Философия и Антропософия

"Философия и Антропософия" - перевод слбрания некоторых публикаций Рудольфа Штейнера 1904-1923 годов (35 т. полного собрания сочинений).

Доктор Рудольф Штейнер

Математика и оккультизм

Автореферат доклада с конгресса федерации европейской

секции Теософского Общества, Амстердам, 21 Июня 1904г.

Известно, что заголовок платоновского учебного зала должен был исключить из участия в преподавании мастера каждого, кто не был знаком с математикой. Как об исторической истинности этого сообщения, можно думать, что в основании этого лежит правильное чувство о положении, которое Платон предоставил математике внутри области человеческого познания.

Через «идейное учение» он хотел своих учеников привести к тому, чтобы они в мире духовных прасуществ двигались через их познавание. Он исходил из того, что человек не мог бы ничего знать об истинном мире, пока его мышление пропитано тем, что сообщают чувства. Он требовал свободного от чувственности мышления. Человек двигается в мире идей, когда он мыслит после того, как он из этого своего мышления удалит всё, что может предложить чувственное представление. Прежде всего для Платона вставал вопрос: «Как человеку освободиться от всякого чувственного представления?», – перед его взором вставал значительный вопрос воспитания духовной жизни.

Человек только с большим трудом может освободиться от чувственных представлений. Этому может учить самопроверка. Также, если (когда) живущий в повседневности человек возвращается в самого себя и не даёт действовать на себя никаким чувственным впечатлениям, то всё же в нём имеются остатки чувственных представлений. А ещё неразвитый человек стоит просто против Ничто, полной пустоты сознания, когда он отказывается от содержания, притекающего из чувственного мира.

Поэтому определенные философы утверждают, что вообще не бывает мышления, свободного от чувственности. Собственно, когда человек очень втягивается в поле чистого мышления, то он всё же имеет дело только с тонкими тене-образами (призраками) чувственных представлений. Но это утверждение правомерно только для неразвитого человека. Как только человек приобретает способность в самом себе образовывать духовные органы восприятия также, как природа в нём образовала чувственные, тотчас его мышление перестаёт оставаться пустым, когда он удаляет от себя чувственное содержание.

Такого свободного от чувственного и всё же наполненного духовным содержанием мышления требовал Платон от тех, которые хотели понять его учение о идеях. И этим он требовал только того, что во все времена должны были требовать от их учеников те, которые этих учеников должны были сделать действительно посвященными в высокое знание. Пока человек не в полном объёме пережил в себе то, что требовал Платон, он не мог иметь никакого понятия, что такое действительная истина.

Платон рассматривал математическое представление в качестве средства воспитания к жизни в свободном от чувственности идейном мире. Ибо, математические образования парят на границе между чувственным и духовным мирами. Представляя себе «круг», мыслят не тот или иной чувственный круг, который возможно изображен на бумаге, а любой круг, какой можно нарисовать или встретить в природе.

Так же точно дело обстоит и с другими математическими образами. Они связаны с чувственным, но не исчерпываются никаким чувственным образом. Они парят над бесчисленными разнообразными чувственными образованиями.

Когда я мыслю математически, мыслю о чувственном, однако я одновременно мыслю не в чувственном. Не чувственный круг учит меня законам круга, а идеальный круг, который живёт только в моём духе, и отраженным образом которого является чувственный. Тому же самому меня может учить любой другой чувственный образ круга. Это существенное математического представления, что мне отдельное чувственное образование через себя самого выводит, что оно для меня может быть только примером, сравнением для всеобъемлющего духовного факта.

И при этом снова может существовать возможность, привести духовное в этой области к чувственному представлению. Для Платона было важно, что при математическом образовании можно знакомиться чувственным образом со сверхчувственными фактами. Идею нужно было научиться обозревать чисто духовно, она должна быть познана в её истинной сущности.

Для этого можно себя воспитать, когда с этой целью практикуют предварительные ступени в математическом, и делают для себя ясным, чего, собственно, могут достичь в математической области: обучение с помощью математики сделать свободным от чувственного, тогда можно надеяться подняться до свободного от чувств восприятия идей – это Платон хотел напечатлеть своим ученикам. Подобного, например, требовали и гностики.

Они говорили: «Познание – это математика!». При этом они не имели в виду, что через математическое представление будет обосновываться сущность мира, а только, что в этом представлении к намеченной сверхчувственности будет первая ступень в духовном воспитании человека. Когда человек достигнет того, чтобы так от чувственности свободно мыслить о других качествах мира, как он через математику учится мыслить о геометрических формах и арифметических численных соотношениях, тогда он уже на пути к духовному познанию.

Они стремятся не к самой математике, а через пример (рисунок) математики к построению сверхчувственного знания. А в математике они видят пример или прообраз, так как геометрические соотношения мира являются простейшим, элементарнейшим из того, что затем человек может приобрести легче всего.

Он должен учиться на примере элементарных математических истин становиться свободным от чувственности, чтобы позже это также стало возможным, когда подойдут к рассмотрению высших вопросов. Для многих будет через это определенно намечена головокружительная высота человеческого представления.

Те, кого с правом можно назвать истинными оккультистами, требовали, однако, во все времена от своих учеников мужества сделать эту головокружительную высоту своей целью: «Учись мыслить о сущности природы и духовного бытия так свободно от любого чувственного представления, как мыслит математик о круге и его законах, только тогда ты сможешь стать учеником Тайноведения!». – Это должно стоять, как написанное золотыми буквами, перед душевным взором каждого, кто действительно ищет истины. – «Ты никогда не встретишь в мире круг, который в чувственном не подтверждает то, что ты познал о круге в свободном от чувственности математическом представлении. Никакой чувственный опыт не сможет назвать твоё сверхчувственное познание ложным. Таким образом, ты приобретешь тебе непреходящее, вечное знание, когда ты учишься познавать свободно от чувственности!». – Таково средство воспитания от Платона. Также думали гностики и другие оккультисты о математике.

Нужно дать подумать, что говорили выдающиеся личности о связи математики с естествознанием. Например, Кант, а за ним и многие другие говорили, что наука познания природы является в той степени истинной наукой, насколько в ней есть математика.

