– Слышишь, ты! Туркестан! Это наша земля!
Это Петроградка, площадь Добролюбова. Или… Чернышевского?.. Это разные исторические личности, но визуально я почему-то всегда их путаю. В моём сознании при упоминании того или другого выдаётся на-гора почему-то один образ. Длинные волосы в виде каре, пробор слева, чёлка через выпуклый лоб зачёсана наискось. Подбородок либо гладко выбрит, либо на нём клинышек бородки. Обязательны тонкие очки-велосипед на носу и серьёзный взгляд. Ни тени улыбки, ни искры иронии – это радикалы того времени. Помню ещё, что и Писарев был из той же компании, а Герцен с Огарёвым из другой, но подобной, и всех их мы в советской школе изучали. Это были критики и ЛОМы середины 19 века.
Ну как – ЛОМы… это так нам в СССР преподавали, а может, они на самом деле таковыми и не являлись. Потом, уже учась в литературном институте, я читал некоторые их труды и у меня сложилось своё мнение. Если вкратце, то в литературе означенные персоны так себе разбирались. Сами книг писать они не умели, зато критиковать – пожалуйста, с огромной охотой и производительностью. Добролюбов, Писарев, Чернышевский, Герцен с Огарёвым… Это были бумажные горлопаны того времени. Но Чернышевского среди них я уважаю – он сидел.
– Это я вам говорю! Эй, чуркобесы! Это! Наша! Земля! Это…
Это Петроградка. Нет, памятник, мимо которого я прохожу, всё-таки, Добролюбову – у него нет бородки клинышком, как у Чернышевского, а есть боцманская, как у ваххабитов-чуркобесов. Пожил критик Добролюбов недолго, 25 лет. Умер от чахотки, то есть от туберкулёза, эту болезнь тогда плохо лечили. Ну что стоящего этот молодой человек, этот младостарец, мог написать за свои скупые годы, чтобы ему памятник поставили? Но друзья-критиканы, соратники по перу, Чернышевский и Некрасов подтянули юнца Добролюбова в историю. А потом и советская власть постарались его в своих учебниках удержать. Иначе кто бы о нём сейчас помнил и знал? А теперь памятник на площади в Питере стоит. Кстати, за памятником, когда я учился в универе, был книжный. А сейчас там магазин Армани.
– Не-ет! Ты слышишь?! Мы – русские! С нами Бог!
В Бога критики-демократы середины 19 века не верили. Не верили они и в любовь (А Бог – есть любовь, напоминаю). Добролюбов писал: «Любовь – это физиологическое влечение полов к друг другу». Он был материалистом, дарвинистом, «разумным эгоистом». Вообще, у всех эти критиканов-революционеров проблемы с бабами были. Иначе стали бы они, столь много, с таким явным неудовлетворением и с такой разъедающей язвительностью, так писать, если б жили нормальной половой жизнью. На всех фото все они бледные какие-то, как рукоблудники. Баб в их окружении немного было – кто ж полюбит нигилиста? – и порой за малоимением противоположного пола они образовывали краткосрочные и долгосрочные тройственные союзы с жёнами ближайших товарищей. Благо любовные треугольники их свободные воззрения позволяли делать вопреки старой царской морали.
Или многоугольники – не зря Чернышевский бордель описывал во сне Веры Павловны об идеальном мире. Чернышевский вот был женат, но уж лучше б не женился. Жена ему уж слишком любвеобильной попалась. Его супруженица была женщиной свободной нравов, а если грубо, но почеснаку – была обычной жизнерадостной поблядушкой. Считала Чернышевского занудой, изменяла писателю налево и направо. А он терпел, он же «разумный эгоист». И что тут будешь делать?
– Туркестан, ты слышишь?! Это наша земля, и мы отсюда не уйдём! – пьяный мужик на площади завёлся не унимался, как громкая шарманка, и орал, как городской трубадур. Подойдя к нему поближе, я разглядел его.
Небольшой рост, чёрная шапка-горшок и чёрный вытянутый свитер с горлом. Через него наискось, как портупея висела сумка. Прямо поверх ремня надета старая потёртая короткая дублёнка с катышками грязного меха, как у замызганной, нечёсанной овцы.
Дублёная, морщинистая кожа, лицо, отшлифованное до блеска годами и невольным загаром. Под растопленными влагой глазами, сложились несколькими складками веки. Нижняя губа выкатилась, верхняя, наоборот, всосалась, щёки втянулись, оставляя на скулах толстые бугры. Передо мной стоял почти старик. Но старик бодрый и энергичный.
– Это наша земля! С нами Бог! Мы не уйдём!
Мужик не собирался никуда уходить и орал под памятником Добролюбову. Это Питер, это разгар рабочего дня. Причём разгар первого рабочего дня после выходных – сегодня только понедельник, а мужик уже был нетрезв. Это неудивительно, потому что это Петроградка, братан. Тут люди пьют и днём тоже, включая и рабочие понедельники. Некоторые, выпив, как этот персонаж, орут на площади или на улице. Орут из-за того, что им чего-то мало в жизни или, наоборот, чего-то слишком много. Они кричат от неудовлетворение или избытка, таким образом выплёскивая на равнодушную, проходящую мимо по своим делам публику свою радость или горе.
