СЕГОДНЯ начинаю публикацию своего давнишнего произведения, жанр которого можно определить как фэнтези, сумбур и бред сумасшедшего с налётом лёгкого исторического юмора. Когда-то я просто сочинял эти сказки для маленькой своей дочки Виолетты, укладывая её спать. Она же укладываться решительно не хотела и всё требовала продолжения историй о Кривой Эльзе. Не отпугивали ребёнка даже мистика и элементы страшилок, которые автор, то есть я, мастерски вплетал в канву рассказа. Наоборот, она укрывалась чуть ли не с головой и просила продолжать «сказку». А позже мне подумалось, что если интересно моей дочке, то будет, надеюсь, интересно и другим детям. А также их родителям. Начал записывать, потом редактировать. А теперь вот решился и на публикацию…
А уж что вышло, то вышло…
П Р О Л О Г
Все эти истории, дорогой читатель, абсолютно правдивы! Они когда-то произошли в небольшом городке Гробсбурге, раскинувшимся в ущельях Альпийских гор. Жизнь здесь протекала тихо и безмятежно, все жители знали друг друга хотя бы в лицо, чужаки сюда забредали редко. Сам вековой уклад, привычки и традиции горожан были настолько странными, что нам нынешним, было бы весьма затруднительно понять их.
А те жили – не тужили. Рождались на свет Божий, росли, наступало время – сами шли под венец и рожали детей. Трудились, добывали пищу, веселились на праздниках на всю катушку. Одним словом, радовались каждому, прожитому на белом свете дню.
А что, оно и правильно – жить днём сегодняшним. Потому что, как гласит народная мудрость: вчерашний день уже прожит, а завтрашний может и не наступить.
Жители городка неукоснительно следовали этому правилу. Далеко идущих планов не строили, ни с кем не конфликтовали и войн не вели. Жили не спеша, но с чудачествами, нелепостями и всевозможными приключениями. Задорно и весело протекала их жизнь, скучать не приходилось.
Любопытный, одним словом городишко. А не заглянуть ли и нам туда, не пройтись ли по узким улочкам, не полюбоваться ли на причудливые домики горожан, коими эти самые улочки и застроены. Над их возведением когда-то поработал Зодчий. Люди уже не помнят, как его звали. Хотя имя у него, безусловно, было. А конкретно – Петтер-Шметтер. Несколько странное, скажете вы, и будете совершенно правы. А носил он его потому, что когда родился, что произошло не после девяти месяцев пребывания в пузе мамашки, а аж после десяти, то эта самая мамашка хотела назвать его Петер. Ничего удивительного, это обычное немецкое имя, которое в Германии, Швейцарии, Австрии и в других немецко-язычных странах носят тысячи мальчишек. То есть – Петер, ясно и понятно. Но его папаша – пучеглазый Зигфрид был решительно против и хотел назвать своего слегка переношенного сынишку как-нибудь оригинально. Долго ломал он свою головушку над этой проблемой, но ничего, кроме Шметер не придумал. А что – Шметер! Нежно, красиво. Они с женой долго по этому поводу спорили. Дело иногда доходило до лёгкого мордобоя. Правда, мамашка Мэгги, а её звали именно так, добавляя при этом эпитет «Жирная», всегда брала верх над своим тщедушным пучеглазым муженьком Зигфридом. Мамашка была крупной дамой и весила примерно полтора центнера, а пучеглазый Зигфрид, наоборот, был маленьким дохленьким человечком, сухеньким и поджарым. И весил гораздо меньше супруги, не более шестидесяти кило. При этом он совсем не умел драться, а Жирная Мэгги прекрасно боксировала, ведь в молодости она была успешной спортсменкой и выступала за команду Гробсбургского гробостроительного Университета. Разумеется, шансы пучеглазого Зигфрида в спорах с женой были невелики, аргументация его не была столь весомой, как у супруги. Но всё же она нежно его любила, и когда дело доходило до драки, то била, обычно, несильно и немного. Так, слегка. Апперкот, серию в печень, а когда возлюбленный уже сгибался от боли, ласковым хуком снизу отправляла его в глубочайший нокаут. При этом она всегда любовалась траекторией улёта муженька в дальний угол комнаты. И всегда беспокоилась, чтобы он, пролетая, не задел древнюю чугунную люстру, на которой повесилось не одно поколение предков Жирной Мэгги.
