Я была совсем ребенком, когда услышала эту песню по телевизору. То ли концерт какой был, то ли давали весь фильм целиком, Рабу любви Никиты Михалкова, я уже точно не помню, помню только, как я тормознулась, мимо пробегая, и заслушалась. Я еще ничего тогда не знала про гармоническую функциональность, просто смутно что-то ощущала, какой-то душевный отклик на смену окраски оркестрового сопровождения. У Артемьева это было избегание начальной тоники, песня начиналась с субдоминантового аккорда, переходящего в доминанту, а потом опять в субдоминанту. Это не очень часто бывает, звучит очень необычно, и субъективно воспринимается как напряженный поиск устойчивости, опоры, душевной гармонии. Причем устойчивость эта в такой подаче выглядит недостижимой, и у кого как, а у маленькой меня от этой недостижимости болезненно сжалась душа. Девочка я была крайне чувствительная к музыкальным образам затаенной душевной тревоги и тоски по идеалу. Уж что-что, а потерю надежды и не то, что тревогу, а даже и смертный ужас, я уже очень хорошо прочувствовала на своей шкуре к своим десяти годам. Наша чокнутая мамашка, при всей истеричности своей любви к нам, неоднократно, когда у нее случался нервный срыв, гонялась за нами и лупила чем под руку попадется, а попадалось иной раз очень тяжелое и твердое, вроде куска железной трубы. Поэтому тревожность в музыке я ощущала очень хорошо, да.
Но детская вера в чудо неистребима, и могучее утверждение тоники в конце песни, да еще минуя доминанту, раз за разом прямиком из субдоминантовых терцовых конструкций в оркестре (септаккорд, нонаккорд, ундецимаккорд ) - это чудо делало реальным, а веру в него - необходимой. Вера в любовь захватывала душу, она утверждалась в ней, снисходя в свободном падении из все более головокружительных высот, и это было так прекрасно, что я сходу прониклась этой красотищей на всю остатнюю жизнь. "Верю я в любовь, да!" - пела исполнительница, и я вслед за ней тоже мгновенно поверила в любовь, как в спасение. Невозможно было не поверить.
С одного прослушивания я конечно много запомнить не смогла, но вот эта фраза-утверждение-победа добра над злом "верю я в любовь, да" поселилась в моей душе навеки, как идеал, и одновременно как путь к его достижению. Мне тогда будто сам Господь сказал: "Верь в любовь, девочка, и ты спасешься, верь в любовь". Мне негде было переслушать эту песню, интернета тогда не было, и я многие годы не слышала эту песню в реале, ушами, я практически забыла ее. Но, когда мне было плохо, и тревожно, и смутно на душе, или откровенно больно так, как будто я сгораю заживо - эта вера существовала во мне, закопанная в таких глубинах, которых я и сама не осознавала. Просто, когда жизнь подкидывала испытания, способные погасить какой угодно наносный энтузиазм и позитив - всегда помимо яркой, но поверхностной, болтанки отчаяния я ощущала в глубине души, каким-то исчезающим ее краем чувствовала негасимый огонек надежды. "Верю я в любовь, да" нечувствительно жило во мне все эти годы, потому что эта вера коснулась меня слишком рано, не было во мне тогда достаточно цинизма, чтобы сходу отказаться от надежды на мечту. "Да, она придет, моя мечта" - так заканчивалась эта песня, и не просто тоникой, а мажорной тоникой, как у Баха, а потом эта тоника еще и обрастала затухающими неаккордовыми звуками, растворялась в них, случайных, электронных, то есть неземных, и прекрасных - как россыпь звезд, уплывающих из гаснущего сознания... Да я бы скорее умерла, чем могла бы потерять эту мечту о любви.
И да, я ее нашла, нашла свою любовь, своего Бурцева, который точно так же, как и я, частью своей души всегда существовал там, в том прекрасном космосе, на недосягаемой высоте субдоминантового ундецимаккорда, он тоже умел верить в такую любовь и в такую мечту, и мы друг друга нашли, услышали друг друга в нечеловеческой глуши. И когда мне рассказывают про то, что такое есть любовь, то я всегда расстраиваюсь, потому что любовь в этих рассказах люди подменяют чем-то настолько обыденным, плоским, очевидным, и тленным - вот воистину тленным! - что мне очень грустно становится от того, как грубо и приземленно люди обходятся со своей космической любовью, и как им ее не жаль, как не жаль...
А самое забавное знаете что? Бурцев совершенно не запомнил эту штуку, когда она вышла почти полвека назад! Я недавно это обнаружила. У нас выключили отопление, а температура за бортом упала, и мы дико замерзли в своей панельке. Поэтому я затеяла готовить в газовой духовке что-то долгоиграющее, и тем самым хоть согреться немного, а Бурцев тоже оторвался от своих стрелялок, и приполз на мое кухонное тепло и запахи. Говорили мы с ним по обыкновению хренте о чем, о своей любви. Ну, то есть в том числе и о музыке, как всегда. И вот тут-то я и обнаружила, что одна из моих системообразующих сызмальства музыкальных композиций просвистела мимо него. Не запомнил!
-Сиди, слушай, - завопила я, мигом нашла запись и включила.
Бурцев состроил сложную капризно-скептичную моську, он всегда ее строит, когда я что-то новенькое ему предлагаю прослушать, видать, ревнует музыку к моей способности ее слышать, думает, он один так умеет. Бурцев часто критикует мои вкусы во всем, что вне академизма, ибо действительно на порядок в этом наслушанней меня. Но тут он дышать забыл буквально с первых тактов, просто от оркестровки, глазки у него провалились внутрь, и затуманились искренней слезою. В общем, он прослушал, офигел и потрясся всеми фибрами души, а потом мы полчаса обсуждали, как это сделано, я про строение мелодии, Бурцев про аранжировку, пришли к выводу, что композитор гений, певица гений, последний басист в оркестре - и тот гений, потому что передали Боженькину концепцию без малейших искажений.
-Дурень, я тебя люблю так, как они это исполняют! Ты мне своими руками, блин, подарил шанс на счастье всей моей жизни, а сам даже не помнишь, как этот шанс на самом деле выглядит, ну, это что вообще?!
Бурцев попросил кинуть ему линк на почту, потому что будет теперь тоже это слушать, и пока я занималась ссылкой для него, задумчиво сказал:
-Дааа, Вотинцева. Ты меня опять удивила.
А потом застенчиво добавил кое-что, чего в приличном обществе не повторить, а то стыдно, и мы с ним ржали, как подорванные, а в духовке шкворчала еда, и было тепло, тепло...