Этим обозначается ничто иное, как то, что через математическое формулирование природных процессов достигается о них такое знание, которое простирается выше чувственного представления, хотя оно и выражается через чувственные представления, но которое будет подсмотрено в духе.

Я только тогда увидел образ действия машины, когда этот образ действия привел к выражению в математических формулах. Представленные чувствам процессы через такие формулы выразить – идеал механики, физики. Это будет всё более становиться идеалом и химии. Но так математически можно выразить только то, что живёт в пространстве и времени, что в этом смысле имеет протяженность. Как только поднимаются в высшие миры, в которых речь не идёт о такой протяженности в этом смысле, перестаёт действовать также и математика в её непосредственном облике.

Но не может прекратить действовать род представления, который лежит в основе математики. Мы должны достичь способности через живое, через душевное и так далее так свободно и независимо говорить об отдельных наблюдаемых обликах, как мы говорим о круге-вообще независимо от отдельного конкретного нарисованного на бумаге круга. Таким образом, является истинным, что во всяком познавании природы имеется только настолько много истинного познания, насколько в нём живёт математика. Так же точно является истинным, что во всех высших областях только тогда может быть достигнуто познание, если оно образовано по примеру математического познания. Математическое познание нового времени произвело значительные шаги вперед, и этим произвело важный шаг в сверхчувственное.

Благодаря Ньютону и Лейбницу произошел анализ бесконечности. Благодаря этому мы в добавок к математике, которую называют эвклидовой, получили ещё другую. Математика Эвклида даёт математические формулы только для того, что представлено, сконструировано на ограниченном поле.

Когда я нечто высказываю о круге, треугольнике или численных соотношениях в смысле эвклидовой математики, это конструируется в конечном, в чувственно-обозримом роде. Это больше невозможно при дифференцировании, с помощью которого Ньютон и Лейбниц нас учат считать.

Дифференцирование ещё имеет все качества, которые дают возможность проводить расчёты, однако, это, как таковое, удаляет чувственное представление. Чувственное представление в дифференцировании приводится к исчезновению. И тогда мы имеем новое, свободное от чувственного основание для нашего счёта. Чувственно-наглядное будет вычислено (рассчитано) из того, что более не является чувственно-наглядным.

Так дифференциал является бесконечно-малым относительно конечно-чувственного. Бесконечное математически сведено назад к чему-то от него совершенно отличному, к действительно бесконечно-малому. С исчислением бесконечно-малых мы стоим на важной границе. Мы будем математически выведены из чувственно-наглядного, и при этом остаёмся настолько сильно в действительном, что мы решаем ненаглядное. И, когда мы рассчитали, тогда оказывается наглядное в качестве результата нашего решания исходя из ненаглядного. С применением исчисления бесконечно-малых к природным процессам в механике и физике производим мы в действительности ничто иное, как то, что мы чувственное вычисляем из сверхчувственного. Первое мы выхватываем из сверхчувственного начала или происхождения.

Для чувственного представления дифференциал является точкой или нулём. Однако, для духовного понимания точка будет живой, нуль будет первопричиной. Этим будет оживлено само пространство для духовного представления. Когда мы его берем чувственно, тогда его точки, его бесконечно малые части мертвы; но, если мы берем эти точки, как дифференциальные величины, тогда внутренняя жизнь приходит в мёртвое наряду друг с другом существующее. Сама протяженность (само распространение) становится продуктом нераспространенного, непротяженного.

Так через исчисление бесконечно-малых величин приходит жизнь в природоведение. Чувственное сведено к точке сверхчувственного. Значение сказанного здесь не видят через привычные философские спекуляции о природе дифференциальных величин, особенно в большей степени благодаря тому, что через самопознание делается ясным, как получается в духовной работе, когда из конечного через исчисление завоёвывают бесконечно-малое.

Тогда постоянно стоят перед моментом возникновения чувственного из чего-то более не чувственного. Только поэтому понятно, что эта духовная жизнь в сверхчувственных математических отношениях величин для математика в новое время стало сильным воспитательным средством. За это мы можем быть благодарны таким великим духам, как Гаусс, Риман, и в современную эпоху таким немецким мыслителям, как Оскар Симони, Курт Гейслер наряду с многими другими трудящимися в области, лежащей выше обычной чувственной плоскости представлений.

Можно отдельно возражать против попыток таких мыслителей расширять понятие пространства за трёхмерность, что они решают в относительности, в пространстве более всеобъемлющем, чем чувственное. Это результат математического мышления, освобожденного через исчисление бесконечно-малых величин.

Этим создан важный указующий перст для оккультизма. Собственно, математическому мышлению остаётся также там, где это решается наружу через чувственно-наглядное, ещё строгость, ещё уверенность действительного мыслительного контроля.

Если и могут также в этой области происходить заблуждения, то они не будут никогда действовать так опустошительно, как если бы беспорядочные мысли необученных математике проникали в сверхчувственное. Как Платон и гностики видели в математике ничто иное, как средство воспитания, настолько же мало должно здесь утверждаться нечто иное о математике бесконечно-малых. Она является для оккультиста средством воспитания, учит вносить строгое мыслительное самовоспитание туда, где чувственная наглядность на каждом шагу ему больше не контролирует ошибочные мыслесвязи.

Математика учит независимости от чувственности. Кроме того, она одновременно учит уверенному пути, так как её истины хотя и получены сверхчувственно, но всегда могут быть подтверждены через чувственное средство. Собственно, когда мы нечто математически высказываем о четырёхмерном пространстве, высказывание должно быть таким, чтобы, когда мы допускаем четвертое измерение и специализируем результат для трёх измерений, наша истина остаётся специальным случаем общего тезиса.

Никто не может стать оккультистом, кто не может производить переход от мышления, исполненного чувственным к мышлению свободному от чувственного. Ибо, это переход, на котором мы переживаем рождение «высшего Манаса», «Кама-Манаса».

Такого переживания требовал Платон от тех, которые хотели стать его учениками. Однако, оккультист, который это приобрел (испытал), должен иметь ещё нечто более высокое. Он должен найти также переход от свободного от чувствования мышления в форме к бесформенному мышлению. Мысли о треугольнике, круге и прочем таком имеют в основании форму, хотя эта форма и не непосредственно-чувственная. Только тогда, когда мы от того, что живёт в конечной форме, переходим к тому, что ещё не имеет формы, а имеет в себе возможность формообразования, тогда мы понимаем, что царство-арупа противоположно царству-рупа. И на самом внутреннем, элементарном поле мы имеем в дифференциале перед нами арупа-действительное.