Маленький будущий Зодчий весело наблюдал за родительскими бата-
Лиями, и заливисто хохотал во всё горло, когда мамашка расправлялась с горячо любимым папаней. Дело в том, что малыш так же не походил на других детей. Он не лежал, как кукла, спеленатый по рукам и ногам, не гадил в папмперсы, которые тогда, к слову, ещё и не изобрели, не орал истошно, требуя молока. Нет! Он, едва родившись, сразу же пошёл и заговорил человеческим голосом.
Повивальная бабка, принимавшая роды у Жирной Мэгги, увидев такое чудо, испытала нешуточный стресс. Что весьма своеобразно отразилось на её речи. Отныне у неё развился синдром кукушки, и она в конце предложения всегда кукукала. Например, говорит фразу: «Сегодня будет дождь», и завершает её неизменным «КУКУ!». Или вот так: «На лужке у речки пасутся гуси и так смешно кричат. КУКУ!» Собеседник пытался возразить, мол, гуси кричат «Гагага». На что бабка совершенно искренне удивлялась: «Так я же так и говорю. КУКУ!».
Жители городка вначале недоумевали, потом стали раздражаться, полагая, что она просто над ними издевается. А когда дело дошло до властей, то началось расследование. Ей назначили принудительное лечение. Проводили встряхивание мозга, делали массаж и искусственное дыхание. Ставили освежающие тонизирующие клизмы из настоев крапивы, полыни, лопуха и репейника. Даже пускали кровь, вспомнив древние методы лечения и внимательно изучив ветхие медицинские манускрипты. Но, ничего не помогало. Тем более, что кровь из неё не шла, так как была густая, словно сметана. Наверное, от старости. В конце концов, лечение прекратили, ввиду его бесполезности и непомерной нагрузки на городской бюджет. Бабке дали пятнадцать суток, потом прилюдно выпороли на площади и отпустили с миром.
Однако, мы отвлеклись от тематики нашего душераздирающего повествования.
Остановились мы на имени мальчишки.
Так ни о чём и не договорившись, Жирная Мэгги и пучеглазый Зигфрид отправились в кирху – это такая немецкая церковь – для регистрации новорожденного. Малыш бодро скакал рядом и ловил на лету бабочек, стрекоз и шмелей. Пришли, началась процедура, и когда служка вопросил, каким же именем счастливые родители нарекают новорожденного, который на глазах у изумлённой публики жевал жвачку и пытался взобраться на орган, его родители одновременно выкрикнули свои варианты.
«Петер!!!» - проревела тяжёлым басом Жирная Мэгги.
«Шметер!» - в это же мгновение пропищал её верный супруг, пучеглазый Зигфрид.
При этом его глаза от восхищения самим собой чуть не выпали из глазниц. Служка, не долго думая, записал двойное имя, полагая, что именно этого хотят почтенные родители младенца. А, будучи ещё и малограмотным, записал это имя с двумя буквами «Т». Так и появилась до-
кументальная запись в церковном фолианте, что сын домохозяйки Мэгги и дровосека Зигфрида, жителей славного городка Гробсбурга нарекается именем Петтер-Шметтер.
Малышу имя понравилось, и он, громко взвизгнув, выбежал из кирхи на улицу, запрыгнул на чей-то велосипед и с громким гиканьем умчался прочь.
РОДОСЛОВНАЯ ПУЧЕГЛАЗОГО ЗИГФРИДА И
ЖИРНОЙ МЭГГИ
Наше повествование было бы неполным без этого рассказа, и у дотошных читателей, а именно к таким адресовано моё, совершенно правдивое произведение, возникло бы непонимание по поводу досадных пробелов в серьёзной литературе.