А некоторые не пьют и не кричат, а торчат – из окна моей квартиры, я часто наблюдаю, как торчки ищут чужие закладки в моём дворе. Они играют на подоконниках первых этажей близстоящих домов, как на пианино, только наоборот – пальцами перебирают жесть с их тыльной стороны. Торчков в Питере не меньше, чем в Сан-Франциско, штат Калифорния. Но алкашей больше.
– Говори! Говори! Говори! Может у тебя есть вопросы? Задавай! – потребовал мужик, когда я проходил мимо, как будто это я был загадочный питерский сфинкс, а не он.
В принципе, вопросов к жителям Петроградки у меня никогда никаких не возникало, разве что немой интерес. Хотя живу я здесь относительно недавно, но кажется, что очень давно, а если точнее, то кажется, что всю жизнь, и за это долгое время у меня сложилось такое ощущение, что я всё про всех живущих здесь знаю. Такие перформансы, а точнее, не такие, а весьма разнообразные, я наблюдаю часто, так как другие окна моей квартиры выходят не во двор, где шныряют торчки, а на улицу, где располагается круглосуточный магазин и собираются алкаши – в том магазине туркестане и чуркобесцы на нашей земле, на Петроградке, торгуют из-под прилавка алкоголем 24/7, тем самым нарушая нашей земли законы.
Но один вопрос, в принципе, можно было и задать.
– Ты чего кричишь, земляк?
– Даб!.. Кричу..! Ах-ха-ха! Чтоб мн..! Я!.. Я!.. Явот!.. У меня такоеощущень!…Что-о-о-о… – моё вступление с ним в диалог, который до меня был неоспоримым и необратимым монологом, послужило триггером для эмоционального взрыва.
Чувства переполняли его, били изнутри и перебивали все слова, которые он пытался извлечь из себя, чтобы выстроить в предложения. Но тщетно – фразы ломались в междометия, неуспев собраться, поток эмоций разбивал их до того, как они срывались с языка. Старик отчаянно помогал себе руками и со стороны стал похож на небольшую ветряную мельницу. Наконец, пережив первый напор катарсиса, он собрался.
– Я! Что хочу сказать! Что-о-о-о… Наши, наши девчонки, девочки… самые, самые лучшие! Но! Но-о-о! Ждут они… Хуёво!!
Ах вон оно что. Мир стоит на одном и том же. Иль я ун фамм дан тут лез афеир. Осито к’он ме фет юн рапорт же ди: Шерше ля фам.* Женщина со времён Адама и Евы, всему виной. Не дождалась самая лучшая, не дождалась, как, кстати, и жена Чернышевского своего мужа из ссылки. С туркистанцем-змеем, наверное, согрешила. Мужик, конечно, не статный красавец, не молодой Альфонс. Но чувства имеет и цену себе знает. Любви все возрасты покорны. К тому же, все представляют Дон Кихота, но кто видел его Дульсению? Сомневаюсь, что это была красавица. Но какая есть. Что тут будешь делать.
– Ты понимаешь?! Ты понимаешь? – спрашивал он меня, шамкая ртом.
Я всё понимал. Я много читал и пожил достаточно, мне не 25 лет, как Добролюбову. С годами понять женскую природу не трудно. Но труднее становится переживать, если попал в столь пожилом возрасте в сети любви. А несчастливая любовь делает из зрелого мужчины старика – так писал Камю. Очевидно такого старика я и вижу перед собой. Я кивнул и сочувственно похлопал земляка по плечу.
– Спасибо! Спасибо! Спасибо! – благодарил он, сжав и тряся мою руку. Это Петроградка, братан. Здесь зачастую незнакомые люди сочувствуют друг другу. Это район алкашей, торчков и братской любви.
И туркестанцев тоже. Я у них постоянно овощи покупаю. Зайду сегодня я в магазин и скажу. Слышишь, Туркестан, это Питер – наша земля. Дай мне два помидора, один огурец, один перец, пучок зелени – буду дома салат резать. Мяса есть мне нельзя – великий Пост на дворе, последняя, страстная неделя. А потом наступит Пасха и Бог воскреснет. Распустятся листья и цветы, зазеленеет травами земля, зацветут деревья, потеплеют камни и кирпичи. И ворвётся в Питер запоздалая весна, а вместе с ней тепло, мир, свет, щебетание птиц и девушек, запах цветов и кофе, а также неутомимая, где скоротечная, а где и вечная, любовь.
* «Il y a une femme dans toutes les affaires; aussitôt qu’on me fait un rapport, je dis: «Cherchez la femme!» (фран.) – «В каждом случае есть женщина; как только они приносят мне отчёт, я говорю: Ищите женщину!» – пьеса «Могикане Парижа», Дюма-старший, 1862 год