Когда мы решаем с дифференциалом, тогда мы стоим всегда там, где арупическое рождает рупическое. Таким образом, мы можем воспитать нас на решении бесконечно-малых к пониманию того, что является арупическим, и какое это имеет отношение к рупическому. Нужно только однажды с полным сознанием интегрировать дифференциальную последовательность, тогда можно почувствовать нечто от силы источника, которая живёт на границе арупического против рупического.

Конечно, сначала это понимается только в совершенно элементарном, что продвинутый оккультист может рассматривать для высших существ. Однако, имеется средство увидеть однажды минимум намёк на то, от чего человек, остающийся захваченным чувственным, никогда не может иметь понятия. Для простого чувственного человека слова оккультиста сначала не имеют никакого смысла (бессодержательны).

Знание, приобретенное в областях, где должны отсутствовать костыли чувственных понятий, может проще всего понять человек, освободившийся от чувственных представлений. И это случай математики. Поэтому она является самой лёгкой предварительной ступенью преодоления для оккультиста, которая в светлой, освещающей ясности, а не в тёмно-чувствительном экстазе или грезящем предчувствии хочет поднять к высшим мирам.

Оккультист и мистик живёт в сверхчувственном в такой полносветной ясности, как элементарный геометр в своих законах о треугольниках и кругах, так как истинный мистик живёт в свете, а не во тьме!

Может быть неправильно понято, когда оккультист, исходя из такого настроения, каким является платоновское, хочет исследования в математическом смысле. Можно подумать, что он переоценивает это математическое. Это не тот случай.

Такой переоценкой страдают в большей мере те, которые только настолько далеко хотели бы отдаться строгому познанию, насколько простирается сама математика. В настоящее время имеются природо-исследователи, отклоняющие любое утверждение, как не отвечающее в полном смысле научности, которое не выражено в числах или фигурах. Там, где прекращается математика, для них начинается неопределенная вера, и тогда должно прекратиться всякое право к объективному познанию.

Как раз те, которые сами возражают против этой переоценки математики, могут быть истинными ценителями истинно кристально-чистого исследования, которое происходит также в духе математики, где сама математика прекращается. Ибо, математика в её непосредственном значении имеет дело только с количественным. Где начинается качественное, кончается её царство, область. Однако, здесь дело в том, чтобы исследовать область качественного в его строгом смысле.

Особенно остро в этом смысле возражал Гёте против переоценки математики. Он не хотел, чтобы качественное сковывалось через чисто математический род рассмотрения. Однако, он всюду хотел мыслить в духе математическом, по образцу и примеру математического. Так, например, он говорит: «… собственно, там, где мы не употребляем никакого счёта, должны мы всегда идти к произведению так, как если бы мы были повинны в строгом геометрическом расчёте. Ибо, собственно, математический метод, открывает благодаря своей рассудительности и расчётливости тотчас каждый прыжок в констатации. И его доказательства являются, собственно, только обстоятельными выводами, что приведенное в связь уже присутствовало в своих простых частях и своих следствиях, и в своём полном охвате найдено обозримым, правильным и неопровержимы при всех обстоятельствах.». – Качественное в растительных образованиях Гёте хотел охватить в строгости и ясности математического образа мышления. Также, как выставляют математические сравнения, в которых вставляют только особенные значения, чтобы разнообразие отдельных случаев охватить общей формулой, так Гёте ищет прарастение, которое в качествах духовно-действительного является всеобъемлющим, о котором он в 1787 году пишет Хердеру: «Далее я должен тебе доверить, что я совершенно приблизился к тайне зачатия растений и организации, и что это является простейшим из того, что только можно подумать … Прарастение будет чудеснейшим созданием мира, о котором мне природа должна сама позавидовать. С этой моделью и в придачу ключом можно тогда ещё придумывать бесконечную последовательность растений, которые должны быть последовательны, то есть, если даже они не существуют, однако могли бы существовать.».

Это означает, что Гёте ищет совершенно бесформенное прарастение и стремится из него получить растительные формы, как математик через подобие получает особенные формы, линии и поверхности. И образ мышления Гёте стремится в этой области к оккультизму. Это знает тот, кто с ним ближе знаком.

Дело здесь в том, чтобы человек через упомянутое самовоспитание поднялся к представлению, свободному от чувственного. Только благодаря этому для него отворяются врата мистики и оккультизма. Через обучение в математическом духе идёт человек путём, который приводит к очищению от жизни в чувственном.

И как математик только тогда крепко стоит в жизни, когда он через своё обучение может строить мосты и туннели, что значит, что будет мастером количественной действительности, также может только тот качественное понимать и побеждать, который это понял в эфирных высотах свободных от чувственности представлений. Это оккультист. Как математик железные формы по математическим законам формирует в машины, также оккультист жизнь и душу в мире через в математическом духе понятые законы этой области. Математик в жизнь возвращается назад с математическими законами, а оккультист не менее этого со своими. И как не может понимать не-математик, как математик работает над машиной, так не может не-оккультист понимать, как оккультист работает над качественными образованиями жизни и души.

Оккультное основание творчества Гёте.

Автореферат доклада с конгресса федерации европейской

секции Теософского Общества, Лондон, 10 Июля 1905.

Теософская действительность сможет исполнить свою общую великую миссию в современной культуре только, если она сможет понять особенные задачи, которые ей произрастут в каждой стране через духовное имущество народа. В Германии будут эти особенные задачи соопределены через наследственность (наследство), которое его духовной жизни досталось благодаря великим гениям, жившим на повороте 18-19-го столетий.

Кто подойдёт с теософским настроением и жизнепониманием к таким, как Лессинг, Хердер, Шиллер, Гёте, Новалис, Жан Пауль и многие другие, тот будет иметь два важных переживания. Одно: ему от духовно углубленного представления упадёт новый свет на деятельность и произведения этих гениев; другое: от них втекающий в теософию жизненный сок неощутимым образом должен действовать укрепляюще и оплодотворяюще.

