Вечерами шли доклады по различным вопросам. После вечерней поверки шли репетиции нашего оркестра и драмкружка.
Жизнь был для меня так полна, что я не замечала, как уходили дни. Меня никогда не привлекала сцена, не было у меня и артистических способностей, но по настоянию товарищей я вошла в драмкружок, так как не хватало исполнительниц женских ролей. И увлеклась. У нас не было талантливых артистов, зато были талантливые режиссеры, декораторы и музыканты. По культуре выполнения и замыслу наши постановки не уступали московским театрам, по использованию ничтожных средств – они превосходили все, мною виденное. Буквально из ничего создавались костюмы и декорации. Всем этим, конечно, мы должны быть благодарны художникам Косаткину и Энсельду(7). Оркестр был организован Яшей Рубинштейном. Из чего только ни создавались музыкальные инструменты! Юмористические номера были тонки по содержанию и блестящи по форме. В них была и политическая сатира на скитские темы.
Никогда раньше и никогда позже не встречала я такого богатого людьми коллектива. /…/
То, чего я ожидала от Соловков, то, что надеялась найти, воплощалось в жизнь.» (Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «На мирных позициях», стр. 90)
Поэтому, когда Солженицын пишет о том, что голодовка оказалась выигранной, потому что арестантов трех скитов увезли с Соловков на материк (см. «Архипелаг ГУЛаг», т.1, часть 1, гл. 12 «Тюрзак», стр.233), он забывает об Олицкой, которая нашла на Соловках все, что ждала. Нашла она и «старшего товарища» Шуру Федодеева(8), бросившего жену и ребенка ради своих идейных убеждений. Разумеется, Олицкая в своих воспоминаниях представит все это в ином свете, но от внимательного читателя истинное положение вещей не ускользает. (см. Е. Олицкая «Мои воспоминания», глава «На мирных позициях», стр. 92)
Более того, на территории скита они находят пустующую деревянную часовню, где им устраивают отдельную комнату без каких-либо замечаний со стороны начальства лагеря, но с позволения старостата. Заключенные празднуют даже новоселье:
«В новоселье, день, когда мы переселились в часовенку, Шура с утра до позднего вечера дежурил поваром на кухне. Перенести его и мои вещи помогли товарищи. Весь день у меня «толклись» гости, мы устроили «званый» обед. Шура на нем, конечно, не присутствовал. Но ряд товарищей и я получили положенную нам порцию супа и жареной трески в часовенку.» (там же)
Идиллия новоиспеченной пары продолжается.
«Уютно жилось в часовенке, - пишет Олицкая. - Впритык к друг другу изголовьями два топчана, у окна маленький столик, рядом печурка, один табурет на двоих, чемоданы под топчанами. За перегородкой – друзья. От часовенки в двух шагах вход в корпус, прямо к «культу. Вечерами, не занятыми докладами и собраниями, у нас собирались товарищи, отдыхая в нашей семейной одиночке от жизни общих камер. Дни были заполнены чтением, занятиями, знакомством друг с другом.» (там же, стр. 92-93)
Не нужно ждать подобных рассказов от Солженицына. Совершенно очевидно, что все неудобные для него факты он скрывает, насколько это возможно, или просто перевирает. Именно поэтому мы имеем дело с псевдо-исследованием, которое, пожалуй, другой квалификации и не заслуживает.
(продолжение следует)
----------------------------
1. Речь идет, скорее всего, о Всеволоде Александровиче Каневском 1903 г.р. Каневский Всеволод Александрович (1903) — Открытый список (openlist.wiki)
2. Дутя и ее муж, как пишет Е. Олицкая, чуть позже были исключены из партии, видимо, из-за родственных связей с эсэркой.
3. 19 декабря были убиты следующие лица: Елизавета Котова (25 лет), Наталья Бауэр-Цейтлина (32 года), Гавриил Белима-Пастернак (27 лет), Меер Горелик (26 лет), Георгий Кочаровский (26 лет). Всеволод Попов (28 лет) умер, вследствие ампутации руки. Леонид Лебедев (24 года) и Эммануил Шик (32 года) позже оправились от полученных ранений. Все, кроме анархиста Лебедева, были социалистами – революционерами.
Б.М. Сапир. Путешествие в Северные лагеря, Воспоминания соловецких узников (Тома I-IV) (azbyka.ru) (сноска 75)
4. Морозов, вероятно, основывается на воспоминаниях узника Савватьевского скита, меньшевика Б.М. Сапира, которой повествует следующее:
«Днем 19 декабря Ногтев пришел в скит и вызвал старост политических заключенных. Ногтева бойкотировали, в ответ на произвол, произошедший на Муксалме. Немного погодя, один из старост – думаю, это был эсер Иваницкий – получил записку из комендатуры, в которой сообщалось, что он должен «проинформировать политических заключенных на поверке, что с этого времени, пребывание на свежем воздухе будет разрешено только до 18 часов». Перекличка, обычно, происходила в 20 часов. Из этого явствовало, что новый приказ не относился к текущему дню. Хотя никто не воспринял записку всерьез, она произвела некоторое беспокойство среди тех немногих, кто знал о ее существовании.»
Б.М. Сапир. Путешествие в Северные лагеря, Воспоминания соловецких узников (Тома I-IV) (azbyka.ru)
Разумеется, Б.М. Сапир не говорит ни слова о том, что староста Богданов, в подчинении которого находился сам Сапир, никого на прогулку после 18.00 не выпустил, чем сразу же дискредитирует свой рассказ. (В его воспоминаниях мы найдем также утверждения, противоречащие установленным фактам.)
5. Статья 18 Конституции РСФСР 1918 г. Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика признает труд обязанностью всех граждан Республики и провозглашает лозунг: «Не трудящийся, да не ест!»
6. У Солженицына и Олицкой они превращаются в «почти 200 человек», причем только о одном ските.
7. Речь идет об Эйнсильде И.М. Эйнсильд Иван Михайлович (1894) — Открытый список (openlist.wiki)
8. Федодеев-Милорадов Александр Васильевич (1899) — Открытый список (openlist.wiki)