Сон был линией, ослабевающей под мягким нажатием карандаша. Он размывал контуры фигур, проходил широкой стёркой по тонко прорисованным узорам; он растушёвывал штриховки, едва ли успевшие заполнить пространство памяти, погружая по крупинке собранный набросок в небытие, возвращая её к чистому листу - стирильно белому, как отсутствие цвета и смешение всех цветов. Тяжесть незаметно окутывала сознание и обволакивала одну за другой тщательно прорисованные мысли. Они, словно мотыльки в коконах, тайно преображались: одни - совершенно исчезая, другие - растворяясь, разлагаясь на тысячи молекул, миллионы атомов и квадриллионы незнакомых человеку крупиц, чтобы затем выстроиться в неузнаваемое вещество, подобно тому, как рождается новая мелодия из семи древних как человечество звуков.
Звуки разбудили её.
Сквозь глубокий сон, плотный, как поверхность океана, до её сознания доносился раскатистый гром. Шум бурлящей воды и размякшей под её тяжестью земли обрушился ей на голову. И всё же, несмотря на басовый рокот, открыть глаза поначалу казалось невозможным. Во сне ей чудилось, что они ещё не развились до конца, ещё не вышли готовые из волшебных полупрозрачных коконов. Зато, чуткие до тончайшего голоса дождевой капли о молодой лист, уши уже улавливали весь спектр богатых на тональности весенних звуков. Густой аккомпанемент шелестящих тополиных ветвей сопровождал ритмичную мелодию ливня. Протяжное жужжание шин о мокрый асфальт тягуче повторялось из такта в такт, объединяя разрозненное стаккато капель на стекле с трелями грома, вторящими друг другу каноном.
Когда все звуки выстроились в причудливую гармонию, тонкая пелена сна, соединявшая ресницы, развеялась в прохладном порыве воздуха.
Она открыла глаза.
Она уже догадалась, что увидит перед собой.
Маленькое, блестящее лаковой гладью пианино.
Жёлтые страницы нотных тетрадей, собранные в аккуратную стопку её собственными, такими чужими руками, и оставленные на ореховом корпусе.
Чёрная банкетка, подкрученная на небольшой рост, и золотистые педали, стёртые за годы игры маленькой ступнёй.
Лишь после её взгляд упал на зелень, перешёптывающуюся с обратной стороны оконной сетки, и прозрачные брызги, барабанной дробью отскакивающие от сырого подоконника на рельеф чёрных и белых клавиш.
Хотя их прикосновение вызывало только легчайшую вибрацию струн, пианино застонало. Она вскочила и привычными движением удивительно длинных пальцев прокрутила ручку, оставив в окне маленькую щель. От стекла ей в лицо дыхнуло прохладой низких майских туч и трепетом ветра. Он осторожно сновал между листьями тополя, посвистывая в щель, будто в деревянную флейту.
Слегка мотнув головой, она стряхнула с себя остатки сонной пелены и окинула комнату взглядом. Кроме пианино крупных вещей в ней почти не было: инструмент скромно стоял у окна, но сама его плотная, богато резонирующая поверхность отражалась в оттенке светлых стен, хрустальной вазе с веткой свежей сирени, позвякивающей от малейшего прикосновения, и запылившихся призовых статуэтках.
Поначалу она в растерянности стояла, потерявшись сознанием в крохотном пространстве четырёх стен, наполненном журчанием, шорохами и перезвоном. Но, стоило только дать волю её новому маленькому телу, как оно зашевелилось, задвигалось, следуя одному ему известным привычкам. Руки потянулись к нотам, опустили крышку пианино, сняли одежду с вешалки на стене.
Ритм капель изменился, успокоив свои стремительные пассажи. Невольно прислушиваясь к возобновляющемуся щебету птиц, она собиралась в консерваторию.