Конечно, родители Зодчего Петтера-Шметтера не оставили такого значимого следа в истории славного и давно забытого Богом городка Гробсбург. Они не построили целых кварталов и улочек, кривых, ни на что не похожих домов, не покрыли их разноцветной черепицей. Некоторые красной, некоторые синей, некоторые зелёной и даже чёрной. С альпийских холмов, где так любили кататься зимой жители Гробсбурга, расположенного как раз в долине между этими самыми холмами, городок был похож на грибную полянку, поросшую мухоморами. Дело в том, что некоторые крыши, в особенности красные, были густо засижены местными голубями, которые, в свою очередь были довольно крупными, похожими на средней упитанности гусей. А соответственно, степень засиженности была весьма обильной. Так вот, странные домики, покрытые белыми пятнами органической жизнедеятельности громадных местных голубей, издали напоминали скопление мухоморов.
Местные голуби очень любили свежую рыбу, которая в изобилии водилась в живописном озере Кака-Тити, раскинувшимся у подножия альпийских холмов, рядом с чудным городком Гробсбургом. И пастоянно летали над этим озером, охотясь за косяками жирной горной скумбрии. Многие жители городка пользовались такой возможностью пополнить запасы съестного. И как только над озером начинали кружить стаи гусей-голубей, прятались в кустарниках, которые в изобилии произрастали на берегах славного озера Кака-Тити, и в которых гнездились особые альпийские страусы. Эти страусы, прошу прощение за некоторые отступления, отличались от африканских, азиатских и даже наших, якутских, тем, что умели летать. Имели при этом две пары крыльев и на бреющем полёте напоминали легендарный самолёт-биплан, в народе называемый кукурузником.
Охотились ли за ними? Нет! Отчего же, спросите вы, мои пытливые читатели. Отвечу совершенно уверенно и точно. Дело в том, что мною в свое время была досконально и в подробностях изучена история и биография Гробсбурга. Дело в том, что альпийский страус был выведен искусственно, в результате кропотливой селекционной работы почётного академика вышеупомянутого гробостроительного Университета профессора кислых щей Манула Кир-Бухана. Задача, поставленная перед ним, была следующей. Вывести новую породу почтовых птиц, для рассылки и доставки на места многочисленной корреспонденции, коей так любили обмениваться жители городка и других поселений, расположенных порой на значительном отдалении. Выполнявшие такую работу ранее почтовые кролики могли перемещать письма только в пределах городка. Ну и в самом деле, не преодолеют же они заснеженные вершины гор, чтобы оказаться на другой их стороне, да еще с посылкой, например, засахареной озерной скумбрии на спине.
Так вот, долго трудился профессор над селекцией почтовой птицы. Что только не использовал в этой работе. Но получился известный уже нам страус и только в результате скрещивания медведя с акулой. Смелое, даже революционное открытие пришло в голову нашему академику во сне, когда он, мертвецки пьяный спал высоко на сеновале, а затем, неудачно повернувшись, кубарем скатился вниз и со всего маху врезался в спящего здесь же одинокого медведя-шатуна, совершенно разочаровавшегося в суровой действительности жизни. Медведь, с перепугу, вскочил на лапы и дал дёру, подумав, что вот и смертушка пришла. А полупьяный, туго соображающий профессор Кир-Бухан, вскричал:
- Ах ты, Акулий Хрящ !
И вот тут-то его и осенила гениальная научная мысль. Эврика! Сверкающий пятками, разочаровавшийся в жизни Медведь и Акула! Вот биологический материал, который он так долго искал! Будучи совершенно уверенным, что стоит на пороге величайшего научного открытия, он быстренько привел себя в чувства, отхлебнув из ведра картофельной браги, и принялся за работу.
