В прошлой статье мы рассказали о самоваре тульской фабрики Василия и Ивана Ломовых, который стал героем очерка Ивана Тимофеевича Кокорева «Похождения самовара» (1850 год), посвященного «всем любителям чаю». По замыслу автора с фабрики самовар попал на Нижегородскую ярмарку, а оттуда – в пригородную Рязани Солдатскую слободку, в семью небогатого «пожилого чиновника какого-то суда» Егора Афанасьевича. Колоритные описания бытования самовара и чаепитий завершились на кончине владельца. Теперь мы публикуем продолжение похождений, снабдив их комментариями.
САМОВАР ПРИЕЗЖАЕТ ИЗ РЯЗАНИ В МОСКВУ
Миша – юноша-сын покойного Егора Афанасьевича решает перебраться из Рязани в Москву, чтобы «удовлетворить своим высшим потребностям», то есть заняться сочинительством стихов. И собирая его в дорогу, мать отдает ему самовар.
«Ах, ведь совсем из головы вон, – говорит вдруг старушка, – самовар-то и забыли. Уложить его поскорее в один кулек с сапогами». – «Да помилуйте, маменька, на что он мне?» – горячо возражает сын, не чающий как бы выбраться за Московскую заставу. «А где же ты будешь пить чай?» – «Да там, где стану жить». – «На хлебах-то? Нет, дружок, знаю я, каковы наемные квартирки-то: по горнице лишний раз прошел, и за это заплати. То ли дело свой самоварчик: как захотел, так и напился; любо, да и только». И как ни отнекивался Миша, а должен был исполнить желание матери. «Береги же его, сынок, — промолвила она, — это память покойного отца…».
Миша в Москве... А что делает самовар? Усердно служит, принимает горячее участие в трудах своего хозяина, и часто утренняя заря застает их вместе –одного с книгою или пером в руках, другого — закипающего для освежения сил труженика. Между товарищами Миши многие также принадлежали к числу поклонников Аполлона, и общая любовь, общие мечты и надежды сблизили их тесною приязнью. Поочередно собирались они друг у друга коротать время. Хозяин не скупился на чай – единственное угощенье, какое требовали от него посетители, и расходы на этот предмет щедро вознаграждались удовольствием, какое доставляли ему литературные собрания».
Но литературная карьера Миши не состоялась, в течение трех московских лет «круто подступили к нему» житейские заботы, прежде всего – денежный вопрос. «По-прежнему собираются у Миши веселые товарищи, но не те, что прежде. Не о поэзии, не о светлых увлечениях молодости ведут они речь, насмешливо называя ребячеством все, что радовало душу в былые дни; а рассказывают анекдоты, при одной мысли о которых краснел, бывало, Миша, щеголяют друг перед другом двусмысленными остротами. Самовар уже заброшен в углу, и на столе вместо него господствует какая-то подозрительная посуда; дым от трубок столбом ходит по комнате; а разливной смех и забубённые песни тревожат сон не одного соседнего дома. Еще несколько месяцев – и Миша покидает свою квартирку, где знал много счастливых дней; из экономии он переезжает куда-то на хлебы, распродает всю домашнюю утварь, не жалеет даже, как лишнюю вещь, и самовара, с которым, с единственным наследием после отца, обещал никогда не расставаться».
САМОВАР НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ
Новый хозяин увез самовар «вдоль по Питерской по дороженьке, без малого за двести верст». Теперь самовар должен был служить на постоялом дворе.
В 1848 году французский литограф Андре Дюран так изобразил постоялый двор, расположенный на дороге из Костромы в Ярославль.
Автор очерка рисует колоритные картины чаепитий на «большой дороге».
«Ну, не жалуйся теперь, что заглох без дела, пропал со скуки; здесь только успевай кипеть, будь готов на службу во всякий час дня и ночи, не знай отдыха ни летом, ни зимой. Большая дорога; взад и вперед ежеминутно снуют по ней и конные и пешие; и всякий, у кого есть в кармане лишняя гривна, не откажется подкрепить свои силы благодетельным чаем, когда освежиться, когда согреться им. Всегда ты был кстати, добрый самовар; но где взять слова для выражения того, каким другом являлся ты в ненастные дни осени, в бурную вьюгу суровой зимы? Вспомни, самовар, кого не согревал ты, каких племен, одежд, лиц, наречий, состояний не приходилось видеть тебе на постоялом дворе!
