В поисках смыслов
Сергей ЛИШАЕВ *
Время на все есть: свой час для беседы, свой час для покоя.
Кто выиграл время, тот выиграл все.
Чтобы ощутить ускорение жизненного ритма, машина времени не нужна. Достаточно переехать из маленького города в большой и какое-то время там пожить. Такое перемещение равнозначно движению от прошлого к будущему: чем больше город и чем ближе мы к нашему времени, тем выше темп жизни.
Недавно у меня был разговор с хорошей знакомой, проживающей в столице. Мы говорили о Москве и Санкт-Петербурге, сопоставляли между собой два эти города. Итоговая оценка знакомой была не в пользу северной столицы. Один из главных доводов «против» состоял в том, что Петербург – сонный город, где все происходит слишком медленно! Всем хорошо знакома и противоположная позиция: петербуржцы и жители областных центров не в восторге от того, что в Москве все носятся, как сумасшедшие, а жители малых городов, приехавшие навестить родных в областной центр (если это не молодые люди), быстро устают от шума и гама областной столицы.
Ускорение – отличительная особенность эпохи модерна. Со времени возникновения первых цивилизаций до ХIХ столетия скоростные параметры жизни оставались практически неизменными. Культуры и цивилизации менялись, а темп жизни оставался тем же. Скоростной коридор был задан возможностями человеческого тела и тел домашних животных, а также социальной организацией (город всегда был быстрее деревни).
Стремительное изменение скоростных параметров жизни за последние 150–180 лет – прямое следствие развития капиталистической экономики, либерально-демократических принципов организации общественной жизни и научно-технического прогресса. Жизнь ускорилась, резко сместилась «влево» и продолжает смещаться в том же направлении. Понятно, что такое смещение не могло не актуализировать тему «правого поворота» (поворота к осознанному замедлению).
Различия в скорости имеют онтологическое значение и касаются каждого. Разные скорости – разная жизнь. То, что возможно на одной скорости, на другой невозможно. Попробуем разобраться с тем, что происходит, когда жизнь нас «торопит» и мы сами торопимся, забывая оглядываться по сторонам.
Вещь как распечатка эйдоса
Не претендуя на скрупулезное описание всех последствий изменения скоростного режима, рассмотрим лишь некоторые из них. Для начала бросим взгляд на окружающие нас вещи. Их присутствие или отсутствие, а также качество их присутствия зависит от скорости производства (поэзиса), дистрибуции и продолжительности использования.
Логика рынка стимулирует ускоренное производство и потребление. Рост капитала напрямую зависит от скорости оборота денег и товаров. Отсюда стимулирование потребления: состоятельность человека измеряется количеством заработанных им денег. Его способности, общественное признание, трудовые усилия получают количественное выражение и оценку. Все люди в этой системе ценностей делятся на успешных (успевающих) и неуспешных. В требовании больше потреблять и больше производить состоит и сила, и слабость капиталистического хозяйства и общества. Капитализм как система не может существовать без расширения границ, без захвата новых рынков и наращивания оборота товаров и капиталов.
В любом ценовом сегменте идет борьба за удешевление товара. Чем быстрее оборачиваются деньги и товары, тем выше прибыль. Чем быстрее путь вещи от прилавка до свалки (или переработки), тем лучше для бизнеса и экономики. Одним вещам ускорение производства и потребления закрывает доступ к присутствию, а другим, более быстрым и легким, открывает. Медленные, но качественные вещи или исчезают из товарного оборота, или становятся труднодоступными.
Важнейшим следствием ускорения оборота вещей стало смещение их онтологического центра тяжести от этой-вот вещи к ее роду (к общему), от этости к чтойности. Срок эксплуатации вещей (в том числе вещей длительного пользования) неуклонно сокращается. И чем этот срок короче, тем больше дестабилизируется вещь как субстанция, тем больше она походит на распечатку собственного кода (своей чтойности). Она стремится к чистой функциональности, к полному поглощению функцией вещности вещи, к утрате самостоятельности, к исчезновению символического измерения (ее мемориальной и эстетической глубины), то есть сбрасывает все, что не относится к ее прямому назначению. При таком экономическом укладе вещи тяготеют к одноразовости (к полной утрате субстанциальности). Если прежде пределом для вещей, создаваемых мастером, был шедевр (совершенное воплощение эйдоса), то сегодня это одноразовая вещь. Речь идет о пределе, определяющем существование вещей, изготавливаемых современной промышленностью, которого они (по большей части) не достигают.
