Гёте и Гётеанум
Из еженедельника «Das Goetheanum» от 25 марта 1923 г. № 33
Рассматривавший формы Гётеанума, из которых в живом членении составлялся общий облик здания, мог видеть, как гётевские идеи метаморфоз перешли в строительные мысли. Эти идеи метаморфоз вспыхнули у Гёте, когда он захотел охватить в духовном единстве многообразие растительного мира. Чтобы достичь этой цели, он искал «прарастение», которое должно было иметь идеальный растительный-облик. В нём мог какой-то один орган развиться до особенной величины и совершенства, а другие остаться маленькими и невзрачными.
Таким образом можно было из идеального «прарастения» измыслить неизмеримое число специфических обликов. Затем можно дать взору блуждать среди внешних форм растительного мира, и находить осуществленным в одной форме один, в другой – другой, выведенный из прарастения мыслеобраз. Весь растительный мир был в определенной мере одним растением во всевозможно-различных формах.
Но таким образом от Гёте было взято, что в многообразии организаций царит принцип обликообразования, который во внутренней подвижности человека воспроизводит мыслительные силы. Он этим приписывает человеческому познанию нечто, благодаря чему оно является не просто внешним рассмотрением мирового существа и мировых событий, но оно со всем этим срастается в единство.
Гёте сделал то же самое важным для понимания также и отдельного растения. В листе он видел простейшим образом идеально уже всё растение. И в многообразно-образованных растениях он видел лист, образованный сложным образом. В определенной мере многие лиственные растения связывались в единство благодаря принципу листа.
Таким же образом были для него различные органы животных образований преобразованными формами одного лежащего в основе «пра-органа», а всё животное царство представляло разнообразие выобразований из одного идеального «пра-животного».
Гёте образовал мысли не всесторонне. Совестливость давала ему – особенно относительно животного мира – останавливаться на незаконченных путях. Он не позволял себе в простом мысле-образовании заходить слишком далеко, без того, чтобы идеально образованное всё снова подтверждалось со стороны чувственных фактов.
Можно к этим идеям-метаморфоз Гёте иметь двоякое отношение. Можно их рассматривать в качестве интересной особенности гётевского духа и на этом останавливаться. Но можно также сделать попытку произвести собственную идеальную деятельность в гётевском направлении. Тогда будет найдено, что через это действительно открываются тайны природы, к которым другим образом подход не достигается.
Я более сорока лет назад (в моём введении к Гётевким естественнонаучным сочинениям в «Кюшнеровской Национальной немецкой литературе») назвал Гёте Коперником и Кеплером науки об органическом. Я при этом исходил из представления, что деяние Коперника относительно безжизненного состоит в замечании независимого от человека взаимодействия вещей, но, что соответствующее деяние относительно живого лежит в открытии истинной духовной деятельности, через которую органическое может быть понято человеческим духом в своей живой подвижности.
Гёте эту деятельность Коперника продолжил через то, что он ввёл в познание духовную деятельность, через которую действовал художественно. Он искал путь от художественного творчества к познанию и нашел его. Антрополог Хейнрот поэтому гётевское мышление назвал «предметным». Гёте об этом высказал глубокое удовлетворение. Он принял это слово и также назвал предметным своё сочинительское творчество. Он этим высказал, насколько близко жили в его душе сочинительская-художественная и познавательная деятельности.
Вживание в гётевский духовный мир могло придать мужество для того, чтобы метаморфозное представление обратно ввести снова в художественное. Это помогало строительным мыслям при постройке Гётеанума. Природа, где она разворачивается в живом, творит в формах, вырастающих друг из друга. Можно в художественно-пластической образовательной силе подражать природному творчеству, если, любовно сочувствуя, понимать, как она живёт в метаморфозах.
Теперь можно назвать «Гётеанумом» строение, которое в своей архитектонике и пластике смогло осуществиться так, что из его форм можно отважиться сделать попытку вжиться в гётевское представление о метаморфозах.
И подобным же образом является также сама Антропософия прямым продолжением развития гётевских представлений. Кто преобразованию мыслей не только придаёт чувственно-наглядные формы, – у Гёте в соответствии с его особенностью душевного характера они на этом остановились, – но также душевно и духовно делает их для себя доступными пониманию – тот достигает Антропософии.
Здесь нужно только ещё указать на нечто совершенно элементарное. В человеческой душевной деятельности наблюдается мышление, чувствование и воление. Кто эти три формы душевной жизни в состоянии видеть только в их последовательности или совместной деятельности, тот не может проникнуть глубже в сущность душевного. Но, кто приобретает ясность о том, как мышление является метаморфозой чувствования и воления, а чувствование метаморфозой мышления и воления, и в свою очередь воление является преобразованием мышления и чувствования, тот связывает себя с сущностью душевного в своей душе.
Подобно тому как, когда Гёте, который предварительно хотел ориентироваться на чувственно-наглядное, воспринял в качестве в высшей степени удовлетворительного, что его мышление было названо «предметным», так может духовный исследователь найти удовлетворение, когда убедится, что через метаморфозное-представление его мышление становится «духовно-оживленным».
«Предметным» является мышление, когда оно может так срастаться с чувственными явлениями, что сущность последних в нём послезвучно живёт. «Духовно-оживленным» будет становиться мышление, когда оно сможет воспринять дух в свои течения (Strömen) и дуновения (Wehen). Тогда мышление становится дух-несущим подобно тому, как ориентированное на чувственный мир представление носит звуковой тон или цвет. Тогда мышление метаморфизируется в представление.
Однако, при такой метаморфозе мышление становится свободным от телесности, так как тело может пропитывать мышление только чувственным содержанием. Через прометаморфизировавшее представление завоёвывается живое. Оживляется собственное мышление. Оно становится из мёртвого живым. И через это оно становится способным созерцательно воспринять в себя жизнь духа.
Кто на основании содержания гётевских трудов, захочет судить, что сам Гёте отклонил бы Антропософию, тот мог бы обосновывать это только внешне. И ему могло бы прийти (на ум), что Гёте в соответствующих случаях был очень сдержанным, так как он сам себя ощущал бы неуютно, преследуя метаморфозу в области, в которой отсутствует контроль через чувственные явления. Только гётевское мировоззрение втекает в Антропософию исключительно безыскусственно.
Поэтому то, что уверенно покоится на гётевском мировоззрении, может спокойно использоваться в строении, которое в память о Гёте названо «Гётеанумом».
Спор Михаила с драконом
I
30 Сентября 1923 г.
Кто обратит свой взор назад в более древние времена человеческого душевного развития, может заметить, как в мировоззренческой жизни изменились образы, как природы, так и духа. Не обязательно слишком далеко оглядываться назад. Ещё в XVIIIстолетии было так, что силы и субстанции природы мыслились (представлялись) гораздо более духо-подобными, а духовное более в природных образах, чем сейчас.
Только в новое время представления о духе стали совершенно абстрактными, которые от природы стали такими, что они указывают на материю чуждую духу, которая для человеческого представления является непроницаемой. Таким образом в наше время природа и дух распадаются друг от друга для человеческой способности понимания, и не видно моста, который бы вёл от одного к другому.
На том основании, что грандиозные мировоззренческие образы, которые приобрели со временем ещё большее значение, когда человек захотел понять своё положение во Вселенной, всосаны совершенно в царство того, что ощущается, как воздушная фантастика, какой только может отдаваться человек, пока никакая научная точность не может ему это запретить.
Таким мировоззренческим образом является «Спор Михаила с драконом». Этот образ принадлежит к душевным содержаниям, которые человеческое существо понимало иначе в прадревние времена, чем в наше время. Сегодня хотят от современного человека к немногим человекоподобным существам приходить, как к тем, от которых он происходит.
