Всякая книга художественной словесности, в особенности если она не роман, а собрание сочинений разных жанров, непременно должна нести в себе идею, скрепляющую разнородный материал в гармоничное целое. Задача, прямо скажем, не из легких и справляются с ней далеко не все, поэтому зачастую такого рода издания остаются всего-навсего сборниками отдельных, ничем не связанных произведений. Но в нашем случае идея книги не случайная удача автора, а последовательно проводимый год за годом, книга за книгой, прием, яркая примета индивидуального стиля, творческий проект, характеризующий очередной этап писательского пути. Очевидно, Наталья Леванина облюбовала такой способ подачи материала и общения с читателем еще в «литературоведческие годы», исследуя русскую классику, а может быть, просто чувствует себя органично лишь в осмысленном пространстве, где каждая тропинка для чего-то протоптана и кому-то назначена.
У новой книги название знаковое – «Искушение свободой». Наталья Леванина вообще знаки любит, с завидной регулярностью прячет их в своих текстах и с лукавой улыбкой наблюдает, как читатель проходит мимо «заповедных мест». Кроме того, у книги знаковый день рождения. Во-первых, потому что искушение свободой многим оказалось не по плечу. Горькие разочарования и ностальгические воспоминания, как принято теперь говорить, в тренде. Во-вторых, потому что сама Наталья Леванина почувствовала потребность рассказать читателю о том, что изменилось в ее мироощущении после того, как она решительно и бесповоротно отпустила себя на волю. И первое, что сделала, – отправилась в путь. Последуем за ней и мы, уважаемый читатель.
Встречи в пути
Книга открывается повестью «Женское купе», в пространстве которой высвечиваются на короткое время судьбы русских женщин, красивых, несчастных, одиноких, – разных. Автор со вкусом и знанием дела раскрывает тончайшие проявления женской психологии, детали специфического общения: «Женщины – народ уютный, – замечает прозаик, – И разговорчивый. Пробудившись, ужин сочинили коллективный и очень вкусный. Попутно легко перезнакомились. Потом дружно принялись сетовать на новогоднее обжорство и образовавшиеся лишние килограммы. Очень логично. Тоже по-женски. Когда чай был выпит и стол приведен в порядок, Яна метнулась на верхнюю полку и что-то добыла из недр своей сумки».
Идея закрыть четырех незнакомых попутчиц в тесном помещении, отрезав их от внешнего мира, – известный сюжетный ход с проверенным художественным потенциалом. Любой эксперимент здесь способен принести творческую удачу. Главное – точно осознавать цель и опираться на собственный жизненный опыт, чтобы не оказаться в плену узнаваемого литературного шаблона. Тем более, что взаимные жалобы на горькую долю и выродившийся род мужской легко могли обессмыслить повествование, превратив его в эскиз, зарисовку с натуры. Могли, но не обессмыслили, не превратили. Наталья Леванина всегда чувствует грань, за которую переходить нельзя, но и уходить от которой слишком далеко не следует. Тема такая. Коварная. И вечно привлекательная. Все всё о ней знают. Все понимают, как должно ее воплощать в слове. Особенно те, кто и двух слов связать не могут. Ну, да вернемся к нашим героиням.
Как известно, русское национальное коммуникативное поведение предписывает человеку (женщине в особенности) легко и непринужденно вступать в доверительное общение с незнакомыми людьми того же пола в обстановке, к такому общению располагающей. Следует заметить, однако, срабатывает этот национальный феномен далеко не всегда. Требуется некий важный ингредиент, перчинка, катализатор. Роль такой «перчинки» в случайной купейной коммуникации играет Валентина Ивановна, умудренная опытом пятидесятилетняя пассажирка. Она – организатор и медиатор полилога и локального диалога. Через нее автор регулирует ритм повествования, в ее уста вкладывает любимые мысли. В каком-то смысле Валентина Ивановна – сама творец этого ночного эпизода из большой жизни, пролетающей за окнами несущегося поезда. Он начинается с ее появлением и завершается, когда та выходит, чтобы остаться на одной из станций, каких тысячи в России. Писатель подчеркивает: героиня – олицетворение всякой-каждой, прожившей какую-то часть отпущенного века, пронесшей свой крест, преображенной потерями- обретениями и что-то понявшей. Что именно? Что нужно уметь прощать. Что у любви свои идеалы, порой непостижимые для непосвященных. Что счастье (а женское тем более) стучит лишь в тот дом, где его способны принять любым, без оговорок, всем сердцем. «Просто женщина» – донеслось из коридора». Ключевая характеристика героини. И как рассчитанно точно она завершает произведение. Ничего уже не ждешь. Финал. Вдруг за сценой звучит фраза, открывающая иную глубину прочитанного текста. Отличный повод, чтобы вернуться. А для тех, кто уже зван, но еще не избран, автор устами филолога-расстриги Рождественского говорит уже без обиняков: «… книги надо читать медленно, все обдумывая, самое важное в хороших книгах находится между строк».