Когда вещей было мало, их берегли, с ними сживались, как с близкими людьми. Они были молчаливыми спутниками человека, его верными слугами. У них было свое место в жизни человека, семьи, общины.
Возникшая в режиме скоростного поэзиса и быстро выведенная из употребления вещь превращается в почти бесплотную тень своего эйдоса: шариковая ручка пребывает как чтойность (как вид и род), а существование ручки из пластика совершенно эфемерно (очень немногие покупают сегодня для ручек стержни, чаще меняют сами ручки). В силу кратковременности существования такой вещи личные отношения с ней не складываются. Чем быстрее выбывают из строя вещи одного поколения, тем успешнее идет техногенез, тем ощутимее присутствие того, что невидимо: автомобиля, стола, смартфона, головного убора и т. д. как родовых и видовых сущностей. Экономика и техника развиваются, а отношение человека к вещам становится все более отчужденным, эмоционально холодным.
Если говорить об объектах природы, то их вхождение в присутствие, как и их погружение в отсутствие, зависит не только от скоростных параметров природных явлений, но от скоростных параметров нашей жизни, влияющих на способность воспринимать природные явления. Скоростной режим стирает подробности. Мы, например, все реже обращаем внимание на индивидуальные особенности растений и животных (если это не домашние растения и животные). Больше того: мы с трудом отделяем одни их виды от других. Из окна машины или поезда (если скорость достаточно велика) мы наблюдаем деревья, кусты, птиц, а не дубы, осины, ясени, не снегирей, дроздов или синиц.
Какой же из всего этого можно сделать вывод? Скоростное производство охлаждает нашу чувственно-эмоциональную сферу, поскольку все чаще мы имеем дело с вещами обезличенными, утратившими символическую глубину. Их эстетические возможности ограничены: они сделаны так, чтобы быть приятными, необычными, вежливыми – и не более того. Своего сакрального измерения вещи лишились уже давно, а за последние 50–100 лет они утратили (или почти утратили) свою мемориальную составляющую. Вещи слишком быстро отправляются из дома на свалку, чтобы обзавестись статусом семейных реликвий. Отсюда нарастающая отчужденность человека от вещей и – шире – от окружающих нас городских ландшафтов.
Увеличение скорости производства, дистрибуции и утилизации вещей изменило онтологический статус вещи, взятой в ее экземплярности. Чем выше темп производства и потребления вещей, тем онтологически «легковеснее» отделенная вещь, тем эфемернее ее существование. Вещей все больше, но взятые по отдельности они развоплощаются, превращаясь в расходный материал собственной чтойности.
Белка в колесе. Извлечение смысла
Ускорение жизненного ритма ставит под вопрос осмысленность жизни. Между переживанием, осознанием, действием и их осмыслением нет тождества. Одно дело – нечто пережить и знать, что ты пережил, а другое – извлечь из пережитого смысл (опыт, урок).
Для того, чтобы из сырого материала жизни (из первичного опыта, из того, что пережито, прочитано, увидено и как-то понято) извлечь смысл, требуется дополнительное время. Извлечение смысла – важное условие осознанной жизни. Осмысление того, что испытано, – это тоже испытание, требующее времени и сил. Рефлексия (возвращение к тому, что мы пережили, что мы как-то уже знаем) учреждает особое время, время обратного плавания. Необходимость в рефлексивном замедлении (закручивающем хронопоток вокруг предмета рефлексии) обусловлена тем, что без него мы не сможем продумать опыт до конца, не сделаем его нашим опытом. Если опыт не продуман, если смысл не был усвоен, человек снова наступит на старые грабли. Вот почему между сырым опытом и опытом проработанным лежит пропасть.
Сказанное имеет отношение и к чувственно переживаемому опыту, и к интеллектуальной деятельности. Каждый, кто читал философский текст, представляет себе дистанцию между его пониманием на уровне вербальных значений и грамматических конструкций и пониманием его смысла (пониманием философского вопроса, связи вопроса и ответа с традицией, с собственным опытом, etc.). В таких текстах различие между временем, необходимым для первичного прочтения и понимания текста, и временем, необходимым для извлечения смысла, выступает особенно отчетливо, но оно имеется и в других случаях, хотя и не всегда схватывается нами. В случае, если текст качественный, время на осмысление будет значительно превышать время на его прочтение и схватывание содержания. Именно поэтому многие люди избегают текстов, которые не удается просто прочесть, над которыми надо думать. Бегству от трудного (медленного) текста способствует ускорение информационного потока, который выносит на поверхность сверхлегкие тексты, которые пролетают «через» нас легко и не оставляя никаких следов. Они плоские, понятные, легкие. А для того, чтобы оказаться в первых строчках поисковиков электронных каналов связи, это достоинство. Чем быстрее текст сглатывается, тем он популярнее.