Идут назад от более проодухотворенного существа к менее духовному. Когда-то хотели, когда прослеживали назад человеческое становление, натыкаться на более духовное, чем оно является в наше время. Созерцали доземное состояние, в котором ещё не было современной формы человека. Представляли существо в тогдашнем бытии, которое жило тогда в более тонкой субстанциональности, чем та, которую человек сейчас имеет. Они были «более духовными», чем он сейчас.
Такого же рода было существо, которое побеждал Михаил, как «дракона». Оно было предопределено к тому, чтобы однажды в более позднее время принять человеческую форму. Но для этого оно должно было ждать «своего времени». Это «время» зависело не от него, а от постановления о нём выше него стоящего духовного существа.
Оно должно было до этого своего времени со своей собственной волей оставаться жить заключенным в волении этого более высокого духовного существа. Но прежде наступления «его времени» в нём воспылала гордыня. Он захотел собственной воли в то время, когда он ещё должен был жить в волении более высокого духовного существа.
Он поднял восстание против соблюдения воления более высокого существа. А самостоятельность воления такого существа возможна только в более плотной материи, чем тогда имелась в наличии. Они должны стать другими существами, когда они в их сопротивлении затвердели. Противленческое стремление упомянутых существ было жизнью в духовности, в которой им не было больше соответствия (места?).
Их товарищи воспринимали их существование, как мешающее, разрушительное в их царстве. Так ощущал и Михаил. Он остался в волении более высоких духовных существ. Он предпринял меры, чтобы заставить сопротивляющихся существ принять форму, которая самостоятельной воле в тогдашнем мировом положении только и могла соответствовать. Это была форма животного, дракона, «змея». Обликов высших животных тогда ещё не имелось. Само собой разумеется, что этот «дракон» также не был физически-видимым, а сверхчувственным. Таким стоял перед душевным взором человека прежнего времени образ: «Борьба между Михаилом и драконом».
Это мыслилось, как факт, который разыгрался прежде чем имелась природа, которую могли видеть человеческие глаза и прежде того, как человек сам возник в его современной форме.
Современный мир произошел из того, в котором разыгрался этот факт. Царство, в которое был сброшен дракон, стало «природой», принявшей материальность, через которую она может стать видной для чувств. В определенном смысле это дно прежнего мира. Царство, в котором Михаил осуществлял одухотворенную волю, осталось «выше», очищенным, подобно тому, как жидкость, из которой осаждают прежде в ней растворенные вещества в осадок. Это царство с тех пор остаётся таким, что оно должно быть скрыто от чувств.
Но внечеловеческая природа не подпала власти дракона. Он не мог в ней обрести видимость. В ней он оставался невидимым духом, который должен был своё существо от неё обосабливать. Она стала зеркальным отражением высокой духовности, от которой он отпал. И в этот мир был вставлен человек. Он мог принимать участие в природе и высокой духовности. Так он стал неким родом двойника (двойного существа).
В самой природе дракон оставался бессильным, а в том, что в человеке живёт в качестве природы, он приобретает власть, в человеке живёт так, что человек природу воспринимает, как страсть, как животный восторг. В эту сферу допущен отпавший дух. Так произошло «грехопадение человека».
Восставший дух въехал в человека, а Михаил остался верен своей сущности. Когда человек обращается к нему той частью своей жизни, которая происходит из высшей духовности, тогда в человеческой душе возникает «внутренняя борьба Михаила с драконом». Такое представление было ещё в XVIII столетии присуще многим людям. Для них внешняя природа была «зеркальным отражением высшей духовности», а «природа человека» гнездом «змея», которого может победить душа в случае самоотдачи силе Михаила.
Как могла рассматривать внешнюю природу душа, в которой жило такое представление? Время наступления осени должно было приносить воспоминание о «Битве Михаила с Драконом». С деревьев опадали листья, умирала цветущая жизнь. Весной человек восторженно воспринимал природу, она радовала его заботой в летние тёплые дни солнечными дарами. Когда начиналась осень, она для него больше ничего не имела. Её закатные силы проникали в образах через его чувства. Он теперь должен был себе давать сам то, что ему прежде давала природа. Её власть в нём становилась слабее.
Теперь он должен был создавать себе из духа силы, которые бы ему помогали в том, в чём природа стала для него бессильной. Дракон терял свою власть вместе с природой. Перед душой всплывал образ Михаила, образ победителя дракона, так как ослабело (было парализовано) то, благодаря чему природа и вместе с нею дракон были могучими.
Этот образ всплывал из наступающего мороза. Но для души этот образ являлся реальностью. Это было подобно тому, как если бы в духовный мир открылся вход, закрытый от летнего тепла. Человек сопереживает годовое течение жизни. Весна является земным благодетелем, однако, она вплетает человека в царство, в котором «противник» свою невидимую власть противопоставляет в нём, как уродство красоте природы. В начале осени являет дух «сильную красоту», когда природа скрывает свою красоту и тем также и «противника» гонит в укрытие.
Такими были ощущения многих из тех, которые в древние времена праздновали в своём сердце «Михайлов-праздник». Что может по этому поводу сказать современный человек, который наряду с познанием природы ценит познание духа – будет содержанием рассмотрения в следующий раз.
«Спор Михаила с Драконом» с точки зрения современного сознания
II
7. Октября 1923 г.
В образе «Спора Михаила с Драконом» жило сильное сознание того, что человек через свои собственные силы души должен был дать жизненное направление, которого не могла дать ей природа. Сегодняшнее настроение души склонно встречать такое сознание непониманием. Оно боится через такое стать враждебным природе. Оно хотело бы наслаждаться природой в её красоте, в её прорастающей, цветущей жизни, и не давать у себя украсть это наслаждение через представление об «отпадении природы от духа». Оно хотело бы также и в познании давать говорить природе, и не терять себя в фантастическом, когда дух, переживаемый через обозрение природы, подаёт голос при поисках истины о сути вещей.
Гёте такого страха не имел. Он в природе определенно не находил чуждого духу. Его душа широко открывалась прекрасному, внутренним силам всего природного. В человеческой жизни его задевало многое негармоничное, рваное, бросающее в сомнения. Напротив, он чувствовал внутреннее стремление жить с вечной природной последовательностью и сбалансированностью. Из такой жизни он выколдовывал жемчужины своих стихов. Но в нём жило также нечто от ощущения, что дело человеческое должно через собственное творчество завершать дело природы. Гёте ощущал всю красоту растения.
Но он ощущал также нечто несовершенное в природной жизни, что растение выставляет перед человеком. Это лежит более в том, что ткёт и живёт внутри в растении, чем в том, что стоит перед глазами в ограниченном облике. Наряду с тем, чего достигла природа, Гёте ощущал ещё нечто, как «намерения природы». Он не давал себе заблуждаться оттого, что с таким представлением персонифицировал природу.
Он сознавал, что, не исходя из личного произвола, видит подобно грёзе такие «намерения» в растительной жизни, но, что он их совершенно объективно видит в ней подобно тому, как он может видеть цвет цветка.
Поэтому он не удержался, когда Шиллер описал ему свой образ внутреннего стремления к становлению растения, который он однажды описал другу-поэту в немногих штрихах, как «идею», но не обозначил (назвал), как «опыт». Гёте ответил другу, что, если это была «идея», то он свои идеи видит подобно тому, как глазами воспринимает цвета и формы.
Гёте как раз имел ощущение для того, что в природе имеется не только нарождающаяся, поднимающаяся, но и умирающая, опадающая жизнь. Он ощущал зарождение (зародыши?), прорастание, цветение, плодоношение, но также и увядание, умирание (отмирание), истощение, засыхание.
Он ощущал весну, но ощущал также и осень, он мог летом через собственную душу переживать развитие природы, и он мог также и зимой той же открытой душой сопереживать умирание природы.
