А вы слышали версию профессора Игоря Гундарова о том, что европейская элита заражена проказой?
Якобы все пошло от Ющенко, который за четыре года своего президентства с кем только не повстречался. Кому-то повезло, кому-то нет.
Лепра или проказа коварна своим долгим инкубационным периодом. Можно быть инфицированным и не заболеть 10-15 лет, а потом раз — и все.
Меняется не только внешность, но и характер в основном из-за весьма токсичных препаратов, которые приходится применять. Человек становится параноиком, всех ненавидит и живет в своём мире.
Игорь Алексеевич в том интервью мне неоднократно заявлял об этом, но все считают, что он ловит хайп.
«Заражение происходит воздушно-капельным путем. У Ющенко классическая форма лепроматозной лепры, прямо для учебников... - сокрушался профессор. - Лицо становится чёрным из-за поражения надпочечников. Он всех обнимал, целовал».
Теоретически все те, кто общался с Ющенко (а в ряду таковых президент России Владимир Путин, канцлер ФРГ Ангела Меркель, экс-президент США Билл Клинтон, экс-лидер Франции Николя Саркози и многие другие), могли заразиться.
И как раз чёрный чемоданчик, это никакой не мобильный туалет, а реанимационные приспособления. И сильное сокращение контактов настоящего президента, большая дистанция, это тоже из-за этого.
Лукавить не буду, версию Гундарова я выслушала, насколько ей верить — не знаю.
Хотя иные болезни сильных мира сего действительно влияют на историю. Чаще не в лучшую сторону.
Об этом я ещё постараюсь написать.
Из истории мы помним, что в средневековье больные лепрой бродили с колокольчиками в руке и колпаком на обезображенных гниющих лицах, издавая пугающие звуки, не находя пристанища.
Даже родные дети и любимые заранее ставили им свечки за упокой.
Недаром слово «прокаженный» стало нарицательным.
И в наши дни остаются лепрозории, где эти несчастные люди остаются один на один со своей бедой.
В одном из них, под Одессой, побывала некогда и я.
И поняла, что даже приговорённые к одиночеству способны жить и любить.
От колючей проволоки, которой некогда обнесли это жутковатое место, за десятилетия ничего уже не осталось. Нет больше ни контрольно-пропускного пункта, нет сторожей с винтовками.
Заросли крапивы и лебеды, лениво переругиваются собаки — в отдалении, как развалины древнего замка, стоит старая больница. Копошатся возле своих огородов смутные сгорбленные фигурки.
Кто без рук, кто без ног. Прокаженные.
Сразу после войны здесь, в Очеретовке, на границе Одесской области и Приднестровья, открыли самую большую в Советском Союзе резервацию для больных лепрой.
Свезенных отовсюду и запертых под наблюдение врачей было человек двести. Селили их в бывших фашистских казармах-бараках, по пять душ в комнатушке. Каждый год доставляли новых. Программа такая была: искать больных лепрой и изолировать их от здорового общества.
В стране победившего социализма не могли жить люди с львиными мордами, выкрученными руками и ногами, лысыми бровями. А здесь почти санаторий. Вылечивать не вылечивали, но заботились как умели.
А то, что прокаженные не ощущали холода и зноя, не чувствовали боли — хоть жги их каленым железом, широко использовала самая передовая в мире медицина. На добровольцах ставили эксперименты, приезжали и уезжали столичные ученые, многие даже с написанными диссертациями.
Но это врачи, а младший медицинский персонал набирали в лепрозорий чуть не силой. Местные в санитарки идти не хотели. Проказа все же была изучена мало. Боялись ее люди.
Кто-то работал годами — и ничего, как с гуся вода.
А один стажер, поговаривали, только прибыл после мединститута, месяца не прошло, как возникло коричневое пятнышко над носом — и все, пропал парень. Это сейчас говорят, что на фактор заболеваемости влияет наследственная предрасположенность и просто так, подышав одним воздухом с прокаженным, захворать невозможно.
А тогда чего — зараза и есть зараза.
20-летняя санитарка Клавдия попала в здешний лепрозорий не сама, а по комсомольской путевке. Прежде была она дояркой, звеньевой, ухаживала за коровами.
“Сказали, нужно теперь робить тут, помочь больным людям. Они в язвах все, дюже страшенные, сукровица сучится, — объясняла баба Клава. — Молю нашего главного, Павела Мелентьевича Цехонеса: возвертайте меня обратно к рогатому скоту. “Не положено”, — отвечает”.
Что ж, кому-то и с прокаженными надо быть, наверное. Впрочем, по сравнению со своими подопечными младший медперсонал Клавдия жила очень даже неплохо, правда, мужья у нее пили — и первый пил, и второй.
Зато руки оставались на месте. И выслуга молоком за вредность. А в то, что она заболеет, Клава не верила. “Чуяла, что не подхвачу. Як же можно!” Просто было неприятно. «Як они нагадют, и горшок мыть — меня аж в дрожь кидает».
