Посвящается внуку Марку
Рассказ
1
- В Булгаковку, небольшое, не более трёхсот душ, село, затерянное в брянских лесах, через год после окончания войны приехал отвоевавший своё солдат. Он был местным, но не из этого села, а которое находилась где-то в сотне километрах к северу. Где конкретно, солдат не рассказывал. И не потому, что что-то скрывал: в документах всё чётко прописано. Просто не рассказывал. Он вообще не любил много говорить. Молчал даже тогда, когда вроде бы и нужно что-то сказать. Чем сильно таки раздражал и даже слегка пугал окружающих. Ходили слухи, что его родное село немцы сожгли до мелких головешек.
Солдат прикупил небольшой, но ещё крепенький рубленный домишко с резным крыльцом и рубленной же баней в устье илистого, но глубокого и быстрого лесного ручья, там, где он впадал в более широкую речку со смешным названием Тренька. Хозяина дома убило на войне, а вдова с малым ребёнком сразу после получения похоронки переехала к родителям в соседнее село. Она даже обрадовалась, когда солдат предложил купить дом, и запросила недорого. Дом был крайним в деревне. Мало того: между ним и ближайшими обитаемыми строениями протянулся обширный пустырь, заросший бурьяном и уже подрастающими ёлочками, на котором ещё торчали чёрными пальцами печные трубы сгоревших в войну хат. В ста метрах был деревянный мост через речку Треньку, и далее грунтовая дорога раздваивалась: влево к полям, а направо — 20 вёрст через лес на большак и дальше в райцентр. Здесь на отшибе, в уголочке между речкой и ручьём и поселился солдат.
Деревня во время войны чтобы так шибко не пострадала. Тупиковая глубинка, где ни тебе стратегических объектов, ни партизанских лагерей в окрестном лесу, хотя группы народных мстителей нет-нет да и наведывались подхарчиться, поспать в тепле да одежонку какую ни то собрать. С ними, кстати, часто уходили и местные. Воевать, а не ждать «у моря погоды». Деревянный мост и тот направлял дорогу только до конца села. На кой ляд его взрывать, скажем? В лесхоз, что был в 10 км и в четыре хутора на таком же расстоянии, жители которых обрабатывали образовавшиеся на местах вырубок поля, вели лесные тележные дороги. Спиленный кругляк везли к железнодорожной станции в тридцати верстах западнее.
Постоянного немецкого гарнизона в Булгаковке не было: так, приезжали пару раз в месяц фрицы, забирали всё съестное, что под руку попадётся, скотину, что не успели люди в лесу спрятать, да человек двадцать молодых угнали в Германию. «Повезло» деревне, можно сказать. Но и норов свой фашистский показали: несколько комсомольцев по чьему-то навету избили сильно, увезли в район да там и повесили. Матери поехали, забрали тела и выли потом полдня, хороня детей. Немцы сожгли несколько хат ушедших на фронт партийцев и пригрозили, что спалят всё село, ежели жители станут как-то помогать партизанам, советской власти. «Повезло» деревне...
Ну, так о солдате. Величали солдата просто: Александр Иванович Алексеев. Возрастом слегка за тридцать, скажем так. Был высок, под два метра ростом, слегка, как все дылды, сутулился. Неизменная военная фуражка прятала редеющие с ранней сединой волосы и неумолимо ползущую к затылку лысину. Глаза имел серые, нос крупный, руки тоже крупные в кистях с широкими пятаками ногтей.., ну, русский и русский, что тут скажешь? И не то чтобы солдат был тощ, а был вполне себе жилист, но из-за высокого роста казался худым. Ему бы, высокому, и смотреть свысока, так нет же: всё норовил смотреть набычившись, исподлобья. Ни улыбочки тебе, ни слова приветливого. Угрюмый какой-то человек. Ну, и как это часто бывает в деревнях, к нему сразу прилипло: Угрюмый. И это прозвище так срослось с солдатом, что уже через некоторое время, если кто-то по какой-либо надобности называл его имя-фамилию, люди начинали таращить глаза и недоуменно вытягивать шею: а кто это?! И лишь потом: а-а, так это же Угрюмый! Так бы и сказали...
В доме стал жить чёрно-белый кот. А как же в деревенском доме без кота-мышелова? Обычное дело. Как звали кота? Угрюмый его никак не звал, потому и неведомо.