Без преувеличения можно сказать, что немец будет понимать теософию, когда он принесет навстречу лучшему пониманию то, чего лучшие ведущие духи хотели и воплотили в своих произведениях. Задачей приходящего времени будет заложить теософские и оккультные основы для великого подъёма немецкой духовной жизни в упомянутое время. Тогда окажется, как доверительно и интимно с произведениями этого времени можно стать теософом. Здесь можно только немногими намёками указать на одного гения, стоящего в центре этой культурной эпохи, на Гёте.

Имеется возможность оживить теософскую деятельность гётевскими мыслительными формами и его настроением (мировоззрением). Это оживление может иметь следствие, что теософия в Германии постепенно должна будет казаться родственной народному духу, и будет познано, что основание теософского мировоззрения ничто иное, как то, из чего великие немецкие поэты и мыслители обретали силы для своего творчества.

Единомышленники, жившие вместе или вокруг Гёте, признавали ему неограниченно, что не имеется никакой ветви духовной жизни, которая не могла бы быть оплодотворена через тот род, как он рассматривал мир и жизнь. Нельзя было только давать себе заблуждаться через факт, что духовное зерно Гёте скрывается под внешней поверхностью его произведений. Нужно интимно обращаться с этим духовным зерном, если хотят проникнуть к совершенному пониманию. Этим не должно быть сказано нечто такое, что нужно делаться невосприимчивым к прекрасноформенному и непосредственно искусственному в произведениях Гёте.

Нельзя впадать в абстрактное толкование гётевского искусства через рассудочные символы и аллегории. Но, как благородная физиогномия лица не может потерять красоту формы от восхищения, когда для наблюдателя великая душа через эту красоту просвечивает, так не может и искусство Гёте ничего потерять, а только бесконечно приобрести, когда внешнее впечатление его творчества просвечено будет глубиной мировоззрения, жившего в его душе. Гёте часто сам намекал, что такое углубленное представление его творчества является полноправным.

29 Января 1827 года он сказал своему преданному секретарю Эккерману в связи с «Фаустом»: «Это всё чувственное, задуманное для театра, есть, и будет каждому хорошо в глаза бросаться. Большего я и не желал, когда это только так и есть, что масса зрителей имеет радость от представления; для посвященного при этом не пропадает высший смысл!».

Требуется только действительно непредвзятое вживание в гётевское творчество, чтобы познать, что только эзотерическое представление может привести к полному пониманию его деятельности. В нём жило стремление во всех чувственных явлениях находить скрытые духовные силы. Основополагающим правилом его исследований было, что во внешних фактах выражаются внутренние тайны, и только тот может понять природу, кто явления рассматривает в качестве букв, которые должны сделать читаемым смысл духовного влияния.

Не просто в качестве поэтического включения (идеи), а как результат всего мировоззрения стоят в Хорус-мистикус в конце его «Фауста» слова: «Всё преходящее – только притча (сравнение, намёк)!». И в искусстве он видел ничто иное, как изложение глубочайших мировых тайн. По его мнению, они должны открываться через вещи, творчески действующие в природе, однако, не могут достигать выражения собственными средствами.

Этот самый дух он искал в явлениях природы и в произведениях творящих художников. Только средство представления в каждом из двух этих случаев было различно. Всё более он вырабатывает для себя представление о развивающейся последовательности ступеней всех мировых явлений и существ, чтобы человека понимать, как сумму других природных царств.

Для него человеческий дух является откровением всемирного духа, и другие природные царства с их формами показываются ему, как путь развития к человеку. И всё это у него не остаётся просто теорией, а становится живым элементом его творчества, вливается во всё, что он творит.

Прекрасным образом Шиллер называет этот собственный род гётевского духа в письме, которым он вводит доверительную дружбу между обоими (23 Августа 1794 г.): «Уже давно, хотя и несколько издали, я наблюдаю ход вашего духа и путь, который вы себе предначертали, со всё более заметным обновленным восхищением. Вы ищете необходимое природы, но вы ищете это на труднейшем пути, от которого любая более слабая сила предпочла бы укрыться. Вы берете всю природу вместе, чтобы получить через её собственный свет. Во всеобщности видов её явлений вы ищете основу понимания для индивидуального …».

В своей статье о Винкельмане Гёте высказывается, как он ощущает положение человека в ходе становления природных царств: «Когда здоровая природа человека действует, как целое, когда он себя чувствует в мире, как в великом, прекрасном, достойном едином целом, когда его восхищает чистое, свободное гармоническое удовольствие, тогда может быть, вызывая восторг и восхищение, достигнута Вселенная, как вершина его собственного становления и существа, в качестве его цели».

Жизненная работа Гёте через этот ход становления царств существ становилась всё более ясной. Когда он обобщает ступень своих взглядов после своего переезда в Веймар (примерно 1870 г.) в своём прекрасном гимне в прозе «Природа», там эта всеобщая цельность ещё имеет абстрактную пантеистическую окраску. Чтобы характеризовать скрытые сущностные силы, он ещё должен использовать слова, которые вскоре не будут достаточными для его углубленного представления.

Но уже в этих словах имеется установка для того, что затем в нём выобразуется в такой совершенной форме. Среди прочего он там говорит: «Природа! Мы ею окружены и обвиты, … Окружая и согревая берет она нас в круговращение своего танца и прогоняет себя так с нами, пока мы не устанем и не выпадем из её рук. Она вечно творит новые облики; что сейчас есть, того не было раньше, что было, больше не приходит; всё новое, и всё же всегда старое … Каждое её произведение имеет собственную сущность, каждое её явление – изолированное понятие; и всё же всё составляет единство … Она постоянно мыслит и смыслит, но не как человек, а как природа. Она оставляет за собой собственный всеобъемлющий смысл, который у неё никто не может подсмотреть … Она окутывает человека в притупленность чувств и вечно гонит его к свету … Она создаёт потребности, так как она любит движение … она не имеет языка и речи, но создаёт языки и сердца, через которые она чувствует и говорит. Её венцом является любовь. Только через любовь приходят к ней ближе … Она всё изолировала и всё соединяет … Прошлого и будущего она не знает. Современность является её вечностью».