Вот компанство почтенных владимирцев, которые под именем ходебщиков и афеней, с возами, коробами и мешками, гранят по лицу почти всей земли Русской. Случайно встретились земляки, неизвестно, приведет ли бог свидеться опять: попьем же, братцы, вместе бусильнику (чайку) да погутарим про дела. (Афени или офени – так издревле назывались торговцы-разносчики, ходившие с коробами самых разных товаров. В XVI веке были известны офени из Шуи; из Шуи же и пошла в XVII веке массовая офенская торговля – сначала по деревням и селам Шуйского, Ковровского, Вязниковского и Суздальского уезда, затем по всей сельской России. Офени изобрели свой язык, который стал прародителем более позднего воровского жаргона. И на этом малопонятном для посторонних языке «пить» было «бусать», «питье» – «буска», а чай называли «бусильником»). И пьют они по многому множеству крошечных чашек, пьют «до седьмого яруса поту», крупными каплями выступающего чрез все поры тела; между антрактами расспрашивают друг у друга, каково поживает Тереха, здравствует ли дядя Антип, не обженился ли Семен; наведываются и про торговлю...
Картина «Офеня-коробейник» была написана художником Николаем Андреевичем Кошелевым много позже очерка Кокорева – в 1865 году. Сейчас она хранится в Государственной Третьяковской галерее
«Только что отправился ты на отдых в свой угол, – с громом и треском катит ко двору двухсаженный тарантас, нагруженный смоленским помещиком с дочерью-пансионеркою и прислугою, перинами, ларцами, сундуками, узлами, кардонами и всякою всячиною. «Живей поворачивайся, хозяин, помогай выносить из тарантаса, давай чистую комнату, приготовь свежей воды, разводи огонь, тащи кринку сливок, беги на деревню за земляникой…» – раздаются приказания за приказанием; хозяин смотался с ног, дым идет коромыслом по всему двору. Не любит наш барин ездить налегке и требует, чтобы на стоянке был у него такой же комфорт, как дома. Остановился где, так уж и закусит вплотную, и отдохнет, и на флейте, по драгунской привычке, посвистит, и чаю накушается всласть. Точно так случилось и на этот раз. Вздремнув с часок, барин потребовал наконец самовар. Какая белоснежная ручка хлопочет около туляка, какие бархатные глазки видятся в его полированных боках, что за персиковые губки прикасаются к чашке и что за жемчужный смех раздается из них, когда на вопрос: «С чем прикажете, папаша, налить вам чаю – со сливками или из бутылки?» папаша серьезно ответит: «Я, душечка, с 97-го года, по совету доктора, постоянно придерживаюсь ямайского!» (имеется ввиду старинная традиция русских помещиков пить чай с ромом)».
Дальше на ухарской тройке подъезжает «молодцеватый офицер» и, оправив халат, барин выходит к проезжему: «Покорно прошу, по-дорожному, без церемоний: не угодно ли выкушать со мной стакан чаю?». И «слово за словом, стакан за стаканом, завязывается бойкий разговор, и часы пролетают, как минуты; между новыми знакомцами водворяется такая короткость, что хозяин называет своего гостя братцем».
САМОВАР ВОЗВРАЩАЕТСЯ В МОСКВУ, В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ
«Десять лет усильного скопидомства, барышничества и всевозможной изворотливости» позволили хозяину постоялого двора и самовара Сидору Федотовичу переселиться в Москву. «Если сказать, что Сидор Федотович поселился в Замоскворечье, то этого и будет достаточно, чтобы дать понятие о новом его быте в этой части города, которая живет себе особняком от всех прочих и не походит ни на одну из них».