Короткое время спустя в хозяйстве Угрюмого появились два взрослых странных кобеля. Худые и рослые под стать хозяину они особо не были похожи, но почему-то все считали их братьями. Явно одного экстерьера, одной породы, если можно так сказать о беспородных. Те же, похожие на волчьи, морды, но со свисающими кончиками ушей, длинные саблевидные хвосты, мощная грудь и тощие, поджарые, что у твоих русских гончих, животы. Вот только окрас шерсти на удивление разный. Чёрные,серые, рыжие и даже каштановые пятна были у собак разбросаны по туловищу и лапам в совершенно различном порядке. Даже хвосты были разного цвета: у одного серого, у другого рыжего. Но глаза на серых мордах пугали ярко-жёлтой, как угольки, глубиной. Откуда взялись эти твари, никто не знал. Все деревенские собаки, ощенённые суками, не пристреленными в войну немцами, были сплошь рыжими или чёрными. Правда попадались бело-пятнистые, без намёка на породу, как это водится у дворняг.
На шеях у этих собак Угрюмого как символы хозяйской принадлежности имелись брезентовые ошейники явно от винтовочного или автоматного ремня с такими же одинаковыми пряжками. Ошейники-то у этих «мутантов» были, но на привязи их никто никогда не видел, как не замечали рыскающими по деревне без хозяина. Иногда, но крайне редко, провожали Угрюмого на работу, да и то недалеко. Также не видели их ни летом, ни зимой слоняющимися по двору или там же спящими. Разве что когда их кормили. Чаще на парочку натыкались в лесу неподалёку. Но там к встреченному человеку они никакого интереса не проявляли: выйдут тенями, посмотрят, оценят и снова в чащу.
Никто не слышал, как Угрюмый подзывал псов: просто сойдёт с крыльца с кормёжкой или без, свистнет негромко, и они тут как тут.
К дому через заросли сирени и акации вела узкая и прямая, где-то тридцатиметровая, как тоннель под кронами деревьев, дорога, по которой редкий случай умудрялись по хозяйской надобности проезжать телега или даже полуторка. Но обычно была протоптана только одна тропинка. И когда по этой тропинке кто-то чужой подходил ко двору, тут же из-за угла дома, из-за бани, а чаще всего из неглубокой балки, заросшей бурьяном на пустыре, появлялись собаки. Подходили почти вплотную к гостю и начинали глухо рычать, изредка поднимая верхнюю губу и демонстрируя слюнявые клыки. А если человек кричал, вызывая, «хозяин» или там «Эй,Угрюмый», кобели начинали рычать громче, и человек замолкал. Собак, конечно же, опасаются все нормальные и трезвые люди. Но от рычания этих «братиков» сердце начинало колотиться само собой, понимая: угроза нешуточная. Если собаки не лаяли, а продолжали только рычать, пришедшему становилось понятно, что дома никого нет, и он уходил. Но если псы начинали коротко взлаивать, значит кто-то есть, и вскорости на крыльце появлялся хозяин. Тогда собаки замолкали, отходили к границе бурьяна и, убедившись оглядкой, что встреча проходит мирно, исчезали в высокой траве.
Видимо по этой привычке обитать в бурьяне кто-то и прозвал собак. Практически всегда в их шерсти запутывались, как водится, гроздья репейников. Время от время Угрюмый чистил псов, извлекая колючие шарики из шерсти, благо была она не совсем уж и длинная. Но этот порядок был ненадолго: уже через несколько часов на груди, боках и хвосте собак появлялись новые «украшения». Так и появилась кличка «Репейники». Причём кличка одна на двоих. И в деревне редко можно было услышать «собаки Угрюмого», чаще говорили так: намедни в лесу тот-то видел Репейников, там эти дьяволы пожирали какую-то живность, недавно Репейники снова переплывали ручей, чего здешние собаки по причине сильного течения и илистости никогда не делали. Однажды бабка Головенчиха под предлогом возврата денег пыталась-таки поглядеть: как там живёт этот отщепенец Угрюмый? Ну, Репейники её и встретили... Насилу бедная бабка отдышалась на улице.