Когда Гёте затем на вершине своего видения (1828) оглянулся на эту ступень, он об этом высказался так: «Я бы ступень тогдашнего понимания назвал сравнительной степенью, которая стремится выразить своё направление относительно ещё не достигнутой превосходной степени … Однако, исполнение, которого ему не хватало, является представлением двух великих приводных колёс природы: полярности и подъёма, – те принадлежат материи в той степени, как мы материальны, эти же ей напротив, насколько они признаются духовными. То пребывает в постоянно-становящемся притяжении и отталкивании, а это в постоянно-стремящемся подъёме. Но так как материи не бывает без духа, дух никогда не может проявляться и быть действенным без материи, поэтому также и материя может подниматься, так же как духу не удаётся себе взять притягивать и отталкивать.».

С этими представлениями Гёте подошел к животному миру, растительному царству и минеральному миру, чтобы в очевидном разнообразии чувственных явлений понять скрытое духовное единство. То, что он называл «прарастением», «праживотным», далось ему таким образом. И за этими представлениями у него стояла интуиция, как деятельная духовная сила.

Всё его существо стремилось к тому, чтобы в его рассмотрении вещи воспринять то, что в теософии называется «Упарати» (толерантность, терпимость). И всё более и более через строгое внутреннее самовоспитание он пытался приобрести это качество. В бесчисленных публикациях он говорит об этом своём самовоспитании. Здесь может быть приведено только одно характерное высказывание из «Kampagne in Frankreich» (1792): «Как я вообще почти бессознательно жил и давал вести меня день за днём, причём я меня, особенно в последние годы, не находил злым, так я свойство никогда ни о близко к ожидаемой персоне, ни о каком-нибудь встречаемом месте заранее думать, но этому состоянию давать на меня действовать неподготовленно. Польза, которая из этого возникает, велика: не требуется снова возвращаться к предвзятой идее, снова стирать самовлюбленно нарисованный образ и непредвзято на это место принимать действительность.». – Так он пытался всё выше подняться, вплоть до точки зрения различения реального от нереального.

Об, собственно, основании этой своей сущности Гёте говорил только намеками. Он это делает, например, в стихотворении «Тайны», открывающем его принадлежность к «Розенкрейцерству». Оно возникло в середине 80-го года 18-го столетия, и теми, кто знал Гёте интимно, воспринималось, как откровение его сущности. В 1816 году он получил предложение от «Общества учащихся молодых людей в одном из первых городов Северной-Германии» («Gesellschaft studierender Junglinge in einer der ersten Städte Norddeutschland») высказаться о глубочайшем смысле стихотворения. Он дал объяснение, которое вполне может считаться переписанным с трёх программных пунктов Теософского Общества. Только, когда такие вещи, связанные с Гёте, достойно понимают в их полной глубине, могут быть в состоянии познать «высший смысл» вложенный Гёте, по его собственному выражению, «для посвященных» в его «Фауст».

Во второй части этого драматического стихотворения действительно лежит, что Гёте говорит о принадлежности человека к «трём мирам»: физическому, астральному и спиритуальному. С этой точки зрения стихотворение представляется, как выражение для инкарнации человека. Одна фигура, понимание которой, не желающее себя ставить на оккультное основание, создаёт непреодолимые трудности – это Гомункулус. Но каждое движение, каждое слово становятся ясными, когда исходят из этих оснований.

Гомункулус создан с помощью Мефистофеля, который является репрезентантом препятствующих и разрушающих сил Универсума, которые в человеческом царстве провозглашаются злом. Гёте хочет характеризовать причастность, которую имеет зло в возникновении Гомункулуса. И из этого должен возникнуть человек. Поэтому он должен быть проведен на почве «классической вальпургиевой ночи» через нижние царства природы.

Прежде, чем он это путешествие предпримет, он является лишь частью человеческой природы. Примечательно, что он сам говорит об этой своей связи с «земной» человеческой природой:

Я парю с места на место

И хотел бы в лучшем смысле возникнуть,

Полон нетерпения, мой сосуд разбить;

Единственно, что я до сих пор видел,

Внутрь туда я не хотел бы туда меня решиться.

Только чтобы тебе доверительно сказать:

Двух философов встретил я на пути;

Я подслушал, говорили: природа! природа!

От неё я не хочу отделиться,

Они должны всё же земных существ знать,

И я узнаю в конце,

Куда я меня умней всего применю.

Совершенно ясно будет существо Гомункулуса, когда о нём будет сказано:

Он спрашивает совет и хотел бы возникнуть.

Он есть, как я о нём слышал,

Совершенно чудесно только наполовину в мир пришел.

Ему не хватает не духовных качеств,

Всё-ж совсем сильно ощутимой толковости.

До сих пор ему вес придаёт одно стекло (сосуд?),

Всё-ж он хотел бы сначала (в первую очередь) воплотиться.

И к этому ещё добавляется:

Мне кажется, что он гермафродит.

Гёте намеревался представлять астральное тело человека перед инкарнацией в земную вещественность. Он делает это ясным ещё благодаря тому, что Гомункулус оснащен ясновидческими силами. Собственно, он видит сон Фауста в лаборатории, в котором будет работать с помощью Мефистофеля.

Затем в дальнейшем протекании классической вальпургиевой ночи будет показано воплощение Гомункулуса, т.е. астрального человека. Это будет показано на «Протеусе», духе превращений через природные царства:

Прочь, Протеус! Спрашивает Вундерман,

Как возникать и превращаться может.

И описывает путь, который астральный человек предпринял через природные царства, чтобы прийти к земному воплощению, физическому телу:

В далёком море должен ты начать!

Там начинают только в малом

И радуются, малейшее глотая,

Так вырастают постепенно

И образуются к более высоким свершениям.

Так описывается прохождение человека через минеральное царство. Особенно наглядно Гёте делает вступление Гомункулуса в растительное царство. Гомункулус говорит:

Здесь не веет никакого мягкого воздуха,

Так пахнет (grunelt), и мне нравится запах!

Как объясняюще добавляет присутствующий философ Талес к происходящему:

Дай после похвальных требований,

Сначала творение начать!

К быстрому действию будь готов!

