Вечер. Человек. Этого человека доверили мне убить. Его укусил один из мертвецов и теперь он заражен. Это не было случайностью, скорее какой-то внезапной глупостью, хотя одно и тоже, если взглянуть с другой стороны. В любом случае, его решили убить, так как он вскоре станет опасен. Бедняга и не сопротивлялся. Ночь. Он принял свою судьбу с совершеннейшей покорностью, кажется даже меня больше беспокоила его жизнь. Стоицизм это человека поразил бы, пожалуй, даже философов теплой Эллады, а смирение заставило изогнуть бровь и Будду. Я поднял к своему лицу орудие его убийства, так чтобы он тоже мог его хорошо видеть. Тупой наконечник от чего-то, едва острый, возможно даже от забора. Бедняга не шелохнулся, спокойно и без всякой тревоги, смотря на меня. Дайте мне пистолет. Дайте мне хотя бы нож. Наконечник слишком туп.
День. Я подошел к собранию и с укором взглянул на них. Они не слышали, обсуждая увлеченно какую-то потенциальную опасность. Ночь. Я обернулся. Бедняга все также спокойно стоял рядом со мной, держа руки в карманах. Ни одного слова я не услышал от него после приговора. Как же тебя убить. Я не сделаю с тобой это наконечником. Десять ударов по твоей открытой шее. Двадцать. Тридцать. Ты не издашь ни звука, а я буду плакать. Друг, кто ты?
День. Собравшиеся говорят что-то важное тем временем. О чума, опять кто-то лжет, что нам ничего не угрожает. Я знаю, кто-то должен умереть сегодня. Мертвые глаза одного из собравшихся предлагают всем разойтись по домам. Я не верю этим глазам. Они лгут, они обязательно соврут, иначе почему они столь мертвы?
...
Я ударил ногой в колено предателя, того самого, что лгал днем с мертвыми глазами. Он покатился и упал с края крыши.
Один из тех, кого я считал другом смотрел на меня усмехаясь. Мертвецки синие, как бутылочное стекло, глаза уставились на меня. Злобно ухмыляясь, он выкрикнул какую-ту оскорбительную гадость, но я уже не мог расслышать его.
Утро, пронзительно серое утро без следа солнца. Я стою на крыше дома, жившего ещё пару часов назад. Внизу стоят люди... нет, все люди мертвы, кроме меня... Внизу стоят те, по вине которых все, кого я любил и ценил, погибли. Предатели и убийцы, насмехаясь смотрели на меня, как на последнюю жертву. Ни капли раскаяния или сожаления в глазах, холоднее, чем у живых мертвецов, ходящих где-то рядом. Лучше сбросится вниз и умереть, чем попасться им в руки. Но дом казавшийся таким высоким теперь будто раздавлен и, кажется, падение не принесет мне быстрой смерти. Даже не боли от агонии сломанного тела боюсь... Прежде всего боюсь оказаться в руках их.
Все умерли. Надежда умерла. Сомневаюсь, что сама смерть сможет принести мне облегчение. Разве стираемо из души то удушающее отчаяние. Не яркое черное отчаяние, приносящее желание умереть, чтоб прекратить муки, а ослепительно серое, глухое и слепое, оставляющее только одно стремление у человека. Не-быть, не-жить, не-существовать. Никогда более. Это отчаяние облакивающее собой любую надежду и превращающее её в грех. Возможность мечтать превращается в мерзость. Смерть ещё не пришла, но жизнь закончилась.
Брат, неужели и ты мертв. Брат, нет. Зачем. Нет. Нет. Нет. Ночь. День. Ни дня, ни ночи. Ничего. Только пронзительно серое утро. Но без утра. Только едва светящаяся хмурая серость, осталась вокруг. Я могу убить себя, но это не облегчит мою боль.
Брат. Тысяча тупых ножей в мою грудь. Тысяча гвоздей, загнанных под мои ногти моих пальцев. Я не могу верить, что ты мертв. Значит ты жив. Если бы ты умер, то я был мертв. Если ты жив, то и я должен жить. Мой глаз почернел и загорелся как никогда ярко. Боль не ушла, но стала доставлять и удовольствие. Почерневший глаз обращает лишь гнилое во прах. Мертвецы не дрогнут под ним, хотя их трюки бесполезны. Я сам чувствую себя почти мертвецом. Это терпимо пока чувстую боль и, значит, ещё живу. Моя ненависть будет резать мертвечину сильнее самого острого ножа. Моя ненависть сожжет в пепел все неживущее и не дающее жить другим. Время подняться и открыть глаза.
(Художественная интерпретация давнего сна)