Человек, который ленив по своей природе, предпочитает не задумываться, а жить по накатанному, следуя стереотипным формам понимания и поведения, поскольку когда-то они дали желанный результат, позволивший адаптироваться к социальной среде. До тех пор, пока жизнь была стабильной, а ситуации, с которыми сталкивался человек, повторялись, можно было жить в соответствии с отработанными формами адаптации к окружающему миру. Рефлексией, нацеленной на извлечение нового смысла из старого опыта или на осмысление нового опыта, занимались, замедляя поток привычных мыслей и образов, немногие люди. Время высоких скоростей все изменило, сделав традиционные формы решения жизненных вопросов неэффективными, так что попытки просто воспользоваться готовыми рецептами, вбрасываемыми в каналы медиа, не приносят желаемого результата. Ситуация такова, что множество вопросов сегодня требуется обдумывать самостоятельно. Удается это не всем.
В такой момент тот, кто не хочет быть унесенным ветром, кто хочет жить осмысленно, должен чаще, чем прежде, извлекать смысл из своего и чужого первичного опыта. Он не должен полагаться на интернет-рецепты – хотя бы в вопросах, касающихся основ его жизненного мира.
Парадокс в том, что требующая осмысления изменчивость жизни, вовлекающая нас в скоростные хронопотоки, препятствует рефлексивным усилиям разума, поскольку рефлексия замедляет и ставит человека в положение «неуспевающего», «отстающего». Пока ты думал, другие ушли далеко вперед. Чем стремительнее течение захватывающих нас хронопотоков, тем меньше остается времени для бесед души с самой собой.
Рефлексия – это выход из времени, в котором человек пребывает, и учреждение иного времени – времени рефлексии. Извлекая смысл, я отстраняюсь от того, в чем принужден участвовать, пока нахожусь в хронопотоке. Рефлексия – это ре-акция я на то, во что оно погружено. Рефлексия трансцендентна движению в потоке и судит о нем из другого времени. Возникает обратное движение, темпоральный водоворот, пауза осмысления. Рефлексирующий человек – это уже не лодка, которую куда-то несет поток, это человек с веслом, который способен управлять лодкой своей жизни, играя свою игру.
Такую рефлексию следует отличать от микрорефлексии внутри хронопотока. Ее можно еще назвать связанной рефлексией, поскольку происходящее как таковое в ней под вопрос не ставится («Что, собственно, происходит?»). Она решает частные вопросы и устраняет локальные затруднения, препятствующие выполнению требований, которые диктует темпоральный поток. Чем быстрее сменяются запросы и ответы, имманентные хронопотоку (будь то поток информационный, профессионально-производственный или семейно-бытовой), тем сложнее уклониться от ускоряющегося ритма их появления на экране сознания («Когда надо это сделать?» – «Вчера!»). Чем быстрее бежит белка, тем труднее ей соскочить с колеса.
Так что же нам делать?
Надо, наконец, уточнить: когда все это началось? Ответов на этот вопрос может быть несколько. Кто-то скажет, что с эпохи Возрождения, кто-то – с Нового времени, а кто-то – с проекта «Просвещение». Все по-своему правы, а детали для нас сейчас не важны. Ускорение возникает тогда, когда фокус внимания смещается с вертикали на горизонталь, с вечного на временное, с трансцендентного на имманентное, с целого – на индивида. Прошло 500 лет, и ускорение превратилось в обязанность миллионов людей. Неспешность сегодня воспринимается или как роскошь (аристократический жест), или как удел люмпенов.
Для человека модерна и постмодерна ускорение представляется необходимым условием и следствием прогресса. Что такое хорошо для этой эпохи? Хорошо – это когда больше, быстрее, новее. Медленное, старое, неэффективное – это плохое. Сегодня, как и 200 лет назад, ставится знак равенства между понятиями «общественный прогресс», «современность», «обновление», «ускорение». И хотя в эпоху позднего модерна и постмодерна понятие прогресса оказалось основательно скомпрометировано, понятие скорости сохраняет свои положительные коннотации.