Там возбудишь ты тебя по вечным нормам

Через тысячу, многие тысячи форм,

И вплоть до человека имеешь ты время.

Также будет представлено мгновение, когда бесполое человеческое существо приобретает двуполость и с этим чувственную любовь:

И вокруг всё огнём охвачено;

Так царствуй же Эрос, который всё начал!

Тут имеется в виду облекание астрального тела построенным из земных элементов физическим телом. Это будет ещё особенно высказано в заключительном стихе второго акта:

Благословенны да будут нежно-волнующиеся воздухи!

Благословенны да будут полные тайн склепы!

Высоко-праздноваться да будут все-здесь,

Вы все четыре элемента!

Но теперь в «Фаусте» приходит также представление, как непреходящее духовное существо состоит в связи с преходящей оболочкой человека. Это непреходящее Фауст должен найти у «Матерей». И этим даётся несомненно объяснение этой важной сцены во второй части «Фауста». Гёте собственное существо человека представляет, как троякое (тройственность) (созвучие с теософским учением о Атма-Буддхи-Манас). И ход к «Матерям» можно, выражаясь теософским языком, назвать проникновением Фауста в деваханическое царство. Там он должен найти то, что имеется от Елены. Она же должна ведь снова воплотиться, что значит, что она должна из царства матерей вернуться на землю.

В третьем акте мы видим её в действительности снова воплощенной. Для этого было необходимо объединение трёх природ человека: астральной, физической и спиритуальной. В конце второго акта астральное (Гомункулус) укутывается в физическую оболочку, и это объединенное теперь может воспринять в себя высшую природу.

К такому представлению приходит внутреннее драматическое единство в стихотворном-произведении, в то время как при не-оккультном вникании отдельные части происходящего остаются лишь произвольными соединениями поэтических агрегатов.

Не принимая во внимание оккультные подосновы сочинения, франкфуртский профессор Вейт Валентин обращает внимание на внутреннюю связь Гомункулуса и Елены в интересной книге: «Гётевское сочинение «Фауст» в его художественном единстве» (1894). Всё же содержание этой публикации может оставаться только полно-духовной гипотезой, так как он не проникает вплоть до оккультных подоснов всеобщности (единства).

Гёте представляет Мефистофеля, как существо, которому деваханическое царство неизвестно. Он только в астральном, как дома. Поэтому он может исполнить службу при возникновении Гомункулуса, но не может сопровождать Фауста в царство «Матерей». Для него это царство не существует, «Ничто». И он говорит Фаусту, когда говорит ему об этом мире:

Ты будешь ничто в вечно пустой дали,

Не будешь шаг слышать, который делаешь,

Ничего крепкого не найдёшь, где ты покоишься.

Всё же Фауст предчувствует в своём спиритуальном даре, что он в этом царстве найдёт собственное существо человека:

Лишь всегда к! Мы хотим это основать:

В твоём ничто надеюсь я найти всеобщность.

И в описании, которое даёт Мефистофель о мире, в который он не может вступить, точно познаётся, что хочет сказать Гёте:

Ну погрузись! Я мог бы также сказать: поднимись!

Это безразлично. Беги от возникшего

В образование развязанного царства;

Отдайся давно более не имеющемуся;

Облачный полёт вьётся сутолочно …

Раскаленный треножник наконец возвещает тебе,

Ты пребываешь в глубоком, глубочайшем грунте (основе).

При своём явлении будешь ты видеть Матерей;

Из которых одни сидят, иные стоят или ходят,

Как это именно происходит. Образование, преобразование,

Вечного смысла вечная поддержка.

Вокруг парят образы всяких тварей …

Только через «прообраз», который извлекает Фауст из деваханического царства «Матерей», может через астрального Гомункулуса, прошедшего насквозь через физическое, стать одаренным духом человеком, собственно Еленой, которая затем в третьем акте действительно вступает. Гёте позаботился о том, чтобы глубоко-видящие могли понимать его мнение, так как в разговорах с Эккерманом он сдёргивает с этого покров, насколько это ему казалось допустимым.

16 Декабря 1829 года он сказал о Гомункулусе: «Ибо, такое духовное существо, как Гомункулус, которое через совершенное человеческое становление ещё не затмевается и ограничивается, его причисляют к демонам». И дальше он указывает в тот же день, как у Гомункулуса ещё отсутствует ментальное: «Судить (рассуждать?) не его дело, он хочет действовать!».

Весь дальнейший ход вперед драматического действия в «Фаусте» опирается с этой точки зрения непринужденно на перед этим идущее. Фауст знакомится с тайнами «трёх миров». Поэтому он озирает мир в дальнейшем, как мистик. Нужно только разъяснять в этом смысле сцену за сценой. Однако, нужно здесь обратить внимание на отдельные частности. В конце, когда на Фауста находит «забота», он становится внешне слепым. Но он на своём пути развития приобрел способность «внутреннего зрения»:

Ночь кажется глубже глубоко пронизанной,

Только единственно во внутреннем светит светлый свет.

Однажды Гёте на поставленный ему вопрос: «Как кончил Фауст?», – выразительно ответил: «В конце он стал мистиком!». И только в этом роде можно понимать значительные слова хора, в котором звучит стихотворение.

В «Западно-восточном-диване» («West-Östlichen Diwan») он ясно высказывается о духовном человеко-становлении. Для него это объединение человеческой души с «высшей Самостью». Иллюзия, что истинный человек состоит только из своей внешней оболочки, должна отмереть. Тогда возникает «высший человек». Поэтому он своё стихотворение «Душевное искание (“Selige Sehnsucht” – или: «Блаженное стремление»)» начинает словами:

Никто не говорит, только мудрым,

Так как масса тотчас издевается:

Живое хочу я превозносить,

Которое по пламенной смерти тоскует.

И заключает:

И пока ты этого не имеешь,

Этого: «Умри и стань!» –

Ты только мрачный гость

На тёмной земле.

Совершенное созвучие с хором мистиков. Ибо, он говорит ничто иное, как следующее: основанием преходящих явлений внешнего мира является духовное-непреходящее, а последнего достигают, когда преходящее рассматривают только как символический образ скрытого духовного:

«Всё преходящее есть только сравнение (притча, пример)!».