Каждый шаг отзывался тысячей ответных шагов прохожих. Шлёпанье, цоканье, поскрипывание сотен и сотен пар; воздух, тёплый и тягучий, постепенно наполнялся ароматом и красками звука - робкими поначалу и уверенно нарастающим теперь. Аккорды шагов следовали друг за другом то с паузами, то всё чаще, объединяясь в сложные вариации различных тональностей. Вытесняя одна другую, ноты протискивались через толпу и выстраивались в витиеватые мелодии - мажорные, минорные и совершенно невероятные, не слыханные ещё ни одной парой человеческих ушей. Они вспыхивали в её голове огоньками гирлянды в тёмной комнате - беспорядочно мелькающие для того, кто не видит между ними тончайшей линии провода. Повседневность, невыносимая для большинства и горячо любимая каждым, обретала в только очнувшемся сознании нотный стан и ложилась на него чёрными пятнышками - точками, палочками, диезами и бемолями. Звенящими стеклянными шариками она закатывалась в изогнутую ушную раковину. Они соприкасались гладкими поверхностями, один за другим запрыгивая в крохотную дырочку и, скользя всё дальше и дальше по извилистому лабиринту, расслаивались на десятки партитур - струнную, клавишную, духовую, ударную, электронную - и сливались вновь в гремящем гимне разгорающейся гармонии. Ни на секунду не замолкая, одновременно разрозненное и дружное, инструментальное попурри из навязчивых и едва ли запоминающихся мотивов перемежалось с забившимися в дальние уголки сознания мыслями. Уподобляясь оркестру, они переплетались и смешивались, а она, с усилием водя по их спутанным струнам смычком, пыталась разъединить цепляющиеся друг за друга полутона имён, событий, мест и времён - миллиард дребезжащих на паутинке памяти осколков, разлетевшихся в момент пробуждения, не знакомых ей раньше и целую вечность ожидавших в её голове - ведь это, конечно, была именно её голова? Апрель, калитка музыкальной школы, вернуть Полине шаль - гул металлических литавр; забыла заплатить за газ, запах розы, поезд завтра засветло - низкий отзвук контрабаса; "Фасты" Овидия, Вивальди, во вторник увидит Ваню - высокое посвистывание флейты.
Среди роившихся в голове образов не было сомнения или непонимания. Пульсируя, соревнуясь между собой в пчелином гудении, они занимали каждый своё место, и ей оставалось лишь бродить между ними, заглядывая в их до неузнаваемости изменившиеся лица, которые в свою очередь глядели на новую хозяйку и ожидали быть узнанными.
- Пианистка? - напели струны альта.
С соседнего сиденья её с интересом рассматривал старик. Седые брови изогнуты, как хвостики восьмых нот, глаза - пожелтевшие от старости клавиши. Они скользнули с её лица на пальцы, бегающие по поручню в темпе грохочущей в воздухе симфонии. Он не торопил её, и она не торопилась - медленно перебирала в новом, насухо протёртом полирующей тряпочкой сознании знакомые лица в поисках носа, напоминающего цокочущую скорлупку грецкого ореха. Его пальцы - полные барабанные палочки с округлыми концами - покоились на кожаном портфеле, а ноги в чёрных туфлях, начищенных, как на танцы, словно приросли пятками к полу, не шевелясь и не подрагивая в такт. Музыка виднелась в серебристом блеске бороды, на высоком лбу, исчерченном тонкими линиями легато, и красном шейном платке. Она зарождалась в чернильных зрачках и в них же замирала, не выходя на свободу, надёжно укрытая в сотне струн и молоточков под плотно закрытой крышкой рояля. В водовороте нот, объединяющихся в многоуровневые нонаккорды, разрешающихся в трезвучия или улетающих в арпеджио до высочайшей октавы, его круглое лицо не издавало ни звука, пока он молчал. Окружавшая его тишина втягивала, впитывала в себя каждый тон, не меняя своего - несомненно, также существующего, но бесконечно ровного - звучания. Он музыкантом, уверенно кладущим широкую мягкую ладонь на дрожащие пластинки металлофона и успокаивающим их дребезжащее гудение. Только когда старик снова заговорил, альт сыграл тихое пиццикато.
- Пишете музыку?
Её собственный голос звучал тающим напевом арфы:
- Кажется, да, - эхо вторило ей своим струнным сопрано. - Сегодня да.
Сегодня. Да. Кажется. Да, да, да. Прозрачные капли задержавшихся апрелевских сосулек перездразнивали легким стуком по треугольнику. А что она делала в апреле? Когда он был, и какой? Сотканный из эпитетов и метафор, вылепленный из легко поддающейся глины, превращённый в одеяния из струящегося атласа? Чем был для неё апрель - и кем она была для него? Может быть, он пах, источая пленительные ароматы, или касался подушечек пальцев тончайшими стеклянными боками? Может, его вид околдовывал движением танца, или его вкус не знал себе равных - вкус, порождённый её гением, её безграничным талантом, неогранённым алмазом её одарённого разума? Чем касался он душ, и какими были они - те души, среди которых она находила приют те тридцать дней?
Пиццикато снова аккомпанировало её мыслям:
- Что же вы пишете?
Всё то же, что всю свою жизнь. Только на новом инструменте. Должно быть, голос арфы повторил её мысли вслух. Старик внимательно изучал её лицо желтоватыми глазами со зрачками-паузами, и его рука словно легла на струны всего ансамбля, приглушив его оглушающий напев.
- Как долго уже?