В виде коротких новелл, связанных повествовательной рамкой, построена следующая повесть «Очень добрый самаритянин». Название в какой-то степени по-леванински ироничное. Да и сам главный герой, новый русский мужичок Аркаша, по прозвищу Инъектор, олицетворяет собой современного Иванушку Дурачка, у которого щучьи веления и его хотения нечаянно сбылись наяву, а игла, хранящая жизнь Кащееву, стала приносить реальную прибыль. Принципы существования героя предельно просты: «Совестью … не мается, проблемами не парится … логика проста, как куриная гузка, и нахальна, как почти весь российский бизнес: если от этих укольчиков ему, Аркаше, хорошо, то, значит, и замечательно». Вместе с тем, он человек не злой, не обремененный багажом книжной культуры (так ведь не для всех это беда, а для кого-то и совсем даже наоборот), зато непосредственный, отзывчивый, открытый, способный впустить в себя жизнь такой, какая она есть. Для реализации авторского замысла – удачная находка: он и сюжетную канву цементирует, и позволяет увидеть мир другими глазами, в иной ипостаси.
Аркаша – экстракт чудом сохранившегося в перипетиях последних бурных десятилетий русского национального типа. Новые веяния, к счастью, коснулись его лишь внешне, а душа осталась нетронутой, незамутненной. За такими, как он, по сокровенной мысли автора, наше будущее. Из таких время когда-нибудь слепит нового русского Адама, способного встать, как встарь, во весь могучий рост и продолжить едва не прервавшуюся великую и самобытную историю большого народа.
В повести «Очень добрый самаритянин» находится идейно-композиционный центр книги. Он обнаруживается в диалогах между Аркашей и Рождественским. В них россыпи дорогих писателю мыслей, имен, ассоциаций и, самое главное, явленная в слове философско-художественная формула дороги, точнее, ее самые важные грани. «Дорога, – проповедует филолог, – это то, что точно изменит тебя. И ты в любом случае вернешься другим». Это грань первая. Кажется, очевидность, но не всякая очевидность имеет шанс быть понятой умозрительно. А когда ее открываешь путем проб и ошибок, она утрачивает статус общеизвестного факта, превращаясь в твое и только твое открытие очередной тайны бесконечно многообразного мира. Грань вторая – смелость. Она же – условие успешного путешествия, если рассматривать таковое как основополагающую мифологему человеческого бытия. «Жизни не боитесь, Аркаша!» – объясняет Рождественский природный талант русского самаритянина оказываться героем всевозможных приключений. А следом, переходя на новую ступень обобщения, выдает нечто пророческое для героя и для всех читателей: «Дорога и судьба связаны друг с другом. Вот еще почему многие не рискуют пускаться в путь. Смелости не хватает!» И, наконец, квинтэссенция: «Дорога – это искушение свободой!».
Любопытен в свете сформулированной автором идеи финал повести. Судьба Аркаши, опьяненного словами случайно встретившегося в дороге мыслителя, совершает крутой поворот. Нет, он не изменяется по сути. Такая метаморфоза явилась бы отступлением от принципов художественной правды. Он остается все тем же Иванушкой Дурачком, но зерно, посеянное Рождественским, прорастет в будущих поколениях, изменит, преобразит эту стихийную, рисковую породу. «Вали, сынок! – напутствует его теперь уже бывший шеф Водоплясов. – Пора взрослеть. Нехрен всю жизнь тухляка колоть!» Но из-за пелены обыденных дел, бытового обустройства, как солнце из-за густых облаков, на мгновение проглядывает мысль о дочери, для которой, в отличие от жены и падчерицы, он не отводит прагматичной роли в своих мечтах: «А Киса пусть растет, так и быть!»