Чего не может достичь рассудок, ориентированный на чувственный мир и его формы, то открывается в действительном представлении перед «духовным взором», и то, что этот рассудок не может описать, является фактом в духовной области:

Недостаточное,

Здесь будет событие;

Неописуемое,

Здесь сделано …

И в созвучии со всей мистической символикой представляет Гёте высшую природу человека, как «женское», соединенное с божественным духом. Ибо, только это оплодотворение просветленной и к божественному приведенной человеческой души считает Гёте возможным характеризовать в отдельном (частном):

«Вечно-женское тянет нас вверх!». – Все не в смысле мистики данные толкования здесь отклоняются.

Гёте считал, что не пришло ещё время, когда об определенных тайнах бытия можно будет говорить иначе, чем в том роде, как он это делает в некоторых своих стихотворениях. И прежде всего он видел свою собственную миссию в такой форме выражения.

В начале его дружбы с Шиллером у него возник вопрос: «Как можно представить связь физической и духовной природ человека?». Шиллер пытался в философском роде ответить на этот вопрос в своей публикации «Письма об эстетическом развитии человека». Речь там шла об облагораживании, просветлении человека. Человек, который под принуждением природы погряз в чувственных инстинктах и страстях казался ему непросветленным. Но настолько же мало считал он просветленным того, кто воспринимал враждебно инстинкты и стремления, под давлением моральных абстрактных рассудочных заключений.

Сначала человек достигает внутренней свободы, которая моральный порядок так формирует в его внутреннем существе, что он совершенно не хочет ничего иного, как ему следовать. Такой облагораживает низменную природу, так что она через себя саму становится выражением высшего-духовного. И он так вводит духовное в земно-человеческое, что имеет непосредственно-чувственное бытие. Выводы, которые приводит в этих «письмах» Шиллер, являются превосходными воспитательными правилами, ибо, они хотят способствовать эволюции человека, чтобы он пришел на высокую свободную точку зрения мировоззрения, когда он воспримет в себя высшего идеального человека.

В своём роде Шиллер указывает на «Высшую Самость» человека: «Каждый индивидуальный человек, можно сказать, несет в себе, вследствие задатков и определенности, чистого идеального человека с неизменным единством во всех его изменениях, совладать этим является великой задачей его существования.».

Важнейшим значением обладает всё, что высказывает Шиллер в этой связи. Ибо, кто действительно проводит поставленные требования, в себе самом производит развитие, которое его приводит непосредственно к тем внутренним настроениям, состояниям духа, которые приготовляют к внутреннему видению духовного.

Гёте находился через эту идею удовлетворенным в глубочайшем смысле. Он говорит об этом Шиллеру, который ему передал рукопись: «Мне пересланный манускрипт я тотчас прочитал с великим удовольствием. Я одним глотком проглотил его. Как для нас драгоценный, нашей природе аналогичный напиток добровольно проскальзывает вниз и на языке уже через хорошее настроение нервной системы своё целительное воздействие показывает, так были для меня приятны и благотворны эти письма, и как это иначе могло бы быть, когда я то, что я считал правильным долгое время, чем я частично жил, а частично хотел бы жить, нашел таким благородным образом составленным и предоставленным!».

И Гёте пытается со своей стороны ту же самую идею, исходя из глубины своего мировоззрения – конечно скрыто в образах – представить в загадочной сказке «О зеленой змее и прекрасной лилии». Это содержится в издании Гёте в конце «Бесед немецких эмигрантов» («Unterhaltungen deutscher Ausgewanderter»). Часто гётевское стихотворное произведение «Фауст» называют «Гётевским-Евангелием», а эту сказку можно было бы назвать его «Апокалипсом». Ибо, в ней он представляет – сказочно – внутренний ход развития человека. Здесь снова можно только вкратце указать на некоторое. Ибо, иначе пришлось бы писать обстоятельную книгу, если хотеть представить, как в это стихотворное произведение внутрь тайно проникла «Гётевская Теософия».

«Три мира» здесь представлены через две области, разделенные друг от друга рекой. Сама река представляет астральный мир. По эту её сторону физический мир, по ту сторону – духовный (деваханический). По ту сторону живёт «прекрасная лилия» – представительница высшей человеческой природы. Человек должен стремиться в её царство, если он своё низменное хочет объединить со своей высшей природой. В ущелье, то есть в физическом мире, живёт «змея», которая репрезентирует человеческую «Самость». Но в мире имеется «Храм» посвящения.

В нём правят четыре короля. Один золотой, второй серебряный, третий железный и ещё один четвертый, который нерегулярным образом является смешанным из трёх металлов. Гёте был «свободным каменщиком» и высказывает с помощью масонской терминологии, что он имел сказать, исходя из своих мистических переживаний. Три короля представляют три высших человеческих силы: мудрость (золото), красоту (серебро) и силу (железо).

Пока человек живёт в своей низменной природе, эти три силы имеются в нём в неорганизованном, хаотическом роде. Этот период эволюции человечества показан смешанным королём. Но, когда человек себя так очищает, просветляет, что три силы действуют совместно в полной гармонии, и человек свободным образом ими может пользоваться, тогда для него открывается путь в царство духовного. Ещё не просветленный человек представлен, как «юноша», который хочет объединиться с «прекрасной лилией» не достигнув внутренней чистоты. Через это объединение он становится парализованным. Гёте хотел этим указать на опасность, подстерегающую человека, который без отмирания низменной самости хочет проникнуть в сверхчувственную область. Только, когда любовь пропитывает всего человека, и низменная самость принесена в жертву, может начаться посвящение в высшие истины и силы. Это выражено в жертвовании. Змея сама себя совершенно жертвует (отдаёт), и из своего собственного тела образует мост между двумя царствами, чувственным и духовным, через реку, которая представляет астральное.

Прежде этого человек должен высшие истины воспринимать в форме, как они ему будут даны в образе различных религий. Эту форму Гёте характеризует в персоне «человека с лампой». Эта лампа имеет особенность только там светить, где уже имеется иной свет. Это значит, что религиозные истины требуют в качестве предпосылки ощущающую верующую душу. Её свет светит там, где уже имеется свет веры. Кроме этого лампа имеет ещё иное качество: «превращать все камни в золото, дерево в серебро, мёртвых животных в благородные (драгоценные) камни и уничтожать все металлы». Этим обозначена сила верования, которая преобразует внутреннюю природу существа.