В произведениях Гёте этого двоякого рода соощущения природы полносодержательно высказанного словами не найти. Но это можно почувствовать из его всего душевного поведения. Это было в нём ещё послезвучием древнего ощущения «Спора Михаила с Драконом». Но это ощущение поднялось в сознании людей нового времени.
Гётевская душевная позиция в этом направлении в XIX столетии не имела продолжения. Новое духовное представление должно стремиться быть таким продолжением.
Ощущение природы ни в коей мере не является совершенным (окончательным, законченным?), когда человек в своём внутреннем сопереживает зарождение, прорастание, цветение, образование плодов. Он должен также иметь чувство относительно увядания и умирания. Через это он не станет чуждым природе, он этим не отключит себя от весны и лета, а просто будет также сочувствовать, соощущать осень и зиму.
Весна и лето требуют от человека самоотдачи природе, человек как бы изживается из себя и вживается в природу. Осень и зима побуждают втягиваться обратно в человеческое и противопоставлять отмиранию природы воскресение душевных и духовных сил. Весна и лето являются временами природного сознания человеческой души, а осень и зима являются временем исполнения души человеческим самосознанием.
При наступлении осени природа свою жизнь погружает вглубь, внутрь земли. Зарождающее, плодоносящее пропадает от человеческих глаз. В том, что она тогда показывает глазу, нет исполнения, а надежда, надежда на новую весну. Природа оставляет человека наедине только с собой. Начинается время, когда человек через свои собственные силы должен себя убедить, что он не умирает, что он живёт.
Летняя природа человеку говорила: «Я забираю твоё «Я», я даю ему вместе с цветами цвести в моём лоне!». Осенняя природа начинает говорить к человеку: «Извлеки силы из глубины своей души. Через это твоё «Я» будет жить в тебе, пока я мою жизнь сохраняю (прячу) в глубине земли!».
Когда ощущение Гёте натолкнулось на слова Шиллера, Гёте невольно произнес: «Внутрь природы не проникает творящий дух; блажен тот, кому она только внешнюю оболочку показывает!». Гёте чувствовал, что природа имеет кроме ядра (зерна) ещё оболочку. И всё за раз (одновременно).
Природе для жизни нужна смерть. Человек может сопережить также и умирание. Этим он только глубже входит внутрь природы. Он переживает в своём органическом внутреннем своё дыхание, своё кровообращение. Они являются его жизнью. Что в природе прорастает весной, стоит для него в действительности также близко, как выдох, как собственное дыхание, его душа высвобождается в природное сознание. Что отмирает осенью, стоит для него не дальше, чем кровообращение, которое вставляет самосознание в его внутреннее.
Праздник самосознания, который человека приближает к его действительной человечности – это тогда, когда падают листья. Человеку только нужно относительно этого обрести сознание. Это «Михайлов-праздник», праздник начала осени.
Там может быть образ побеждающего Михаила. Он живёт в человеке, который летом любовно вошел в природу, но должен был потерять точку равновесия своего существа, когда он из потерянности в природе не мог воскреснуть к усилению своего собственного духовного существа.
Духовное окружение Гёте и современность
14 Октября 1923 г.
Рассмотрения, которые были здесь даны об образе «Спора Михаила с Драконом» должны были обратить взор на человеческое душевное состояние сравнительно недавнего прошлого. Должно было быть указано, как ещё в XVIII столетии жили идеи, которые можно рассматривать в качестве познавательного основания, в то время как сегодня они заброшены в область человеческой фантазии.
Образ гётевского мировоззрения сможет стать только более живым перед душой современного человека, если этот факт правильно будет оценен. В 70-80 годы XVIIIстолетия располагается точка жизни Гёте, в которой его мировоззрение приняло направление, которое затем осталось для его дальнейшего богатого развития. Гёте тогда через восприятие познания природы в своём роде мышления дал себе внутренний толчок, который затем был для него характерным. Не в уклонении от действительного представления природы, а в созвучии с ней хотел он достичь высокого духовного понимания мирового существа.
Этот толчок можно действительно правильно понять только, если взглянуть на духовное окружение Гёте, когда видят, как внутри этого окружения он со своим стремлением стоял один.
Из многих явлений, которые на это указывали, вероятно следующее является не наименее значительным.
В 1782 году вышел перевод книги любимого-уважаемого Матиаса Клаудиуса «Des Erreurs et de la Verite». Книга проистекала от Святого Мартина, так называемого «неизвестного философа». Она представляла собой стремление прийти к удовлетворительному мировоззрению через присоединение к прамудростям. Но этим указывалось на то, что те, которые в направлении этой книги продвигались с их мышлением, не имели возможности, исходя из точки зрения, к которой может прийти естественнонаучный род мышления, обретать внутреннее познавательное удовлетворение. Но Гёте хотел этого со всей энергией.
Сегодня особенно интересуются обстоятельством, что в гётевских современниках могла возникнуть потребность того идейного направления, которое воплотил Святой Мартин.
Естественнонаучный род мышления стремился к миропониманию, которое для собственного познания совершенно исключало моральный импульс. Оно могло его расценивать только в качестве побочно от природной идеи вспыхивающего в человеческой душе. Естественное мировое развитие, на которое направлен человеческий взор, должно в соответствии с ней от начала до конца мыслиться без вмешательства моральных идей. В мировом тумане, из которого произошли миры, в конце (результате) породившие человека, не действовали никакие моральные импульсы.
В стороне от этого природопонимания стояли – вокруг Гёте – ещё те, которые об этом так предполагали, как им Матиас Клаудиус хотел дать через перевод труда Святого Мартина (здесь надо указать на то, что в штуттгартском издательстве «Комменде Таг» снова изданы ставшие редкостью произведения Святого Мартина). Однако, Гёте стоял внутри природопонимания. Другие хотели вне природопонимания связать познание человека с моральным миропорядком. А Гёте хотел этого достичь внутри него.
Святой Мартин говорил о довременной тяжелой «первородной» провинности, прагрехе человека, который однажды из сверхчувственного мира был образован в своём истинном существе. Он больше таким не является. Он сейчас носит в себе другое существо. Он сам от себя самого отпал.
Он веществами чувственного мира так себя одел, как это не соответствовало его первоначальному существу. Это отпадение открывается вплоть до отдельных явлений жизни. Одним из таких является речь. Как человек сейчас говорит в разных отдельных областях земли, так он не может своими словами встретить истинную сущность вещей. Он должен оставаться зависящим от их внешности. Для ещё не отпавшего человека был определен праязык, который образовывал единство с действовавшими в вещах мира творческих силах. Такими идеями природный порядок связан с моральным порядком. В мире чисто природного развития этот моральный порядок не имеет места.
По сути, для приверженцев Святого Мартина всё познание должно было состоять в том, чтобы развитие человеческого внутреннего снова завоевало первоначальное душевное состояние человека. Произведения Святого Мартина исполнены такого стремления. Они могут удовлетворить только человека, который также и в природопознании видит результат отпадения человека от себя самого. «Первородный грех» зачал (породил) это познание – так они должны думать; а истинное познание можно завоевать только вне природопонимания.
Это настроение придаёт этим произведениям нечто чуждое для современного человека. Оно должно было быть таким также и для Гёте. Насколько ему самому было известно о Святом Мартине, об этом нет речи (не в этом дело). А дело в том, что в его время имелись люди, чьи духовные потребности могли удовлетворяться через склонность к Святому Мартину. Это означает душевное состояние многих, относительно которых он должен был внутренне утверждать (behaupten) себя.
Он не мог ставить себя в стороне от природопонимания. Он мог достигать созерцания духа только, когда ему через наблюдение природных явлений открывалось духовное. Для него человек не был отпавшим от своего первоначального существа, а носил его в себе, только сначала для него самого невидимо.