Как долго? Десять лет, двадцать, сто. А может, всего один месяц тысячи и тысячи раз? Может, один месяц на десятки ладов, на сотни тюбиков масляной краски, на бесчисленные россыпи бисера на золотых нитях. Что если её творения насчитывали, как стволы древних деревьев, на которых держится мир, миллионы колец - а пальцы её ещё не были стёрты, ноги не устали ступать по паркету сцены, а лицо - отыгрывать роли? Её душа, вечно юная и полная умений, обратилась бы в прах египетских мумий, если бы вспомнила всех людей, оставленных ею позади, в череде прожитых месяцев. Их имена были для неё сегодня пустым звуком, что бы они ей ни сделали и что бы она ни сделала для них - единственный пустой звук в безумном хаосе концерта, какая ирония! Прошлое растворялось во сне, сгорало в пепел и разлеталось по воздуху много, очень много раз. Первый майский ветер унёс песчинки на далёкие берега Кубы, где смуглые руки бьют по гитарам в ритме регги, и Шотландии, где их подхватили потоки воздуха из четырёх деревянных трубочек. Весь мир был полон ею; в нём не было ничего большего, чем её дар, ничего более сильного, творящего, созидающего. Поэтому бесполезный мир распадался в пыль, неспособный равняться с её беспредельной силой, не знающей границ одного тела и одной жизни.
- Хотела бы я знать, как долго.
Хотела бы она знать. Глаза старика, спящие и живые, громкие и молчаливые, продолжали изучать её лицо. Если она узнает его имя, растворится ли оно так же, распадётся ли на мельчайшие частицы, как все другие имена? Когда жизнь её снова начнётся, будет ли он таким же никогда не существовавшим, как все те, живые когда-то, кто не существовал для неё теперь? Может, стоит просто пожелать - сильнее, чем эти несколько веков, что она желала разорвать круг дарованного ей проклятия. Ведь пожелала же она когда-то в нём оказаться - безумием было бы верить, что на мучения её, невинную, обрекла чужая воля, а не собственная глупая ошибка, стоившая ей постоянного забвения.
- И это всё, что вы хотели бы знать?
Она будто очнулась. Музыка застыла на мгновение под жестом дирижёра: в желтоватых глазах с чернильными значками нот был ответ - возможно, только один на вопрос, который надо было правильно задать. Нахлынувшая так внезапно, тишина забила уши невидимой ватой и давила всё сильнее. В её голове, созданной когда-то достаточно вместительной для всех способностей во вселенной, на которых не хватило бы и самой долгой жизни, теперь не умещался единственный вопрос. Спросить, что заставило её просить о тысяче жизней? Или спросить, кто исполнил её желание, даровав возможность воплотить в жизнь каждый талант и лишив счастья постоянства и привязанности? Ладони вспотели на скользком металлическом поручне, а шеи коснулся холодок. Выпадет ли ей когда-нибудь второй шанс? Или было для неё и одного шанса слишком много? Тишина заполнила всё внутри, молочным паром затянув лабиринты мыслей и чужих воспоминаний. Белая пелена заволокла глаза, и все силы хрупкого тела - её временного пристанища - окутали рождающийся в сознании плод, набирающий силы по мере того, как её уверенность росла. Едва различая перед собой бородатое лицо, она приоткрыла губы и глубоко вдохнула. В недрах груди зародился воздушный поток; с лёгкой вибрацией он поднялся в гортань и наконец в горло, разорвав тишину перезвоном арфовых струн:
- Какое моё настоящее имя?
Лёгкие вновь наполнились воздухом, будто широкие складчатые меха. Старик слегка наклонил к ней лицо, а скрывающие музыку глаза сверкнули, издав завершающий аккорд:
- Пандора.
- И что же мне делать? - воскликнула самая высокая струна в оживающем хоре голосов. Окружавший их оркестр как по команде принялся за новое произведение, наращивая смесь звуков в длинном крещендо. Брови старика лишь приподнялись, едва задев верхнюю строку нотного стана. Он свесил ноги в чёрных туфлях в проход и стал медленно пробираться к дверям автобуса, бесшумно скользя и не добавляя ни звука к общей композиции.
Она обернулась к окну. Дождевая завеса сглаживала зелёные акценты распускающихся листьев, и нежно окутывала их солнечные мелодии глубокой теплотой контрактавы. Её руки снова забегали по поручню. В звоне, шелесте, стуке и треске, в терциях оживлённых разговоров и септимах детского плача, в беспокойстве случайно задетых клапанов и умиротворении тоники в её голове росла новая прекрасная мелодия - свежая и жизнелюбивая, как пробившийся сквозь камень росток. Она пела, не замолкая и не прерываясь на дыхание, будто ей и не нужен был воздух. Она двигалась, готовая превращаться в танец, в картину, в скульптуру, в любое творение бесконечное число раз - и не замолкать ни на миг. Готовая длиться столько, сколько нужно, чтобы искупить легкомысленное желание.
Пальцы бегали по поручню, превращая в ноты слышимые ею одной звуки волшебной мелодии - мелодии надежды.
Автор рассказа: Даша Лысенко