В сказке представлены примерно двадцать фигур. Они все являются репрезентантами определенных сил, имеющихся в человеческой природе. По ходу действия показывается просветление и подъём человека к высоте, где он может достигнуть в объединении со своей «Высшей Самостью» посвящения в тайны бытия.

Это состояние описывается таким образом, что «храм», который до этого был скрыт в ущелье, выходит в конце на поверхность и поднимается над рекой, то есть астральным царством. В сказке каждое предложение, каждый ход обладает значительностью. Чем больше углубляются в произведение, тем оно становится понятнее и прозрачнее. А представляющему эзотерическое зерно сказки, одновременно даётся содержание теософского мировоззрения. Гёте не оставляет неясности, из каких глубин он черпал. В другой сказке «Новый Парис» он представляет завуалированно историю своего собственного просветления. Многие не поверят, что Гёте в этом сне представляет себя самого на пограничном различении между третьей и четвертой подрасами нашей пятой коренной расы. Для него миф о Парисе и Елене является символическим представлением пограничного состояния.

И, когда он в новой форме – во сне – ставит перед душевным взором сказку о Парисе, то он верит, что глубоко взирает в развитие человечества. О том, что для «внутреннего взора» имеется такой взгляд в прошлое, Гёте говорит в «Мудрых-сказаниях Бакиса» («Weissagungen des Bakis»), которые также полны совершенно оккультными намёками: «Также прошлое показывает вам Бакис; ибо, само прошлое покоится, ослепленный мир, часто как загадка передо тобой. Кто прошлое знал, тот знал будущее: оба заключены в сегодняшнем чисто, как совершенное.».

Ещё многое можно было бы привести об оккультных основах в сказке «Новая Мелузина», во фрагменте «Пандоры» и во многих других произведениях. К тому же Гёте мастерски преподал образ ясновидящей в Макарии в романе «Годы странствий Вильхельма Майстера». Возможности представления Макарии поднимаются вплоть до полного внутреннего пронизания тайны планетной системы. Она «находится с нашей солнечной системой в такой связи, о которой едва ли можно отважиться сказать. В духе, душе, сила вовлечения лелеет её. Она не только видит, но становится частью этого. Она видит себя унесенной в небесные круги, только в совершенно собственном роде. С детства она странствует вокруг Солнца, и, как теперь открывается, спирально, всё более кружась, удаляется от центра к внешним регионам.

Если можно принять, что существо стремится, насколько оно является телесным – к центру, а насколько оно духовно – к периферии, тогда наша подруга принадлежит к самым духовным. Она кажется только рождена, чтобы от земного отвязаться, чтобы ближайшие и дальние пространства бытия пронизать. Это качество, как бы ни было оно прекрасно, всё же было ей с ранних лет определено, как тяжелая задача. Она вспоминает себя с малолетства пронизанной своей собственной внутренней самостью, как светящимся существом, освещенным светом, с которым даже нельзя сравнить самый светлый солнечный свет. Часто она видела два Солнца, собственно, одно внутреннее, а второе снаружи в небе, две Луны, из которых внешняя по своей величине при всех фазах оставалась одинаковой, а внутренняя всё более и более уменьшалась.».

Уже эти слова Гёте ясным образом указывают, насколько он в этих вещах был сведущ. И кто читает всё намерение, познает, что Гёте, хотя и был сдержанным, всё же так высказывался, что глубоко-взирающий ясно мог понимать оккультные основы в его существе. Гёте рассматривал свою миссию поэта постоянно связанной со своим стремлением к скрытым законам бытия. Часто он должен был слышать, что его друзья не могли понять эту тягу его существа. Так, он описывает, что оставался непонятым относительно его исследований природы в «Kampagne in Frankreich»: «Серьёзное страдание, с которым я связал это дело, никто не мог понять, никто не видел, как оно выпрыгнуло из моего внутреннего. Они считали это похвальное стремление причудливым заблуждением. По их мнению, я мог бы заняться чем-то лучшим.

… При этом они считали себя более полномочными, так как мой образ мышления не примыкал к их, даже более того, по многим пунктам говорилось противоположное. Нельзя представить более изолированного человека, чем тот, каким я тогда был и долгое время оставался. Гилозоизм, или как это хотят называть, к которому я примыкал, и глубокую основу которого я в его достоинстве и священности считал неприкосновенной, делал меня невосприимчивым, неранимым относительно того образа мышления, которое выставляло мёртвую – даже если и каким-то образом оживлённую – материю в качестве вероисповедания.».

Только на подоснове глубокой пронизанности истиной Гёте мог мыслить художественные произведения. Он хотел высказывать, как художник, что в природе происходит, но не полностью высказано. Природа казалась ему творением того же существа, которое действует также в художественной человеческой силе.

Только там эта сила осталась на более низкой ступени. Для Гёте искусство является продолжением природы, откровением того, что в простой природе является оккультным.

«В то время как человек поставлен на вершину природы, он себя снова видит, как всю природу, которая из себя самой в ином случае выносит, производит вершину. К этому он себя поднимает, когда себя пропитывает всякими совершенствами и добродетелями, призывает выбор, порядок, гармонию и значение, и, конечно, себя переживает вплоть до произведения искусства (книга о Винкельмане)».

Познание мира является для Гёте жизнью в духе мировых фактов. Поэтому он говорит о «созерцательной силе суждения», благодаря которой человек всё более приближается к тайнам бытия: «Когда мы в моральном через веру в Бога, добродетель и бессмертие поднимаем нас в верхний регион и должны приблизиться к первому существу, то это вполне может быть в интеллектуальном тот же случай, что мы нас делаем достойными через видение вечно творящей природы причаститься к духовному в её продукции». – Так человек выставлялся для Гёте, как орган мира, через который должны открываться оккультные силы.

Одно из его изречений: «Человек для того стоит так высоко, чтобы в нём было представлено непредставимое … Можно сказать, чем являются элементарные явления самой природы по сравнению с человеком, который их все должен усмирять и модифицировать, чтобы они в некой мере могли ассимилироваться».