Но именно через эту невоспринимаемость в начале его жизни человек в состоянии через собственные силы проникнуть к представлению своего собственного существа.
Природопонимание является для Гёте не результатом человеческого отпадения, а основанием для подъёма к себе самому, которое возможно в каждое мгновение. Благодаря этому Гёте воплотил истинную идею душевной свободы своего мировоззрения. В его произведениях это нигде отчетливо не высказано, однако имеется в них скрытно. Кто их ищет, тот найдёт, если он склонен к гётевскому роду мышления.
Гёте только тогда будет правильно вставлен в современность, если это заметят. Он в 80-е годы ощутил в себе непобедимое стремление удалиться из своего духовного окружения. В Италии он искал не Италию. Он искал себя самого, своё собственное истинное существо через представления, которые мог там обрести (найти?). Если проследить за Гёте во время его итальянского путешествия, то можно увидеть, как Гёте, для которого мир стал таким ценным, ступень за ступенью возникает.
В этом лежит характер свободы в его действительно истинно-человеческом стремлении. У Гёте в этом лежит совершенно новое, которое вместе с ним пришло в человеческое состояние. В нём это также является связью с импульсом Михаила. Это то, что он в чуждом окружении не мог приобрести, но смог приобрести через погружение в себя самого.
Через это он стал таким, как те, кто сегодня ищет духопознания. Он в своём времени часто чувствовал себя чужим. Сегодня духоискатель чувствует себя в своём времени уютно, как дома.
О душевной жизни
I. Душевное существо в сумраке сновидения
21 Октября 1923 г.
Когда человек хочет внутри обычного переживания озирать свою душевную жизнь, то ему недостаточно, чтобы он духовный взор только в определенной мере обратил назад, чтобы, вглядываясь, видеть то, чем он является в качестве такого вглядывающегося в мир. Таким образом он не видит ничего нового. Он видит, чем он является в качестве наблюдателя мира только в одном ином направлении.
Он является в истинной жизни почти совершенно отдавшимся внешнему миру. Он живёт в своих чувствах, в которых продолжает жить отпечаток внешнего мира в человеческом внутреннем. И в этих впечатлениях ткутся мысли.
В них также живёт внешний мир. Только сила, с помощью которой внешний мир захвачен в мысли, может ощущаться в качестве собственного существа человека. Но это ощущение собственной силы имеет совершенно общий неопределенный характер. В нём нельзя разобраться с помощью обычного сознания. Если бы указывалось на то, чтобы в нём признавать душевное существо, тогда нельзя было бы о нём говорить, как неопределенном собственном ощущении, о котором не знают, чем оно является.
Это неудовлетворенность таким образом состоявшегося самонаблюдения, что от него душевное существо тотчас выскальзывает, как только оно хочет это ухватить (понять). Серьёзно стремящиеся к познанию люди могут через неудовлетворенность прийти к сомнению относительно всего познания.
Поэтому мыслящие (задумчивые, размышляющие) люди почти всегда ищут познания душевного существа на ином пути, чем такое самонаблюдение. Они чувствуют в чувственном созерцании и в обычном мышлении самоотдачу тому неопределенному самоощущению тела. Они узнают, что душа, пока она застывает в этой самоотдаче, ничего не может познать через самонаблюдение о своём собственном существе.
Область, на которую она это чувство направляет – это сон. Они убедились, что образный мир, который наколдовывает сон, имеет дело с тем неопределенным собственным самоощущением. Оно представляется им в определенной мере пустой доской, на которой сон рисует свои образы. И затем они познавали, что сама эта доска и является художником (рисовальщиком), рисующим на самом себе и в себе.
Так стало для них грезение (видение сновидений) летучей (мимолетной) деятельностью в человеческом внутреннем, которая неопределенное самоощущение душевного существа исполняет содержанием. Сомнительное содержание, однако, единственное, какое сначала может иметь душевное существо.
Представление поднятости из светлого обычного сознания вталкивает в сумерки полу-сознания, однако, в единственном облике, в котором это может быть достигнуто в повседневной жизни. Но, несмотря на самоотдачу в эти сумерки, даже не для мыслящего самонаблюдения, а более для внутреннего самоосязания это является очень значительным. Удаётся душевно осязать родство сновидения с творящей фантазией. Чувствуется, что то, что в сновидении воздушно ткёт, в творческой фантазии будет схвачено телесно-внутренним. И это телесно-внутреннее принуждает образующую сновидение силу отказаться от её произвола и преобразоваться для деятельности, которая хотя и тонким образом, но всё же подражает тому, что имеется в чувственном мире.
Если проникли вплоть до такого осязания внутреннего мира, то вскоре приходят на шаг дальше. Убеждаются, как образующая сон сила может ещё войти в более интимную связь с телом. Это видят тонким чувством (предчувствием) в деятельности воспоминания, памяти. В этой области тело принуждает снообразующую силу к ещё более сильной верности относительно внешнего мира, чем в фантазии.
В этом провидят, что остаётся только ещё один шаг к тому, чтобы признать, что также в обычном мышлении и чувственном восприятии снообразующая сила лежит в основании, как душевное существо. Там она совершенно отдана телесности, в то время как в фантазии и памяти она ещё сохраняет нечто от собственной сущности. Тогда это даёт право в снах предполагать душевное существо, освободившееся от самоотданности телу и живущее в собственной самости.
Так сон становится полем для многих душеискателей. Но он уводит человека в действительно ненадёжную (неуверенную) область. В самоотдаче телу душевное существо впряжено в законы, которыми пронизана природа. Тело является частью природы. Когда душевное существо самоотдаётся телу, оно одновременно сплетается с природными закономерностями.
Средство, через которое оно тогда так соответствует природному бытию, ощущается, как логика. В логическом мышлении о природе душа чувствует себя уверенно. В снообразующей силе она отрывается от этого логического мышления о природе. Она возвращается в её собственное существо. Но при этом она тотчас покидает хорошо ухоженные и направленные земные пути внутренней жизни и отдаётся вовне в текучее бездорожное море духовного бытия.
Кажется, что переступили порог духовного мира, но после перехода предлагается только беспочвенный, ненаправленный духовный элемент. Душеискатель, который хочет так переступить порог, находит восхитительную, но также возбуждающую сомнения область душевной жизни. Это полная загадка.
Вскоре из внешних переживаний ткут воздушные взаимосвязи, которые издеваются над природными закономерностями. Вскоре это образует символы (чувственные образы) внутренних телесных процессов и органов. Слишком сильно бьющееся сердце является во сне (в грёзе, иллюзорном образе) раскалённой печью, в которой что-то варится, больные зубы – забором с гнилыми штакетинами, а с самим собой человек тогда знакомится оригинальным образом. Его инстинктивная жизнь преобразуется во сне в образы сомнительных деятельностей, которых он в бодрственном бытии и близко не знал.
Особенный интерес возбуждают у душеискателя сны, имеющие пророческий характер, или в которых душа себе возмечтала (пригрезила) возможности, которые у неё в бодром состоянии совсем пропадают.
Душа тогда является освобожденной от своей впряженности в телесные и природные деятельности. Она хочет быть самостоятельной, она готовится к этой самостоятельности. Но, как только она хочет себя развернуть, тотчас за нею следуют телесная и природная деятельности. Она ничего не хочет знать о природной закономерности, но факты природы являются во сне, как природные невзгоды. Душа хочет знать о внутренне-телесных органах и телесных процессах (деятельностях).
Но она не приводит эти органы и деятельности к ясным образам, а создаёт только символические чувственные образы, носящие произвольный характер. Внешние природные переживания вырываются из определенности, в которой они находятся благодаря чувственному восприятию и мышлению, и начинается переживание человеческого внутреннего, но начинается в тёмном облике. Природопонимание покинуто, а самопредставление в действительности не достигнуто.
