Федор Константинович Ситов родился 1 декабря 1943 года в г. Харовск Вологодской области. В 1961 году окончил Харовскую среднюю школу № 1, в 1965 году – службу в Советской Армии, в 1972 г. - Северо-западный политехнический институт по специальности инженер-электрик. Работал электромонтером, инструктором и заведующим оргкомитета РК КПСС, начальником отдела управления качеством ЛДК, председателем РК народного контроля, главным инженером, а затем техническим директором ОАО «Лесдок», первым заместителем главы Харовского района. На пенсию вышел в мае 2004 года.
Принимал участие в художественной самодеятельности. В Харовске Федор Ситов известен как талантливый солист, исполнитель советских песен и произведений классики.
Пишет стихи и прозу с 90-х годов прошлого века. По словам Ф. К. Ситова, поэтом и писателем себя не считает: «так иногда рождаются кое-какие мысли», которые записывает. Является членом литературного объединения «Созвучие», принимает участие в его мероприятиях, встречах с любителями прозы и поэзии Харовского округа.
В своем творчестве Федор Ситов выражает размышления о жизни – иногда серьезно, чаще с юмором или иронией. Категорически не терпит современный сленг, обедняющий родной язык. По этому поводу, например, родились такие строки:
Войду в скейт-парк и схайпаю флеш-моб
Да квест-игру я стрендаю на «вау».
Воркаут выпендрю, всем заикалось чтоб
И знаком ливера я герлам лайк поставлю!
Свиридовский вальс
(Под впечатлением от фотографии В. И. Белова,
снятого лежащим на большом плоском камне)
За годом год, за годом год
Рисует жизнь о нас свою картину.
Где самый главный поворот,
Она, как мать, любя подскажет сыну.
Когда на родину придешь,
Дороги древней пыль милей асфальта.
Пусть не умеешь, но поешь –
Любой земляк тебе роднее брата.
И вот босой, да по росе,
Пока деревня-сказка не проснулась,
А купола во всей красе
Голубизны небес уже коснулись.
Нет суеты и нет оков,
Тень облачков нежна над речкой синей,
Неспешен говор родников…
Изба, как мать, тепло встречает сына.
Я так хочу, я так живу,
Как бы судьба порой меня ни гнула,
Чтобы во сне и наяву
К родной земле моей душа прильнула!
Противоречивый
Я знаю, что не знаю ничего!
У светлой речки жаждою обуян.
Мне хочется так много и всего!
Но унесу ль? На мне такая сбруя!
Темно в глазах от солнечных лучей,
Ночное небо слепит полнозвёздьем.
Чуть отойду от суетливых дней –
В безделье утопаю, как в навозе.
Как нравится мне с умным говорить,
Но вот понять его? Ума-то не палата!
Мечтаю на планете долго жить,
Но как же быть полезным? Непонятно…
Ах, дайте ласки мне, любви и теплоты!
Но я козлом вреднющим выступаю
И (пусть нечаянно) на светлые мечты
Я каждый раз копытом наступаю.
* * *
Речка под лед спрячется,
Озимь под снег скроется,
Дом - под замок - маяться,
Ждать до весны голоса.
Грянут морозы свежие,
Вьюги промчат бодрые...
Песни капели нежные
Сделают нас добрыми.
На смерть Белова
Намерений благих был полон,
Ты жил любовью к землякам.
Три волока навек запомнив,
Дорогу строил на века.
Ты верил, что дорога жизнью
Наполнит милый сердцу край.
Она же стала горькой тризны
Признак: беда - ворота открывай!
Там редкий дом окном зажжется,
От фермы лишь столбы да грязь.
Над храмом тихий ветер вьется
То ли рыдая, то ль смеясь.
Бездельем тронутый Михалыч
В хмельную ночь плясал быком.
И новый пол истерся напрочь –
Изоплита под каблуком.
Реликт-сосна в прицепе прочном,
Нет, не во сне, а наяву
Несется курсом верным, точным
В ту ненасытную Москву.
А в иномарочной карете
Крутой летел на рандеву,
И выбросил свои объедки
В посеребренную траву.
В полупустой автобус школьный
Вся уместилась детвора...
Скажи, Иваныч, хоть и больно:
«На Азле ставить крест пора?»
* * *
Зарастают поля. Потихоньку
Приближается лес к деревням.
Да и сами деревни легонько
Превращаются в хлам здесь и там.
Почему же безвольно, без боя,
Я сдаю свой последний редут,
Не надеясь, что следом за мною
Внуки сердцем к земле припадут?
Ах, скорее права ты, природа:
В бесконечную синь, в небеса,
Торжествуя, играя с погодой,
Птичьим должно взлетать голосам!..
Только кто их оценит, те трели?
Кто захочет их взлет повторить?
Человек, все же помни о цели -
Ты был призван на Землю любить?
Половодье
Вышла река из берегов.
Как ей на нас не выйти?
Прорва упреков и море цветов
Брошено ей с выси!
- Ты погубила мою любовь,
Волны твои из смерти!
- Ты, как вино, будоражишь кровь,
Ты, как любовь, бессмертна!
Сшибла река ледяным щитом
Дамбы, мосты, сараи...
Молча прошла под открытым окном.
С крыши собака лает.
Кто же реку уместил в берега
Из вавилонских башен?
Сам ты - прораб. Если дом из песка,
Даже ручей страшен.