Фрагмент панорамы Замоскворечья на картине Дмитрия Степановича Индейцева, 1848 год
«Шибко повезло ему, быстро пошел он в гору. В доме уже не простые деревянные лавки да столы, а мебель вся красного дерева; ходит он не в нагольном тулупе, а в лисьей кирейке; у супружницы куний салоп, в лавке два приказчика; погреб с амбаром ломятся под годовыми запасами, на конюшне стоит пара лошадей. Оставалось только обзавестись двухтысячным рысаком, кучером с окладистою бородой, да не мешало бы держать какую-нибудь барбоску на цепи, – и обстановка нового звания была бы совершенно готова. К несчастию, самовар не дожил до такого превращения». Почему не дожил? Дело в том, что жене разбогатевшего Сидора Федотовича неприлично стало самой заниматься «всякою черною работою на кухне» и на наняла кухарку – «питомицу деревни, бабу работящую, славную», немного простоватую. «Наш туляк прежде всех испытал на себе расторопность новой прислуги своего хозяина. «Акулина, поставь-ка самовар!» – приказывают кухарке в первый день ее службы. Акулина бежит в кухню, поспешно берет самовар и ставит его на стол перед изумленными хозяевами, не понимая, за что они чествуют ее «дурищею полоротой». Кое-как объяснили ей процесс согревания самовара; но показался он ей слишком мудреным, или просто надо быть такому греху, а не раз случалось, что Акулина набивала самовар угольями, разводила огонь и кипятила туляка без воды. Но все это были еще только цветки для самовара, а ягодка ждала его впереди. Однажды Сидор Федотович по какому-то случаю решился сделать вечеринку. Собрались гости, завели беседу – время начать угощение, как водится, чаем. Акулина в страшных хлопотах: и официант она, и лакей, и камердинер, и горничная – все вместе. Вдруг, как угорелая, вбежала она в комнаты и во весь голос завопила: «Батюшки мои, отцы родные, пропала моя победная головушка. Самовар-то наш…». «Ах ты ,– гневно закричала на нее хозяйка, – перепугала всех нас. Что самовар – ушел что ли?» – «Ушел, светики мои, как есть ушел…» – «Так закрой его крышкой да долей, деревенщина глупая!» – «Да что закрывать-то: ушел он со всем, и с крышкой, и с трубой…». Как так? Бросились в сени, нет самовара; туда, сюда – и следов не видно. Ушел. А случилось это самым обыкновенным образом. Проходил один добрый человек мимо дома Сидора Федотовича и, увидев отворенные ворота, полюбопытствовал узнать причину такого редкого в Замоскворечье явления. Вошел на двор, пробрался в сени, видит – стоит самовар, только что сбирающийся закипеть. Добрый человек очень основательно подумал, что такой ценной вещи не следует быть без присмотра, бережно взял туляка под мышку, скорым маршем добежал до соседнего глухого переулка, опорожнил свою находку (благо время было зимнее), да и был таков. Следовательно, виноват один случай, а у доброго человека и в мыслях не было никаких видов на самовар, пока не наткнулся он на него. В тот же вечер другой добрый человек, мастер на все руки, занялся починкой самовара и дал ему такой вид, что и сам Сидор Федотович не узнал бы своей пропажи. Тем и кончились похождения туляка в Замоскворечье».
ПЕРЕЕЗД ИЗ МОСКВЫ В ПРЕДМЕСТЬЕ
«Добрый человек», видимо, сдал самовар в лавку старьевщика, где «туляк» хранился «между разного медного хламу». Наконец, его купила молодая новобрачная чета: «сироты безродные, они соединились навек, чтоб неразрывно и дружно идти по тернистому пути нужд и забот». Самовар стал украшать их бедный быт на Третьей Мещанской улице (современная улица Щепкина в Москве). А «с небольшим через полгода счастливая чета променяла Москву на какой-то уездный городок» и самовар переселился на центральную Тверскую улицу. Теперь он должен был жить на третьем этаже «одной из тех пятиэтажных отчин, которые, без пятипольного хозяйства и скотоводства, приносят своим владельцам внушающие уважение суммы; один из тех домов, где найдутся люди всякого звания, рода и промысла, где можно обзавестись чем угодно, купить, продать, заложить все, что вздумается». (Имеется ввиду доходный дом). Новым же владельцем самовара стал некий господин Умудряев. «Он ни стар, ни молод, а самых солидных лет; лицо у него довольно благообразное; глаза всегда улыбаются; речь медовая, а когда заговорят о душе, о добродетели, о суетах мира сего, она доходит даже до умиления; одевается он прилично, но без щегольства и вертопрашества ... Кто он, что делает, чем живет, нельзя угадать по виду. Служить, кажется, не служит нигде; а пишет много; со двора выходит редко, а к нему каждый день являются самые разнообразные посетители; говорит он с ними не много, но всякое слово его принимается с уважением. Уже по этим признакам можно полагать, что он не пустой человек, а с весом».