Исследование сна не переносит человека в положение душевное существо видеть в его действительном облике. Хотя он имеет это через него более духовно-осязаемым, чем в мыслительном самонаблюдении, но всё же как нечто, что, собственно, нужно видеть, но, что можно ощупать (брать, трогать) только, как через покрывало.
О зрении души будет говориться во второй части статьи.
II. Душевное существо в свете духо-представления
28 Октября 1923 г.
Когда обращаются к явлениям сна, чтобы познакомиться с душевным существом, бывают конечно принуждены к признанию, что искомое имеет перед собой маску. Позади образов телесных состояний и процессов, позади вопреки природе составленных воспоминаний переживаний можно предполагать деятельность души. Но нельзя утверждать, что человек стоит перед действительным обликом душевного.
После пробуждения убеждаются, как деятельное сна вплетено в действенность тела и через него отдано чувственному внешнему миру. Через обратно обращённый взор самонаблюдения видны только образы внешнего мира в душевной жизни, но не её саму. Душа ускользает от обычного сознания в мгновение, когда оно хочет её познавательно схватить (понять).
Через рассмотрение снов подойти к действительности душевного нельзя надеяться. Нужно было бы через сильную внутреннюю деятельность уничтожить преобразование телесных состояний и переживаний воспоминаний, чтобы душевную деятельность вернуть в её первоначальный облик.
И затем нужно было бы ещё мочь рассмотреть назад сохраненное, а это невозможно, ибо грезящий пребывает в пассивном состоянии, он не может развернуть никакой собственной деятельности. Вместе с исчезновением душевной маски исчезает одновременно ощущение собственной Самости.
Иначе дело обстоит с бодрственной душевной жизнью. В ней может собственная деятельность оставаться не только сохранной, когда уничтожено то, что воспринято от внешнего мира, но она может также и усилиться в себе самой.
Это происходит, когда, бодрствуя, в представлении делают себя настолько независимыми от чувственного внешнего мира, как это происходит (имеет место) во сне. Тогда будут полносознательно (хорошо продуманно) бодрствуя подражать сну.
Через это, однако, одновременно отпадает прочь всё иллюзорное сна. Грезящий (спящий) держит свои образы грёз за действительность. Бодрствующий провидит их недействительность. Здоровый бодрствующий в качестве подражателя спящему может свои образы не держать за действительность, а сознавать, что он живёт в им самим созданных иллюзиях.
Но он не будет в состоянии иметь эти иллюзии, если только он остаётся при обычной степени сознания. Он должен заботиться об усилении этого сознания. Этого можно достичь через постоянно всё снова вами побуждаемое мышление. Внутренняя душевная активность растёт вместе с этим продолжающимся побуждением. (Я подробно описал соответствующую внутреннюю деятельность в моих книгах «Как достигнуть познания высших миров» и «Очерк Тайноведения».)
Таким образом, можно то, что происходит через душу в сумраке сна, выдвинуть и показать в светлом свете сознания. Этим производится противоположное тому, что происходит через чужое внушение или самовнушение, при которых будет из полутьмы и в этой полутьме в душевной жизни двигаться нечто такое, что потом будет рассматриваться в качестве действительности. При упомянутой полносознательной душевной деятельности будет со светлым сознанием поставлено нечто перед представлением, что в полном смысле слова только выглядит, как иллюзия.
Так приходят к тому, чтобы заставить сон ставиться в сознательном свете. П противном случае он ставит себя только перед ослабленным, полу-бодрым сознанием. Он боится света сознания. Он исчезает от него. Усиленное сознание его крепко удерживает. В этом удержании он не приобретает силы. Напротив, он теряет силу. Но для этого будет сознание предрасположено себе самому привести силу. При этом в душевном происходит подобное тому, что бывает в телесном, когда твёрдое тело преобразуется в пар. Крепкое тело имеет границы со всех сторон.
Они существуют сами по себе. При преобразовании твёрдого тела в пар, нужно его со всех сторон окружить крепкими стенами, чтобы содержимое не улетело. То же самое с душой, если она хочет крепко удерживать сон в бодром состоянии, нужно её преобразовать в сильный сосуд (контейнер, ёмкость). Она должна в самой себе усилиться.
Это усиление душе не обязательно производить, если она в себя воспринимает образы внешнего чувственного мира. Тогда об этом заботится связь тела с внешним миром, чтобы побуждать душу сохранять эти образы. Но, когда душа грезит в бодрственном состоянии в чувственно недействительном, тогда она должна через её собственную силу удерживать это чувственно недействительное.
На полносознательном представлении чувственно недействительного выобразовывается сила для созерцания духовно-действительного.
Во время сна собственная деятельность душевного существа слабая. Летучее содержание сновидения превозмогает эту собственную деятельность. Это превосходство осуществляет, что душа его считает действительностью. В обычном чувственном сознании собственная деятельность чувствуется, как действительность наряду с действительностью чувственного мира.
Но собственная деятельность не может сама себя созерцать, всё представление будет взято в образах чувственной действительности. Когда собственная деятельность учится себя поддерживать, когда она сознательно наполняется чувственно-недействительным содержанием, тогда она оживляет всё снова в себе собственное представление. Она больше не направляет просто взор в себе назад от внешнего созерцания, а шагает назад (возвращается), как душевная деятельность, и находит себя в своём духовном существе, и это становится теперь содержанием её представления.
В то время как душа себя так в себе самой находит, будет для неё также существо сна ещё дальше освещаться. Она будет более отчётливо понимать то, что она перед этим могла только предчувствовать, что сон (грезение) в бодрственном состоянии не исчезает. Он продолжается. Но слабо действующий сон (грёза) будет заглушен содержанием чувственного восприятия.
Позади света сознания, исполненного образами чувственной действительности, пребывает в сумерках мир снов, но он не является во время бодрствования души таким же иллюзорным, как мир снов в полу-бодром состоянии сознания.
В бодром состоянии человек грезит – под порогом сознания – о внутренних процессах своего тела. В то время как он видит глазами внешний мир и представляет через душу, на заднем плане живёт слабая грёза (сон) внутреннего процесса. Через укрепление собственной деятельности души, будет постепенно представление этого внешнего мира приглушаться до уровня сновидческой слабости, и представление внутреннего мира будет высветляться в его действительности.
В представлении внешнего мира является душа ощущающей (empfangend – ощутимой?); она переживает внешний мир, как творящий, а своё собственное содержание, как подражательно-сотворенное. Для внутреннего представления душа себя познаёт, как творящую. И собственное тело открывается, как подражательно сотворенное. Мысль внешнего мира должна ощутиться, как образ существа и процесса внешнего мира. Человеческое тело сможет ощутиться перед действительным представлением души, которое описанным образом будет достигнуто, только как образ духовного душе-существа.
Во время сна душевная деятельность освобождается из крепкой связи с телом, в котором она пребывает в обычном бодром состоянии. Но она всё ещё сохраняет тонкую связь, которую она исполняет чувственными образами телесного и переживаниями-воспоминаний, которые были также приобретены через тело. В духовном представлении себя самого душевное существо так усиливается, что для него своя собственная высокая действительность ощутима, и тело в его характере, как подражательный образ этой действительности становится познаваемым. (Продолжение этого рассмотрение должно будет дано в следующей статье).
III. Душе-существо на пути к самонаблюдению
4 Ноября 1923 г.
Во сне душе-существо схватывает (понимает) себя в парящем облике, который является маской. Во время сна без сновидений это очевидно теряется. В духовном самонаблюдении, которое приобретается благодаря размышляющему копированию снов, душа достигает к себе, как творческому существу, подражанием которого является тело.