В результате кропотливых многочисленных экспериментов ему удалось-таки вывести новый вид пернатого четырехкрылого страуса. Прекрасно летающего, поддающегося дрессировке и легко справляющегося с обязанностями почтальона. Вот только был он несъедобным. Произошёл-то он от несъедобного медведя и такой же несъедобной акулы. Поэтому, вышедшие в отставку птички не попадали в суп горожан, а отпускались на волю и поселялись на берегах озера. Там они вили гнёзда – птицы же, метали икру – от акулы же, при этом ревели по ночам, будто медведи.
А в это время в кустах таились рыболовы, выжидая удобный момент для атаки. Парящие в небе голуби, узрев косяк скумбрий, стремительно снижались и сразу же ныряли под воду. Всплеск брызг, шум, гам…Охота! Взлёт из-под воды, а в клювах по нескольку увесистых жирных рыб! И тут
граждане с громкими воплями выскакивали из засад и, размахивая длинными палками, пугали птичек. Дальше повторялась классическая, полная трагизма история, изложенная в известной басне великого Ивана Крылова. Сыр – а в нашем случае скумбрии – в огромном количестве падали из клювов птиц и укладывались штабелями в мешки охотников.
Кроме рыбалки, жители городка славились виртуозным изготовлением диковинных гробов, в которых было не только приятно помирать и покоиться, но и жить. Что некоторые жители городка и делали. Кстати, многие здешние дома издали также смахивали на гробы.
Надо отметить для любознательного читателя, что культура гробостроения в этом прекрасном городке зародилась ещё в древние века.
Дело было так.
Однажды один житель тогда ещё небольшого поселения неандертальцев по имени Фухуа-хуа, занимавшийся разведением мамонтов карликовой горной породы для дальнейшей реализации на мясо озаботился тем, что ему некуда было складывать это самое мясо. И он решил сколотить ящик для хранения продукта. Для практического воплощения этой гениальной, и в чём-то даже революционной идеи он обратился к своему заклятому другу Ахуху, владельцу единственного в поселении каменного топора. Вместе они срубили растущий в ущелье баобаб, искусно обстругали его и через неделю совместных титанических трудов на свет появилось первое в будущей истории человечества плотницкое изделие! Ящик для горной мамонтятины!
Внешне изделие слегка смахивало на гроб. Довольный Фухуа-хуа унёс его к себе в надежде, что теперь горные карликовые мамонты при виде такого аксессуара, будут укладываться в него самостоятельно.
Но в это же время скончался вождь племени неандертальцев, достопочтеннейший Сися. И всё племя было озабочено его торжественными похоронами.
Вариантов обсуждалось немало. Традиционное обёртывание в шкуру мамонта не годилось для такой важной персоны, коей несомненно являлся достопочтеннейший старец Сися. И тогда Ахуху указал на тот самый ящик, который он изваял из баобаба для мясника Фухуа-хуа. Ахуху был несколько обижен на своего недавнего заказчика, так как тот был недостаточно щедр с ним при расчёте. И вместо нежнейшего отборного филе, добываемого из подмышек молодого мамонтёнка, отвалил плотнику кучу каких-то подозрительных мослов и сулдыг, пригодных разве что на корм собакам.
Так вот, Ахуху шепнул кое-кому, что у Фухуа-хуа есть прекрасный деревянный ящик, вполне подходящий для траурной церемонии. Опуская подробности, сообщим нетерпеливому и охочему до сенсаций читателю, что вождь Сися был первым человеком, хотя и неандертальской породы, захороненным в некотором подобии гроба. Отсюда и пошла в этой местно-
сти привычка мастерить гробы и хоронить в них людей. Нечего и говорить, что все оставшиеся после нещадной вырубки баобабы, вскоре в ужасе сбежали в Африку, где осели и спокойно произрастают до сего дня, изредка вспоминая чудаковатых неандертальцев, проживавших в древние века среди узких ущелий живописных Альпийских гор.