Умудряев «подчинил самовар новому порядку». «Песен, например, отнюдь не смей заводить у него, а стой на столе, как во фронте, чинно, молча, как будто и нет тебя; придет какой-нибудь посетитель, не думай, что тебе предстоит удовольствие отвести ему душу благодетельною влагою: господин Умудряев рассыплется в вежливости, но не предложит гостю и чашки чаю, или учтиво изъявит сожаление, что только сию минуту отпил. Да и сам-то он употреблял китайский напиток, вероятно, только для формы, по заведенному однажды навсегда порядку, и вовсе не чувствовал от него удовольствия, каким проникается сердце всякого человека после нескольких приемов душистого отвара». И самовар жил в огромном доме, «как в степи»: не было ни одной живой души, которая чувствовала бы к тебе хотя частичку той привязанности, что знавал ты в прежние годы.
В один прекрасный день Умудряев откупился от забеременевшей от него любовницы, «дав ей обзаведение». И самовар переехал «вместе с разным хламом, колченогими стульями, кривобоким столом и порыжелым от старости диваном в одно из скромных предместий Москвы», в ветхий домишко, где жила «молодая, но бледная, изнуренная женщина». Автор пишет, обращаясь к самовару: «Как грустна твоя хозяйка, как уныла и черна ее убогая комнатка, так безрадостно и новое житье твое. Редко, редко прибегает она к твоим услугам, да и то без пользы: выпьет чашку, много две, да и понурит голову». Когда родился сын Костинька, женщина «по воскресеньям иногда хаживала в Марьину рощу торговать самоваром» и «никогда не возвращалась без порядочной выручки». (Марьина Роща была была в те времена одним из излюбленных мест праздничных и воскресных гуляний москвичей. Тем, у кого не было своего самовара для чаепития на природе, кипяток продавали женщины-«чайницы»».
Писатель Михаил Николаевич Загоскин: «В этой Марьиной роще все кипит жизнию и все напоминает о смерти. Тут, среди древних могил, гремит разгульный хор цыганок; там, на гробовой доске стоят самовар, бутылки с ромом и пируют русские купцы. Здесь, у самой насыпи, за которой подымаются кресты Лазарева кладбища, раздается удалая хороводная песня…». Нечто подобное изобразил в 1852 году художник Василий Егорович Астрахов на картине «Гуляние в Марьиной Роще». Полотно хранится в Государственном историческом музее
«Но не долго промаялась бедная женщина. Как ни силилась совладеть с губительною болезнью, как ни перемогалась, вдруг слегла. Вечный сон скоро успокоил страдалицу. Костеньку отдали в один из тех благодетельных приютов, которыми богата добрая Москва».
САМОВАР ПОПАДАЕТ К АВТОРУ ОЧЕРКА
Дальше Иван Тимофеевич Кокорев пишет. «Помыкался наш самовар еще года с два по белу свету, побывал в Одессе, собрался было в Кяхту, но вдруг, волею случая, после всех этих похождений, нашел убежище от мирской суеты у меня, любителя тишины и усердного почитателя чаю. Хорошо ли тебе у меня, добрый туляк? Не обижаю ли я тебя излишнею взыскательностию, не часто ли требую на службу?... Не богаты мы с тобой, часто стучится к нам в дверь нужда, так и об этом нечего тужить. Вон, через улицу от нас яркими огнями горит огромный дом; толпы кружатся в великолепных его залах; но искренне ли веселее нас эти улыбающиеся лица и с большим ли аппетитом кушают они чай из серебряного самовара? Едва ли. А завтра, когда, утомленные добровольными муками, они только что сомкнут глаза, мы будем с тобою уже на ногах, и солнышко, не смея пробраться за шелковые занавесы, первых нас поздравит с добрым утром…Но заговорились и замечтались мы. Давно за полночь. А ведь надобно еще не шутя подумать о средствах разжиться завтра чаем с сахаром. Уголья у нас, кажется, пока есть…». Писатель здесь правдиво рисует свое бедное житье в Москве.