Тем не менее, в последние несколько десятков лет возникло движение в противоположном направлении: от ускорения к замедлению, от фетишизации скорости к трезвой оценке последствий сдвига влево. Начиная с конца 80-х годов прошлого века, появляются общественные движения, последователи которых ставят перед собой задачу выработки жизненных практик, альтернативных господствующим техникам ускорения (последователи этого движения проживают в странах Европы, в США, Канаде, Японии, Южной Корее...). Движение Slow Lifeвключает в себя множество разнородных практик замедления, таких как Slow Food, Slow Art, Slow Tourism, Slow Education. Все чаще заявляют о себе и сторонники медленного чтения (Close reading, Slow Reading).
Впрочем, сказать, что маятник скорости качнулся в обратную сторону и ускорение сменилось замедлением, пока, к моему сожалению, нельзя. Однако сама реакция общества на ускорение заслуживает внимания как симптом. Действие рождает противодействие, хотя сила противодействия пока что явно не соответствует силе действия. Ясно одно: воля к осознанному замедлению хронопоэзиса о себе уже заявила.
Нельзя не согласиться с Александром Секацким: «Неспешность в наши дни – это добродетель, или, как минимум, достоинство», помогающее удерживать различия и воспроизводить подобающую человеку мерность в условиях экстатического ускорения, стирающего различия, устраняющего оттенки, охлаждающего души и притупляющего разум. Стратегию замедления А. К. Секацкий характеризует как «революционную стратегию».
Утверждение о революционности экзистенциальной стратегии мастеров медленной жизни кажется парадоксальным. Дело в том, что на протяжении нескольких веков революционность связывалась с ускорением, а замедление и торможение мыслились как ее противоположность. Но сегодня двигаться вместе с «потоком» – значит, как говаривал А. П. Чехов, «дуть в рутину», придерживаться линии на консервацию того, что сложилось, что привычно, что одобряет большинство, быть консерватором. В наши дни революционер – это никак не человек с последней моделью гаджета в руках, продвигающий новейшие технологии тайм-менеджмента, это тот, кто имеет смелость осознанно (не по неспособности) оставаться на своем месте, вникать в детали и оттенки, размышлять о смысле и качестве того, что он делает.
Выдерживать нарастающий напор скорости год от года становится все труднее: возможности человека не безграничны. И ему, чтобы не отстать от времени, постоянно приходится отказываться от чего-то слишком медленного. Вышедшие из-под контроля хронопотоки принуждают к сбросу отягощений, затрудняющих движение вместе с потоком. Ускорение требует жертв.
Социальная и иная мобильность не предполагает долгих и устойчивых связей. Логика ускорения подталкивает к правильному решению, внушая правильные мысли: не цепляйся за семью, друзей и близких, за долгие разговоры по душам, не вздумай заводить много детей (это «гири», в школе высоких скоростей ты будешь отстающим)! Голоса сторонников перманентного ускорения, расписывающих преимущества жизни, уложенной в цифровой формат, хорошо слышны. Голоса тех, кто полагает, что не всякое ускорение есть благо, что во многих случаях оно разрушительно, – слышны плохо. Эту ситуацию надо менять.
До настоящего времени большинство людей в развитых странах (в том числе и в России) добровольно соглашаются ужимать экзистенциальный диапазон своей жизни (с удовольствием или же «через не хочу») ради адаптации к логике ускорения, заданной скоростной парадигмой Нового времени. И это не вызывает удивления. Но адаптивные стратегии хороши лишь до тех пор, пока господствующая форма хронопоэзиса не становится разрушительной. Но именно это уже произошло с раскрученной спиралью скорости. Логика ускорения сегодня (подчеркну: не «вообще», а именно сегодня) деструктивна. Она разрушает человека, культуру и общество. Трансгуманисты полагают, что если человек не может «еще быстрее», если он «тормозит», то с ним придется расстаться. К счастью, не все с этим согласны.
Сегодня уже невозможно следовать за логикой ускорения и принимать все новое и быстрое только потому, что оно новое и быстрое. Это не означает отрицания ценности скорости и новизны как таковых. Они хороши на своем месте и в определенных границах. Необходимы критическая рефлексия и практические шаги (для начала на индивидуальном уровне, на уровне семьи и общественных инициатив) по отработке различных вариантов этоса, культивирующего искусство медленной жизни. Нужна убедительная альтернатива спешке («Поспешай медленно!»). Стоит попытаться представить «Úrbi et órbi» (пусть нашим «городом» и будут только близкие нам люди) примеры жизни, в которой количество не подменяет качество, в которой есть время для молитв и раздумий, для созерцания и творческого труда, для дружбы и семьи.
* Доктор философских наук, профессор Самарского университета, руководитель философской школы «Симпозион».
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» 24 октября 2019 года, № 19 (169)