Но мы снова отклонились от тематики повествования. Глава же озаглавлена как описание родословной Жирной Мэгги и пучеглазого Зигфрида.
Начнём, пожалуй, с Мэгги.
Её происхождение отследить весьма непросто. По одним данным, предки её были известными в округе контрабандистами, нажившими своё состояние на переправке через Альпы крупных партий мелкого китайского ширпотреба – в основном мышеловок и наковален, на которые в то время был высокий спрос в альпийских землях.
По другим данным, предки Мэгги весьма искусно браконьерствовали в предгорьях Альп, промышляя всяческим зверьём – от горных мамонтов до перелётных зябликов, варили из них тушёнку под названием «Второй завтрак туриста» и «Ветчина нарубленная», которую с успехом продавали на местном рынке.
Продукт пользовался неизменным спросом у жителей городка, его употребляли в больших количествах, и, несмотря ни на что, почти все оставались живы. Ну а кто не выдерживал и всё же помирал, к его услугам предлагались свежие, уже сосновые гробы, кои изготавливали предки соответственно пучеглазого Зигфрида. А начало его рода положил уже знакомый цепкому и внимательному читателю Ахуху.
Династию боаконьеров-мясников основал также знакомый нам, любителям древней истории, неандерталец Фухуа-хуа.
Таким образом, эти две достойнейшие ветви не могли не пересечься на ухабах исторических периодов. И где-то веке в семнадцатом появилась семья, состоящая из Жирной Мэгги ( а какой же ей ещё быть , откормленной на высококалорийной тушёнке) и пучеглазого дровосека Зигфрида.
Два любящих сердца встретились, можно сказать, совершенно случайно, когда Мэгги во весь дух мчалась на гружёной повозке по узким улочкам городка, а дровосек Зигфрид нёс большой ворох хвороста, взгромоздив его на спину.
Они не могли не встретиться. Их пути пересеклись самым удивительным и романтическим образом. Повозка Мэгги налетела на Зигфрида, переехала его всеми копытами и колёсами. Хворост феерично разметался по окрестностям, а один увесистый дубец подлетел высоко вверх и, падая, мощно гнетанул аккурат по горбу юную наследницу мясных дельцов, только-только начинающую жирнеть. От такой внезапной встряски Мэгги вылетела из повозки и, совершив в атмосфере несколько
замысловатых кульбитов, бразнулась прямо на отдыхающего в придорожной пыли, раздавленного тяжёлой повозкой Зигфрида.
Впоследствии местный эскулап собрал пострадавшего из набора запчастей заново, и тот, несмотря на полное отсутствие печёнки и селезёнки, вдруг ожил и открыл выпученные от стресса глаза. Они как-то вышли из своих привычных орбит и никак не хотели возвращаться обратно. Даже несмотря на применённые самые современные методы лечения, как то – погружение на несколько суток в огуречный рассол, капельниц из настоя колорадских жуков на скипидаре и даже длительного чесания пяток крупной наждачкой. Глазищи несчастного вылезли ещё больше, и к нему намертво прилепилось прозвище «пучеглазый».
Как бы там ни было, Зигфрид ожил и первое, что увидел – широкое лицо красавицы Мэгги, которая часто навещала больного, пока тот пребывал в глубочайшей коме. Девица несказанно обрадовалась тому обстоятельству, что раненый не помер, а совсем наоборот, и в её мясистой груди промелькнула яркая искорка зарождающейся любви. Она отхлебнула горьковатого альпийского пива, настоянного на голубином помёте, щедро отрыгнула, заставив возлюбленного испуганно заморгать своими новыми большими глазами и громко заикать. После чего она мощно поцеловала его взасос, чуть при этом не проглотив.