Ровесникам
Незаметно промчалось полжизни,
Отсняли для нас сотни лун.
Не придирчивы мы, не капризны,
Хоть на нас покушался Перун.
Слышь, нехитрое дело, кудесник,
В нас с небес огоньками бросать.
Ты возьмись бесконечно и честно
Крест нести - и любить, и страдать!
Не богам, только людям подвластно
В сердце радость и горе вместить.
И надежду, и веру - всё в счастье,
Всё в любовь, всё - в любовь превратить!
Ода лени
Я буду Вас любить... на строгом расстоянии,
О Вас мечтать, мечтать издалека.
Я буду Вам писать в своей любви признания,
Да вот не поднимается рука.
Ленивой мысли бреющим полетом
Я посвящу Вам приземленный стих.
Но вот зевнулось и вздремнулось что-то,
Закрыл глаза и сладко так затих.
Да где ж тот бес, который в наших ребрах
Ломает тюрьмы, в небеса зовет?
Ужель заснул, профукал ту опору,
Какая отправляла нас в полет?
Грустное
Осенний морох, осенний дождь
Приходит все же, пусть и не ждешь.
Умчались птицы на юг, в тепло.
А мне куда же? Где то крыло,
Взмахнув которым, взмахнув легко,
Я плыл в зените в то далеко,
Где счастье, вера, мои друзья,
Где ожидала любовь моя?
Тоскливый морох, тоскливый дождь...
И все же солнце! И все же ждешь!
Тишкин день
Осень выдалась мокрая. Дожди, то короткие, то обильные, то мелкие, то надоедливо долгие, не прекращались с конца августа. Любимые пригорочки зайчонка Тишки, на которых он родился и знал, как свои два уха и где так любил лакомиться свежей травкой, уменьшались с каждым днем, превращаясь в островки, меж которыми звонко, но надоедливо стали журчать ручейки, а небольшая речка со смешным названием Барзиха стала гулкой и такой широкой, что не везде ее и перепрыгнешь с одного раза. А как бывало интересно раньше сигать зигзагом через нее то из ельника в ольшаник, то из ивняка на старый сенокос, особенно когда из-под лап выпархивал вдруг ошалевший от неожиданности длинноносый вальдшнеп, или круглый, как шарик, рябчонок. Правда, когда это оказывался тетерев, Тишка и сам пугался до невозможности, и забившись в ближайшее укромное местечко, будь то разлапый пень или лохматая кочка, долго сидел тихонько, посматривая своими карими глазами в обе стороны одновременно и даже радовался про себя тому, что родился, что называется косым.
Однажды, в конце сентября, когда дожди ненадолго прекратились и выглянуло, наконец, теплое солнце, на любимом Тишкином пригорке, покрытом мелким густым ельником, окаймленном с трех сторон поляной с душистой, высокой и уже местами полеглой травой, появился гончий пес. Он резво пересек пригорок до болотца, что примыкало к пригорку с севера, и вдруг остановился, учуяв возле брусничника утренний Тишкин след.
Волнующий запах вмиг разбудил сформированный веками инстинкт гнать того, кто убегает. Пес, низко опустив чуткий нос, стал быстро пересекать пригорок туда-сюда в приближение к источнику будоражащего аромата. Наконец он оказался совсем рядом с Тишкой и на мгновение застыл, уставившись на серый комочек такими же коричневыми, но отнюдь не косыми глазами. Этого мгновения Тишке хватило, чтобы, высоко подпрыгнув, задать такого стрекача, какого он и сам от себя не ожидал. Пес взревел, но у него тут же перехватило горло, и он завизжал так, словно ему придавили все четыре лапы и хвост одновременно; он тут же рванул вслед за Тишкой. Лай стал ровным, постепенно переходя в стройный ряд регулярного гавканья с включением низких нот. Тишка, повинуясь своему вековому инстинкту самосохранения, резво запетлял туда-сюда-обратно, запутывая след и перемешивая сетку своего запаха, но пес был настойчив и преследовал Тишку достаточно точно.
И тут Тишка сообразил: «Вода! Она же смывает все запахи!» Он быстренько свернул с пригорка в болотце и зашлепал, запетлял по воде, изредка задерживаясь на кочках. Наконец, он, взмокший до последней шерстинки на ушах, приметил бугорок, образованный корнями двух вывороченных ветром елей, прыгнул на него и, прижавшись к стволу одной из них, поближе к корневищу, затих и, чуть приподняв уши, стал выслушивать пса. Тот же носился по болоту с лаем и шлепаньем, то удаляясь, то приближаясь к Тишкиной ухоронке, раз даже пробежал совсем рядом, на расстоянии одного прыжка, но запах болота уже накрыл, заполонил собою все остальные и пес, разочарованно провыв, уныло поплелся на пригорок сушиться и лизать свои мокрые, набитые об острые сучки лапы.
Спустя некоторое время возле Тишкиных елей прошли два здоровых мужика с ружьями и мешками за плечами. Громко разговаривая меж собой и изредка покрикивая: «Ату его!» - они ушли на тот же пригорок, что и пес, и вскоре оттуда донесся до Тишки запах дыма и веселые голоса.
Часа через два все затихло, но Тишка просидел в своем убежище до сумерек и только потом мелкими прыжками с кочки на кочку, отправился перекусить травкой и погрызть сладкие веточки сваленных ветром осин...