Но кое-кого из непрошеных гостей Репейники встречали по-другому. Когда человек по тропинке подходил ко двору, из бурьяна вылезал только один пёс и, как водится, с тихим рычанием преграждал дорогу. Человек стоял, выискивая взглядом второго, пока за спиной не раздавалось такое же глухое рычание. Пришедший оборачивался и к своему ужасу видел на тропинке за спиной приближающегося «братика»… Западня. Но этот второй, не переставая ворчать и не торопясь, проходил мимо пришедшего, порой впритирку к его ноге и присоединялся к брату.
И сколько односельчане вплоть до председателя не просили Угрюмого посадить псов на цепь, ничего не менялось: Угрюмый выслушивал просьбы молча, виновато ссутулившись, да и только. Может и нашёлся бы кто, шибко перепугавшийся, и застрелил кобелей из найденной на болоте винтовки (охотничьих ружей, тех не было, поотбирали фрицы ещё в начале войны, а этим «добром» в лесу поодаль можно было разжиться), но таких попыток замечено не было. Похоже, что и поймать этих дьяволов на мушку было очень непросто. Да и то сказать, за что? Не было случая, чтобы Репейники кого-то там покусали или гнались бы за кем, деревенскую скотину не трогали, встреченных, облаявших их чужих собак игнорировали, с достоинством, не торопясь, пробегая мимо. Более того, люди знали, что если во двор к Угрюмому ненароком забегут дети, Репейники будут спокойно лежать себе в отдалении, дружелюбно постукивая по земле хвостами.
Была ещё одна причина, по которой сельчане, всерьёз побаиваясь Репейников, с некоторых пор перестали заводить разговоры об истреблении этих пугающих народ непонятных псов. Испокон века в деревнях мужики пристреливали приблудных, явно больных, кусачих или начинающих шкодить, драть мелкую живность собак. Но в таких проступках, как было сказано, Репейники замечены не были. Дело тут в другом.
Люди сопоставили сроки и обратили внимание на то, что с появлением в деревне Угрюмого и его собак, в лесу поблизости не раз были замечены двое странных, незнакомых мужиков.
Высокие, в любое время года в сапогах и брюках-галифе. Только у одного, который в кубанке, штаны-галифе были тёмно-синие, командирские, с узкой жёлтой полоской лампаса, а у другого - линялые жёлтые, солдатские. Один носил короткую грязно-белую безрукавку из овчины на солдатскую гимнастёрку, другой - потёртый коричневый кожан. На голове у того, что в кожане, кубанка с красным лоскутом, у второго - пехотная пилотка вроде как с красной точечкой-звёздочкой. Бородатые, но видно, что молодые. У обоих за плечами длинные, явно мосинские винтовки и замызганные тощие вещмешки. Ежели их встречали неподалёку от болот, то у одного из них в руках обязательно была слега.
На этих военных как-то наткнулись трое женщин, собирающих грибы, и все трое своими глазами видели, как, постояв с минуту метрах в двадцати, военные нырнули в кусты уже желтеющего орешника. Причём, шедший позади, тот, что в кубанке, обернувшись, улыбнулся стоящим с открытыми ртами бабам.
Ту же самую пару видели на делянке рабочие лесхоза. Тогда вообще незнакомцы непонятно как внезапно оказались аккурат в том самом месте, куда должна была упасть уже подпиленная здоровенная ель. Истошное рубщика «поберегись!.. мать вашу перетак..!» опоздало: ель всей кроной рухнула на людей. Но когда рабочие подбежали да стали лихорадочно раздвигать елочные лапы, чтобы вызволить бедолаг,.. никого под ёлкой, как ни шарили, не обнаружили. Но это происшествие в точности до мелочей описывали все восемь работяг. И когда тракторист Петя, в одиночестве пахавший рядом с лесом, рассказал, что видел, как на опушку вышли эти двое, а когда он, выпрыгнув из трактора, храбро направился к ним, тут же растворились в лесу - деревенские нисколько не усомнились в его рассказе. И даже не улыбнулись, когда известный всем трепач Петя явно сбрехнул, добавив напоследок, что уходящие «партизаны» сделали ему «вот так ручкой».