Но сновидение поднимается из сна. Кто это предпринимает, извлекать сновидение в светлом свете сознания, тот должен ощутить также побуждение идти ещё дальше. Он это делает, когда пытается переживать сознательно сон без сновидений.
Кажется, что это невозможно, ибо, как раз во время сна исчезает сознание. И предложение переживать сознательно бессознательность кажется глупостью. Но эта глупость тотчас обретает другое освещение, когда восстанавливают воспоминания, которые от определенной точки времени можно проследить в обратном порядке вплоть до пробуждения.
При этом нужно только так действовать, чтобы образы воспоминаний совершенно живо прикреплялись к тому, о чём вспоминается. Если попробовать пройти – в обратном порядке – вплоть до следующего протекшего сознательного образа воспоминания, то оно лежит перед последним засыпанием.
Если только теперь действительно живо произвести прикрепление к вспомненному, то возникает внутренняя трудность. Можно образ воспоминания, бывшего после пробуждения не донести (довести) до такового, бывшего при засыпании.
Обычное сознание скрывается прочь через трудность потому, что прикрепление к вспоминаемому происходит не живо, и образ при пробуждении просто насаживается на образ при засыпании. Но, кто сознание поднимает через обдуманное воспоминание сна в своей способности ощущения, для того оба образа распадаются друг от друга, и между ними лежит пропасть.
Но, когда он замечает эту пропасть, она для него тогда уже исполняется. Безсновидческий сон прекращает быть в самосознании пустым протеканием времени. Из него всплывает, как воспоминание духовное исполнение «пустого времени», конечно, как воспоминание о том, чего обычное сознание в себе перед этим совсем не имело. Но оно тем не менее несет это воспоминание в качестве такого же точно указания на переживание собственной душой в себе, как только какое-то обычное воспоминание переживания. Но через это душа действительно вглядывается в то, что для неё протекает в качестве обычного переживания – в безсновидческом сне – как бессознательное.
Это путь, на котором душе-существо погружается в себя ещё глубже, чем в состоянии, наступающем в результате сознательно обдумываемого воспоминания сна. В этом состоянии душа смотрит на своё собственное существо, создающее тело. Через пронизание безсновидческого сна сознанием она видит себя в своём собственном существе полностью свободной от тела. Но она теперь взирает не только на телесные облики, а через них наружу на образование собственного воления.
Внутреннее существо воления остаётся неизвестным для обычного сознания также, как переживания безсновидвеского сна. Переживается мысль, заключающая в себе намерение воления. Эта мысль погружается в неотчетливый мир чувств и исчезает во тьме телесных процессов. Внешне она всплывает снова, как телесное событие в движении руки, которое снова схватывается мыслью. Между этими двумя содержаниями мыслей лежит нечто подобно тому, как в случае со сном между мыслями перед засыпанием и после пробуждения.
Но, как внутреннее творчество души на теле становится первым ощутимым (осязаемым, понятным) душевным созерцанием, также вторым является воление относительно тела. Душа может найти путь, чтобы видеть себя в своём творении тела в его органическом строении, и она может также иметь достижение на другом пути, где ей станет понятным, как она над телом творчески работает, чтобы извлечь из него воление.
И, как между сном и бодрствованием лежит сновидение, также чувствование между волением и мышлением. На том же самом пути, который ведет к просветлению волевых процессов, лежит освещение (просвечивание) чувственного мира.
В первом созерцании душа разоблачает свою внутреннюю творческую деятельность относительно организма, на второй ступени она проникает к волению. Но откровение воления вовне должно предваряться внутренним творчеством.
Прежде, чем рука поднимется, должен в неё излиться творческий поток так, чтобы процессы обмена веществ, которые осуществляются в жизненном покое, так вставились (включились?), что стали бы откровением протекания чувства. Чувствование является таким волением, которое остаётся заключенным внутри человека, а воление таким чувствованием, которое устанавливается (задерживается, проявляется?) в возникновении.
Для чувствования и воления существующие в теле процессы раскрываются для второй ступени созерцания, как процессы, соответствующие тому, какую жизнь ведет человек. Они являются разрушительными процессами.
В разрушительных процессах процветает жизнь, но в них умирает душе-существо. В жизни тело, которое само построено душой, должно быть разрушено, чтобы существо и действие души могли проявляться из тела. Для духовного представления творческая деятельность души является подобной воспоминанию о том, что она произвела сама прежде, чем сама стала способна представить в действии.
Но благодаря этому душа переживается, как чисто духовное существо, которое своим действиям предваряет обликообразование тела, чтобы иметь таковое в качестве основания для собственного чисто духовного проявления. Душа сначала отдаётся своему творчеству тела, чтобы после того, как она это достаточно сделает, мочь себя раскрыть тонко-духовно.
И это развертывание душесущества начинается уже с мышления себя, которое удаётся из чувственного восприятия. Воспринимают предмет, и уже душа вступает в деятельность. Она образует соответствующую часть тела, которая ей принадлежит (соответствует?), в мыслях разворачивает отражение предмета. В переживании этого отражения видит тогда душа результат её собственной деятельности.
Никогда не найдут духовное существо души, философствуя о мыслях, встречающихся обычному сознанию. Ибо, духовная деятельность души лежит не в этом, а позади этого. Правильно говорят, что мысли, которые переживает душа, являются результатом деятельности мозга. Но сама деятельность мозга является результатом духовной деятельности души. В непризнании этого факта лежит нездоровое материалистическое мировоззрение. Когда оно, исходя из всевозможных «научных» предрассудков, доказывает, что мысли являются результатом деятельности мозга, то тут оно право. И представление, которое в этой точке хочет возразить, будет постоянно рикошетить от сказанного материализмом. Но мозговая деятельность является результатом духовной деятельности души.
Чтобы это провидеть недостаточно обращения представления назад в человека. Там натыкаются на мысли, которые имеют только образную действительность, которая в свою очередь является результатом телесного. Нужно в обратном созерцании давать вступать в жизнь усиленным и укрепленным душевным способностям. Грезящая (спящая) душа должна отбросить сумеречную тьму грёзы (сна). Тогда она не улетит в фантазиях, а сбросит маску, чтобы в духовном качестве явиться в теле творящего существа. Спящая душа должна откинуть тьму сна, тогда она не исчезнет перед собой, а вставится перед самой собой, как чисто-духовное существо, которое в волении сквозь тело и через него творит наружу.
(Заключение этого рассмотрения в следующей статье).
IV. Душесущество в душевном мужестве и душевной боязни
11 Ноября 1923 г.
Мыслительные привычки, которые признаны в новом природопознании, не могут предоставить удовлетворительных результатов в познании души. Что хотят понять с помощью этих мыслительных привычек, должно в покое перед душой развернуться, или, когда она пребывает в движении, должна душа себя саму чувствовать поднятой из этого движения. Ибо, соделывать движение вместе с познаваемым означает себя в нём потерять, в определенной мере в него внутрь погрузиться.
Но как же должна душа себя понимать (схватить) в познании, в котором она себя должна потерять? Она может самопознание (познание себя) ожидать только в деятельности, в которой она себя саму шаг за шагом завоёвывает (получает, приобретает). Это может быть только деятельность, которая является творческой. Но тогда сразу вступает для познающего неуверенность, он верит во впадение в персональный произвол.
Этот произвол имеется как раз, когда он вступает в природопознание. Он выключает себя и даёт природе в себе царить. Он ищет уверенности там, где не достигает душевным собственным существом. В самопознании он не может так себя вести. Он должен всюду себя брать с собой туда, где он хочет познавать. Поэтому на своём пути он не может найти никакой природы, ибо, где бы она ему ни встретилась, там его уже больше нет. Но это как раз даёт ощущение, которое требуется относительно духа. Нельзя ожидать ничего иного, как чтобы его найти там, где природа в определенной мере плавится, (тает растопляется) в собственной деятельности, чувствуют самого себя сильнее той степени, чем чувствуют это таяние.