Домик из прошлого
Завершает первый жанровый блок повесть «Вне очереди», сюжетно мотивированная причудливой игрой разгоряченного дорожными наблюдениями воображения. Перед нами вновь излюбленная автором повествовательная рамка. Но используется она иначе. Создавая контраст между картинами быта заводской окраины советских времен и современного европейского благополучия, писатель задается вопросом о целях, а значит, о смысле жизни, без чего в какой-то момент этот дар напрасный, дар случайный может показаться тяжелым бременем. «Вот только с целями проблема, – резюмируется в финале. – Для чего преодолевали-то? На какой алтарь эти бессчетные жертвы? И как бедному разуму тех, что ждет своего часа в терпеливой очереди, не поломаться, наблюдая за невероятными ухищрениями сограждан, пытающихся проскользнуть на тот свет с заднего крыльца?»
Повесть написана ярко и емко. При подчеркнутом ее лаконизме она удивительно богата сюжетными линиями, точно и выразительно очерченными характерами, выразительными деталями эпохи. Но то, ради чего в первую очередь следует читать произведение (как, впрочем, и любое произведение Натальи Леваниной), – это, конечно, язык. Сочный, пряный, подслушанный у самих носителей, то шершавый, то обволакивающий, но всегда бьющий не в бровь, а в глаз. Стихия разговорной речи, грубо-бесстыдного просторечия, рассыпанные то тут, то там жаргонные словечки позволяют воссоздать со всей достоверностью то, что скрылось навсегда в волнах неумолимого времени.
Возьмем навскидку жанровую сценку, напоминающую эпизод из народного театра:
«– Фай, ты че эт каку срань развесила? Веревки тока пачкаешь!
– Не переживай, Катя! Когда твой мужик ко мне придет, я новое застелю.
– Да тьфу, бесстыжая!
– А Митьке твоему ндравится.
И разошлись».
Талантливая зарисовка с натуры, врезавшаяся в память. Но это только во-первых. А во-вторых – экспозиция и завязка человеческой драмы со смертельным исходом в финале. И здесь, как и в целом, действует все тот же прием контраста, заставляющий читателя ужаснуться глубине и повседневности трагедии, видя, как у гроба истекшей кровью Катьки соседки-соперницы Фая и Клавка делят овдовевшего Митьку и, как бы ставя точку в этой страшной истории, Катерину и убитого ею младенца «с нескрываемым удовлетворением» рассматривает высохший до костей лагерник Гришка, словно открывая, пусть и посмертно, двери в мир преступного дна. Но это не роковая исключительность. За спиной каждого героя произведения от рождения стоят две неизбежности – смерть и зона. А главное искушение – выбрать первое, чтобы не играть предначертанной роли вечной жертвы в безжалостном спектакле земной жизни.
Более глубоко разработана в фабульном отношении история неудачной женитьбы далекого от грубой действительности мечтательного интеллигента Костика, сына сельской учительницы. Первый литературно-ассоциативный ряд, выстраивающийся в сознании, уводит к известному рассказу Василия Шукшина «Жена мужа в Париж провожала». Общие контуры сюжетной схемы, природа конфликта, отдельные черты в облике героев – все свидетельствует о намеренной и мастерски использованной реминисценции автора.
Вернемся еще раз к финалу. Для чего рассказаны все эти истории? К какой мысли настойчиво вел нас автор невидимыми глазом ассоциативными тропами? А мысль проста и сильна своей простотой и конкретностью: «Уцелеть. Выжить. Сохраниться. А там, Бог даст, доживем и до других целей. Если доживем». Сохраниться, конечно, не только и не столько в плане физическом. Да и не так сохраниться, как сохранить. Хотя бы то, что еще не успели потерять, рассеять в безвоздушном пространстве общества потребления. Афоризм для эффектного финала? Заметки путешественницы на полях времени? Нет. Выстраданное. Писаное по живому. Тем и ценно.