Больной восстанавливался быстро. Этому способствовало и усиленное питание, которое щедро обеспечивала, располневшая от неожиданного счастья Мэгги. В это время её предприимчивые родственнички сварили большую партию мясной тушёнки из какого-то дерьма, выдав данный продукт за нежнейшую мраморную телятину. Уже скоро такой заботливый уход принёс плоды. Больной вполне себе выздоровел, его щёки порозовели,
округлились, и даже кривые от природы и разного размера ноги (обе левые) будто бы стали похожи на нормальные. Правда, не обошлось и без побочных эффектов. Так, у дровосека внезапно развился третий глаз и появилось бурное, довольно частое газоиспускание. Что вызвало такие патологии – обильное поглощение отборной консервированной «телятины», или окунание в огуречный рассол, но факт остаётся фактом – окружающим теперь постоянно приходилось зажимать носы, беседуя с розовощёким Зигфридом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ОПИСАНИЕ СВАДЕБНЫХ ТОРЖЕСТВ
Свадьба была весёлой, озорной, шумной и прошла почти без происшествий. Жених подкатил к дому невесты на самой кривой кобыле, которая только нашлась в Гробсбурге. Его сопровождали дружки и родственники. Разодетые в новые цветные рубахи, в тирольских шляпках с
перьями под звуки губной гармошки, они собрались у дома счастливой невесты и, пропустив по нескольку стаканчиков освежающего шнапса, орали весёлые песенки под окнами очаровательной Мэгги.
«Клаус и Марта любили друг друга» - затягивали одни.
«Любили друг друга, как конь и подпруга» - подтягивали нестройными голосами другие.
Весёлые ребята, дружбаны Зигфрида, пели и пели пока, наконец, на крыльце дома не появились жених с невестой. Пара выглядела весьма строго и торжественно, что вполне соответствовало важности момента. Невеста на голову выше жениха, в сиренево-розовом свадебном платье, в украшенной перьями чудесной жёлтой фате, лучезарно-ослепительно улыбалась, щурясь от яркого осеннего солнышка. Сбылась её Мечта – замужество! Женишок крепко держался за руку невесты. Он испуганно вращал глазами сразу в разные стороны и мечтал ещё о парочке стаканчиков ароматного, отдающего ацетоном шнапса.
Церемонно рассевшись по каретам, гости с весёлым гиканьем укатили в кирху. В кирхе же, стоя перед пастором, оба брачующихся на вопрос о том, согласны ли они вступить в брак, ответили:
- Я-я-яаа! – гаркнула Мэгги. Что в литературном переводе означает «Да»!
- Нааайнн! – пропищал Зигфрид, яростно заморгав глазами.
Умилившись от такого единодушия, пастор сразу же обвенчал влюблённых под одобрительные крики изрядно подвыпивших гостей.
Праздничное веселье началось тут же. Выходя из кирхи, молодые некоторое время наблюдали за разгоревшимся молодецким мордобоем, в котором принимали участие все гости свадьбы со стороны жениха и практически все со стороны невесты, включая даже престарелую прабабушку новобрачной – столетнюю Жозефину.
И только одна пара глаз злобно наблюдала за происходящим весельем из-за угла кирхи. Это была небольшая девочка, у которой с детства была родовая травма – искривлённая вправо спина и косые глаза. Редкие волосёнки обрамляли её худощавое, не по-детски свирепое лицо. Нечастые зубы, выступающая вперёд верхняя челюсть довершали отталкивающий облик этого подростка.
Кривая Эльза – так звали эту чудную девчушку!
Была она дочкой кухарки Терезы, которая по молодости нагуляла дитё от какой-то пьяной компании. А когда пришла пора рожать – то родила в старом заброшенном сарае, уронила её пару раз нечаянно на пол, в результате чего и получилась та самая Кривая Эльза.
Жила и работала кухарка Тереза в одном благопристойном семействе, куда потом будет захаживать будущий Зодчий Петтер-Шметтер. Но это будет потом, а пока у кирхи весёлые гости свадьбы самозабвенно чистили друг другу физиономии, молодожёны усаживались в кареты и дилижансы. И за всем этим праздничным действом наблюдали колючие косые глазки
Кривой Эльзы.
И ничего хорошего этот взгляд не предвещал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…