Когда душа поэтому исполняется тем, что после этого так проявляется, как сновидение в своём иллюзорном характере, и переживают иллюзию в её полном существе, тогда усиливаются в собственном ощущении. Относительно сна корректируют мыслительно веру, которую имеют (приобретают) во время сна относительно его действительности.
В деятельности фантазии не обязательно иметь эту корректуру, так как и так не имеют веру в её действительность. В медитативной душевной деятельности, которой отдаются для духовного познания, нельзя удовлетворяться простой коррекцией мышления. Нужно корректировать переживая. Нужно иллюзорное мышление претворять в деятельность, и затем её в такой же сильной другой деятельности погашать.
В этой погашающей деятельности пробуждается тогда другая, дух познающая деятельность. Ибо, если погашение является действительным, тогда должна сила для этого прийти с совсем другой стороны, чем от природы. Что может дать природа, улетает (испаряется) в пережитой иллюзии, а что внутренне встаёт во время испарения, уже не является природой.
При этой деятельности должно вставляться нечто такое, о чём при познании природы вообще не встаёт вопрос: внутреннее мужество. Через него должно удерживаться то, что внутренне поднимается. В природопознании не хотят ничего внутренне удерживать. Придерживаются только внешнего. Поэтому во внутреннем мужестве не нуждаются, и о нём просто забывают. Но эта забывчивость затем осуществляет боязливость, когда духовное должно войти в познание. Имеют страх перед тем, что могло бы проникнуть в пустоту, когда более не нужно будет осязать природу.
Этот страх стоит на пороге духо-познания. И этот страх осуществляет, что человек отшатывается от этого познания. И тогда будет вместо проникновения вперед, отшатывание назад в творческом. Не дают духу в себе образовать творческое познание. Находят видимость логики, оспаривающей правомерность духо-познания. Выставляются всевозможные основания против знакомства с духовным, так как дрожат от страха перед ним. Вместо духо-познания тогда из творческого встаёт то, что теперь однажды в душе возникает, когда она отступает перед природой, как врагиней духо-познания: сначала сомнение в любом познании, которое излагается о природе, а затем, когда страх растёт, противо-логика, которая всё духо-познание хочет приписать области фантастического.
Кто научился в духе познавательно двигаться, тот видит в возражениях против этого познания чаще всего сильные доказательства оного. Ибо, для него становится ясно, как противник (опровергающий) шаг за шагом свой страх перед духом в душе подавляет, и как он в этом подавлении развивает свою логику.
Об этих опровержениях сначала едва ли стоит говорить. Ибо, страх, которым они руководствуются, всплывает в подсознательном. Сознание хочет спасаться от этого страха. Сначала чувствуется, что этот страх, когда он приходит, слабость переживания разливает по всей внутренней жизни (бытию, существованию). От этой слабости душа конечно не может убежать, ибо, чувствует, что это проявляется изнутри, и при убегании оно будет бежать всюду вместе с душой.
Когда в природо-познании шагают дальше и в самоотдаче ему должны сохранить собственную Самость (Высшее «Я»), она всегда чувствует этот страх, когда не может признавать дух. Он будет вместе с нею бежать, когда она вместе с духо-познанием не хочет также вставлять природопознание.
Она (Самость) должна в дальнейшем следовании путём в природопознании от него как-то освободиться. В реальности она этого не может, так как он (страх) порождается в подсознательном во время природо-познания. Поэтому она опровергает в мыслительном мире то, что не может дальше твориться из действительности душевного переживания.
И такое опровержение (возражение), что она является иллюзорным слоем мыслей над подсознательным страхом. Возражающий не нашел в себе мужества, там, где он должен был исключить иллюзию в медитативной жизни, чтобы прийти к духовной действительности, иллюзионеру к телу придвинуть.
Поэтому он вдвигает в этот теперь всплывающий регион своей душевной жизни кажущиеся основания опровержения. Они покоятся на его сознании, он не чувствует больше своего, всё же оставшегося в подсознании, страха. Отрицание духовного мира является убеганием от собственного душе-существа.
Но это невозможно. Нужно оставаться самим собой. И, так как хотят убежать прочь, но от себя не могут убежать, заботятся о том, чтобы в дальнейшем беге себя более не видеть. Но со всем человеческим существом будет обстоять душевно, подобно тому, как будет с глазом, когда он видит звезду. Глаз тогда больше не сможет видеть, в себе затмится.
Так опровергатель затмит духо-познание своей душе. Он осуществит помутнение через кажущиеся основания, порожденные его страхом. Он сторонится здорового душевного освещения и творит нездоровое душевное затемнение. Отрицание духо-познания имеет в качестве причины своего происхождения катаракту (слепоту) души.
Так будет в конце приведено к внутренней духовной крепости души, если хотят провидеть правомерность духо-познания. Путь к такому познанию может пролегать только через усиление душевного существа. Подготавливающая для духо-познания медитативная деятельность души постепенно побеждает «страх перед пустотой» душевного существа.
Но эта «пустота» является пустотой относительно внешней природы, в которой открывается откровение «полноты духа», когда его хотят познать. И душа погружается в эту «полноту духа» не через произвол, который ей присущ, когда она осуществляет деятельности через тело в природном бытии.
Она в него погружается, когда ей дух показывает творящую волю, перед которой внутри природного существующий произвол так тает (плавится), как сама природа.
Духовное «отпало» от обычного сознания и может снова вспомниться
2 Декабря 1923 г.
Люди не могут для себя отклонять такое духо-познание, какое вступает через Антропософию, когда они хотят серьёзно обратить внимание на проникновенно говорящие откровения собственной повседневной духовной жизни.
С одной стороны, за человеческим внутренним стоит воспоминание, в котором будет душено сохраняться переживание с вещами мира. А с другой стороны вставляется восприятие, позади которого задумчивая душевная жизнь тайны природы через непреодолимый внутренний порыв должна предполагать и искать. В обоих направлениях человек в своём переживании прибегает к «ничему». Что открывается в воспоминании, того во внешнем мире больше нет. Внешнее восприятие может побудить к переживанию, но не может его вызвать.
Но наблюдение процесса воспоминания показывает, что, чтобы его пережить, человек будет отсылаться к своему телесному. Чувствуют воспоминание поднимающимся из деятельности телесного. Внешняя наука может, что тут будет почувствовано, вполне поддержать, но его определенность и без неё имеется. Она может показать, что при заболевании определенной части организма повреждается воспоминание. Она показывает, что наивное сознание непосредственно навязывает себе, когда оно связывает наивность с меткостью в наблюдении. И это вполне может быть, ибо наивности не обязательно быть поверхностной, но она может идти совершенно в глубину.
Эта наивность переживает, что из тела поднимаются силы, которые как бы духовными руками схватывают факты, которых больше нет в природном внешнем мире. Это переживание хотя и является более тонким, чем другие опыты непосредственного чувствования жизни, но оно говорит своим образом, однако не иначе, чем, как опыт боли, или восторга, от чего будет пережита непосредственная определенность (уверенность), что они возбуждены через посредство тела.
Душевная жизнь наталкивается на восприятие. Она не проникает насквозь к тому, что открывается. Нужно сначала догадаться, что нечто открывается, но к этому приходят через свою собственную деятельность в восприятии при своём «ничто».
Чувствуют, как духовно хватают пустоту, тогда всё же со своими догадками нужно стоять на границе «полноты». Нужно только теперь сделать один шаг. Позади воспоминания начинается область, где собственное тело для обычного сознания исчезает в неизвестности. Позади восприятия подобное делает природа. Относительно человеческого-внутреннего оба ведут себя одинаково. На основании телесной деятельности в воспоминании возникает мысль. Ибо вспоминаемое оживает в мысли. От восприятия также зажигается мысль. В ней будет вовне открывающееся внутреннее переживание. В мысли встречаются человеческое внутреннее и природное внешнее.