Как-то зимой, в трескучий мороз, на льду Треньки катались пацаны. Кто на довоенных снегурках, кто на салазках, а кто, протирая и рискуя получить взбучку от матери, просто на подшитых валенках. Увлёкшись, ребята не сразу заметили, что на невысоком берегу стоят те самые двое, о которых они уже были наслышаны, и, опершись на дула снятых с плеч винтовок, пристально на них глядят. Так непонятные незнакомцы и стояли по колени в сугробе, пока ватага мальчишек, осмелевших от любопытства, не направилась к ним. Тогда «партизаны» закинули оружие за плечи и, обойдя заснеженный куст бузины, скрылись в лесу. Один из них задел стволом винтовки ветку, и крупная шапка снега упала вниз. Всё это ребята видели, но, поднявшись на невысокий бережок, так и не обнаружили ни следов в сугробе и за кустом, ни холмика упавшей снежной шапки, ни самих военных, фигуры которых обязательно просматривались бы достаточно далеко в оголённом зимнем лесу. Далее идти в лес, струхнувшие от увиденного пацаны, понятное дело, не решились. А самый мелкий из них, пришедши домой, вроде как сказал мамке, что у незнакомых дядек, несмотря на сильный мороз, изо рта пар почему-то не шёл…
Когда свидетелей и случаев этого непонятного явления стало предостаточно, деревенские на сходе решили действовать, и председатель, явно страшась быть осмеянным, после посевной всё-таки написал «куда следует».
Летом из райцентра приехал участковый, лейтенант-фронтовик с негнущейся в колене ногой. Послушал перебивающих друг друга взволнованных очевидцев, что-то записал, прокостылял к некоторым указанным местам непонятных встреч, ни черта там, само собой, не обнаружил, пробормотал «ладно,..доложим» и укатил восвояси на своей милицейской таратайке.
Ближе к осени, когда уже зарядили дожди, приехал ЗиС аж с девятью военными в фуражках с малиновыми околышками и с овчаркой, которая ну никак не хотела выпрыгивать из-под брезента грузовика в деревенскую чуть ли не по колено дождевую грязь.
В правлении набилось почти всё уцелевшее в войну население деревни. В дверях стояли хмурые солдаты с автоматами. У невысокой сцены лежала, высунув длиннющий язык, овчарка-чистюля. Командир-капитан, как и полагается вышестоящей власти, сидел за столом, покрытым кумачовой скатертью, на месте председателя, притулившегося справа. А слева чинил карандаши, готовясь записывать, очкастый младший лейтенант. Участковый милиционер, приехавший с группой, сидел, вытянув негнущуюся ногу, в первом ряду скамеек.
Капитан, оглядел суровым взглядом промокших людей и сказал, мол, ну что ж, давайте рассказывайте, кто что знает про «диверсантов». Молчание деревенских затянулось. И не то, чтобы никто не желал выпячиваться первым, людям резануло слух слово «диверсанты». Местные уже как-то уверились, что ихние «партизаны», никому ничего плохого за год не сделав, и в дальнейшем не сделают, потому что они явно хорошие, свои. Вот разве что только пугают несколько своей призрачностью и непонятностью. А услышав жёсткое капитанское определение, многие жители, ежели не все, сразу и пожалели: уж не на горе самим себе мы призвали этих военных с овчарками, автоматами?
Капитан сказал «ладно» и вытащил какой-то список, составленный, надо полагать, колченогим участковым.
Вызванные по списку говорили и отвечали на вопросы вяло, преобладало бормотное «вроде как», «может почудилось, а может и нет...», «прямо наваждение какое-то» и прочие невразумительные «показания» типа «свят, свят, ...». И внезапно, как-то так само собой получилось, что описывая подозрительных военных, свидетели стали путаться в рассказах, как они выглядели. И если ещё пару месяцев назад люди просто поражались, как одинаково до мелочей, до и после повстречавшие «партизан», описывали их одежду, то сейчас протоколировались и тулупы до пят, и шинели, перекрещенные пулемётными лентами, то сапоги, а то вроде как обмотки с ботинками, то пограничные фуражки с большой звездой, то деревенские картузы с обязательной широкой красной лентой. А один из пацанов вообще твёрдо заявил, что оба носили танкистские шлемы.
Где-то в середине доп… опроса один из свидетелей-лесорубов, скорчившись и прижимая к животу руки, прихватило, мол, не видите что ль! стал тихонечко пробираться к выходу. Но наткнувшись на недобрые взгляды автоматчиков у двери, руки опустил, выпрямился и с обречённым видом вернулся на своё место.