И разве такая встреча не подобна встрече старых знакомых? Каким знакомым кажется душе, когда она ново-воспринятое может понять через старое воспоминание. Какое чувство стояния в действительном бытии тогда вступает в душу. Это не два незнакомца, которые встретились, а друзья, которые имеют нечто сказать об одном и том же. Теперь, однако, можно усилить (укрепить) то, что живёт во внутренней силе воспоминания. Можно через работу над собственной душой заострить силу, действенную в воспоминании. Что это возможно и как этого достичь, часто говорилось в этом еженедельнике.
Но через это глубже входят в собственное телесное внутрь, чем с обычным сознанием. Теперь познают, что с углубленной вспоминательной силой действительно проникают в то, что при обычном воспоминании содействует в качестве телесного. Да, не только к этому подходят, а в него проникают. Но от души не имеют чего-то телесного, а нечто такое, что так представляет, как если бы ожил и выступил навстречу теневой образ, который виден на стене. При этом знают, что имеют перед душой, так как знают мысли. Ибо, это стоит в душе так, как в обычном сознании в ней стоит мысль.
Но мысль не живёт, а это живёт. Перед собой имеют имагинацию. Она имеет правомерность относительно действительности подобно тому, как её имеет мысль. Не далеко то, что называют образованием в обычной жизни. На ней замечают, что она указывает на действительность, и именно также, как мысль, живущая в воспоминании.
Но эта мысль указывает на нечто, что было однажды в переживании, а сейчас уже не имеется. Имагинация даёт совсем иным образом выступать перед душой действительности, которой в обычном переживании ещё не было. Таким образом вступают в область духовного восприятия.
Можно проникнуть в собственное тело, но при этом натолкнуться не на «тело», а на «дух», дух, являющийся основанием для тела. Этот дух охватывают духовными руками подобно тому, как в обычном воспоминании пережитое в прошлом.
И, как в мыслях встречаются внешняя природа и человеческое внутреннее, так в имагинации «дух природы» с человеческим духом. Дух в человеке, который будет схвачен в имагинации, подступает к духу природы, который теперь также открывается, как имагинация. Для обычного сознания в воспоминании и в восприятии возникает мысль. Для отточенного сознания возникает во внутреннем переживании-души и на переживании внешнего мира имагинация.
Это всё может происходить в полном свете сознания без возможности само-заблуждения (самообмана), гипноза и самогипноза. Кто достиг истинной имагинации, тот живёт в ней, как он живёт в уверенных (гарантированных) мыслях, тот однозначно (не двузначно) указывает на действительность. Если никогда не имеют бессознательности или неясности в переживании этого направления, тогда также и относительно имагинативного опыта не впадают в заблуждение.
В вышеуказанном лежит основание, почему от того, что имеет имагинативное продолжение (происхождение?), может говорить к человеку, который ещё в таком не имеет опыта, и почему тот может принимать это с полным убеждением без того, чтобы отдаваться слепо вере в авторитет.
Человек говорит только о том, что слушатель под воздействием своих подсознательных воспоминаний, несет в себе, как свою собственную духовную действительность. При обычном воспоминании, на которое его наводит другой, не он сам, говорит слушатель: "Я «то действительно пережил в течение того, что подступало ко мне в моём обычном сознании!»
При подслушивании имагинативного этот слушатель говорит: Это тоже я сам с моим обычным сознанием до сего времени неизвестные духо-восприятия! Имагинатирующий только помог вызвать в сознании то, что он сам не смог вызвать. Имагинатирующий предстаёт передо мной в таком роде, как некто, который напоминает в обычной жизни о забытом.
Ибо, духовный мир является только нечто таким, что для обычного сознания «забыто» («отпало»), а при укреплении последнего в нём может быть найдено, как воспоминание.
Восстановление (заново-построение) Гётеанума
Специальный выпуск "Das Goetheanum", 18 Декабря 1924 г.
Так как правительство Солотурна в принципе одобрило дизайн модели нового Гётеанума, то Антропософское Общество начало это новое строением. Новое строение будет сильно отличаться от старого Гётеанума. Ибо, оно же будет не из дерева, как прежнее, а из бетона. Ему будут присущи художественные ощущения при выобразовании строительных мыслей. Ясно, что Гётеанум не может быть построен в любом внешне определенном «строительном стиле». Ибо, он должен служить Антропософии, а она хочет быть не односторонне-теоретическим мировоззрением, а, исходя из духа, всеобъемлющим образованием человеческого жизненного водительства.
Когда она выступит художественно перед миром, то она может это делать только так, что её духо-представление выведет художественный стиль. Строить не в этом собственном стиле означало бы отрицание Антропософии в её собственном доме.
И самым сильным отрицанием было бы дать выполнять строительные мысли через архитектора, который не является антропософом. Будет найдено при непредвзятом художественном рассмотрении, что стиль Гётеанума не отклоняет то, что сегодня ещё имеет значение в исторических стилях, но он не исходит из тех или иных «побуждений» через какой-то данный стиль, а у него речь идёт о творении исходя из основополагающих условий всего чувства-стиля.
Но формы, в которых можно творить стиль, также зависят от материала. Прежнее строение могло, в мягкости древесины, из которой оно производилось, исходя из духа антропософского представления пространства, дать во всех подробностях образование его образа. При использовании бетона нужно искать формы, в которых пространство, исходя из его (материала?) природы, будет развивать образование облика, который сможет принять в себя антропософскую работу. Получили в сущности прямо протекающие линии и плоские поверхности для окружающих стен и крыши, которые в их угловых наклонах сливаются в общее единство строительной мысли. Только напротив и внутри портала будут формы линий и поверхностей несколько меньше и в их членении многообразнее. Всё строение поднимается на пандусе (рампе), которая будет иметь всестороннее художественное завершение, и которое будет делать возможным обход строения. При этом обходе посетитель будет видеть чудесный окружающий ландшафт.
Формы строения будут окружать нижний этаж с его ателье, залами (пространствами) для упражнений и лекций, мастерскими (местами работы) и так далее; и верхний этаж, в котором смогут разместиться 900-1000 зрителей или слушателей.
Сзади в нижнем этаже расположится пробная сцена, а в верхнем сцена, на которой будут иметь место открытые выступления. Снаружи строение должно создавать впечатление художественного окружения (укутывания, укрытия) того переживания, которое развивается (разворачивается) внутри.
К порталам будут вести вверх стилизованные лестницы от пола к рампе. Необходимое внутреннее образование пространства обоих этажей будет сопутствовать внешним формам. Крыша – на этот раз не двух-купольная – будет в формах линий и поверхностей с одной стороны следовать подъёму зрительного зала, а с другой стороны будет заключать (завершать?) следование художественному окружению обоих сцен с их костюмерными и прочими комнатами.
Внутри будет решаться задача образовать пространство одновременно зала для докладов и представлений эвритмических и мистериально-драматических.
Например, будет видно простирание пространства вверх в конфигурации колонн. Так, снова будет можно ощутить, как и в прежнем Гётеануме, то, что хочет сказать Антропософия, также и в строительных формах, и во всей строительной мысли, в которых построен дом, в котором она должна действовать.
Что в строительных мыслях выобразовалось нечто монументальное, пришло через идею строения, а что потребовалось в общем и в частностях, то в образовании строения не является неправдой, а творилось, как художественно верное истине отражение того, что внутри будет выработано из духо-познания. У строителей имеется мнение, что этим будет создано нечто, с чем общий непредвзятый вкус, ничего не знающий или не желающий знать об Антропософии, может сопутствовать.