Капитан, дымя папиросой, воткнутой в кривую ухмылку, коротко поглядывал то на говорившего, то на писанину лейтенанта, то на притихший зал. Но оказался дотошным и выслушал всю эту дребедень до последней фамилии. А лейтенант аж вспотел, подробно всё записывая.
Угрюмого на собрании не было. Он, не в пример чаще других бродивший по лесу, то ли не видел «партизан», то ли не слышал тревожащих людей разговоров, то ли по своему обыкновению просто молчал на эту тему.
Но промолчала почему-то и присутствовавшая здесь, но в список не внесённая, бойкая на язык бабка Головенчиха, ни словом не упомянувшая перепугавших её до смерти Репейников. Хотя это именно она надула всем в уши, что собаки Угрюмого ничто иное, как эти самые «партизаны». То есть самые что ни на есть, борони Господи!, оборотни. Но почему-то и никто из дававших показания тоже даже не намекнул на такие подозрения. А между тем разговоры об этом пусть и не в серьёзном ключе ходили по деревне давно.
А Угрюмого, как стало известно потом, вызывали часа за два до собрания. И разговаривали с ним за закрытыми дверьми почему-то только капитан и участковый. И даже председателя с лейтенантом-писарчуком при этом не было . Через короткое время Угрюмый ушёл домой, и на дальнейшие события этот странный эпизод вроде как и не повлиял.
Но уже на следующее утро команда капитана начала обследовать лес и особенно те места, где люди (правда или нет?) встречались с ... даже непонятно с кем. Ясно: военно-следственное дело такое, что надобно исключить все версии и успокоить народ.
И каждый вечер в дождь или вёдро у хат стояли люди, ожидая из леса этих самых поисковиков. Мужики курили махорку и вполголоса материли непонятно кого и неизвестно что. Бабы, боясь чего-либо спросить, с беспокойством оглядывали идущую мимо во главе с капитаном вереницу солдат. А волновались и тихонько разговаривали между собой женщины, а думали, может быть, и мужики, вот о чём: а вдруг и обнаружат солдаты на болоте или в какой ни то землянке наших сердешных?! Да, не приведи Господь, постреляют! Вот беда-то!
Где-то дней через десять поисков и разговоров с местными капитан закончил расследование. Собрание собирать не стал, дабы не отрывать людей от работ, а поручил председателю объявить своему тёмному народу, что, мол, так и так, товарищи, никакой опасности нету, подозрительные вооружённых людей и даже их следов в лесу не обнаружено, а всё это от ваших потрёпанный войной нервов и из-за них происходящих г-а-л-л-ю-ц-и-н-а-ц-и-й, говоря по-научному. Ага, это у ребятни, что-ли, галлюцинации? И уже садясь в кабину ЗиСа, повернулся к толпе провожающих и крикнул, уже улыбаясь во весь рот, мол, надо поменьше самогонки трескать, тогда и не привидится чёрт-те что. Тут сельчане совсем уже обиделись: нас попрекает, а сам все вечера, как и другие солдаты, размещёнными на время операции по соседним хатам, трескал, не стесняясь, эту самую самогонку да закусывал от души редко на столе присутствующей даже у самих деревенских курятиной. Уехали, ну и ...слава Богу.
А вскорости, под Покров мельник, что вёз на телеге в райцентр мешки с мукой, увидел переходивших скорым шагом дорогу этих самых «партизан-диверсантов». И уже безбоязненно крикнул, мол, здорово, сынки, мучицы-то может возьмёте? оголодали, поди? Бородачи оглянулись на деда, одновременно махнули ему и, поддёрнув винтовки, скрылись в ельнике. Живы, голубчики, несут свою службу, так рассказывал потом мельник.
И ещё с год «партизаны» являлись в прямом смысле то тут, то там, никого уже не пугая, и в разговорах о встрече с ними люди говорили как-то обыденно, между делом. А ребятня, та вообще, сговорившись, некоторое время бегала стайкой в лесу поодаль и кричала на все голоса: ау, партизаны, где вы там? Покажитесь! Никто к ним так и не вышел. «Партизаны» по-прежнему появлялись внезапно. И не только в лесу или на болотах...
Продолжение следует.