Только через несколько десятилетий ученые поймут то, в чем эта деревенская женщина разобралась тогда по наитию: проказа-стерва обычно выбирает тех, кто ее сам страшится.
А Клавдия ни хрена не боялась. Не за кого ей было. Приходила на смену, выполняла все процедуры, которые положено, ухаживала за больными, как за своими буренками, и верталась домой. По выходным, два раза в месяц, после получки, ездила на одесский Привоз за покупками.
— Я к больным трошки (понемногу) привыкла, смотрю — они вроде тоже, как мы, люди. Тоже у всех по-разному складывается. Многие были своей жизнью довольны, а чего? Сыты, обуты, — рассуждала старушка, а я перевожу ее бесхитростный суржик на литературный русский. — У меня подружка появилась, Клавушка, тезка моя, из больных. Ее вместе с матерью сюды доставили. Были и семейные пары. Она — русская, он — якут, Алеша, откуда-то с Севера, помню, — гутарит Клавдия. — Он первый заболел, азиаты, восточные люди, узкоглазые, вообще к проказе предрасположены, потом уже евонная жена. Она еще радовалась: “Слава богу, что так получилось, что вдвоем, а не поодиночке, все же вместе легче”. А детишки их здоровые дома остались, тьфу-тьфу. Родителей не навещали, тогда это не принято было — заболел проказой, значит, заживо умер.
Большой достопримечательностью Очеретовки был маленький кореец по имени Нам Гун. Корейчика вместе с его соплеменниками освободили советские войска, когда брали Японию в 45-м.
Малышей, общим количеством человек десять, грудных, но уже зараженных, нашли в одном из тамошних концлагерей. Лепру им привили искусственно японцы, надеясь, понаблюдав за больными от рождения и до самой смерти, гуманно открыть для всего человечества лекарство от той заразы.
Но потом случилась Хиросима.
А Нам Гуна доставили к нам, в Советский Союз. Родителей своих и прочих родственников он не ведал, много лет мотался по разным лепрозориям, нигде не находя себе постоянного пристанища.
С точки зрения политики был Нам Гун человеком без родины и племени. Ким Ир Сен запретил давать таким корейское гражданство.
Советское подданство им тоже не полагалось. За какие заслуги? Так и жил он от опыта до опыта. Но не жаловался.
“Хорошее время было в 60-е, шумно в лепрозории, весело, много добрых людей”, — вспоминала баба Клава благословенные дни.
С каждым годом прокаженных в Очеретовке становилось все меньше. Медицина семимильными шагами развивалась вперед. Новеньких уже не привозили. Старенькие завели живность и огороды, разводили пчел. Обособленные от нормальной жизни, так и существовали они своим тесным прокаженным мирком за колючей проволокой, где каждый знал каждого, а за порог выпускали исключительно по распоряжению главного врача.
Многие из ближайшего городка Кучургуна и не ведали, что за тайна скрывается за серым забором на окраине.
Прокаженные старели, но по иронии судьбы не шибко страдая от обычных человеческих болячек, простуды или гриппа. И морщины не трогали их обезображенные лица.
Не молодела и Клавдия. Годы, как неумолимая проказа, съели пухлость щек, унесли упругость тела.
Ей уже подкатывало к сорока, когда она встретила Ибрагима.
Вернее, так: он встретил ее и заставил себя полюбить.
Был он голубоглаз и светловолос. Лицо почти не попорчено, относительно молод — чуть за тридцать, образован — закончил геологоразведочный институт и знал пять языков.
В одной из экспедиций подхватил он страшную заразу, по ночам выкручивало ноги и руки так, что волком выл и катался по спальному мешку в холщовой палатке.
В отличие от многих собратьев по несчастью Ибрагим Нуренбетов добрался до лепрозория сам, прекрасно понимая, что пути назад скорее всего не будет.
Где-то там, в другом мире, в неведомой республике Каракалпакия, остались у Ибрагима жена и сын Махмуд. Для них отец и муж умер. Так и написал в единственном письме: не ищите меня.
А куда деваться?
Аккуратный. В первый же выходной принес в прачечную нижнее белье для стирки. Сам постирать не мог, руки обезображены.
А в прачечной, в пару и в дыму — Клавдия, перевели ее временно на более легкую работу. “Кудрявый, глаза голубеньки, аки василечки. Ну чистый украинец, — вздыхает бабка Клава. — И не думала я и не знала, что у нас с ним любовь завяжется”.
— Ты такая красивая, Клава, — преподнес Ибрагим в качестве презента букет полевых цветов, набранных тут же, у серого забора. Ей-то отродясь никто цветов не дарил.
Баловство это все, трава. Но вечером критически взглянула на себя в зеркало, чего не делала уже давно — отвыкают в лепрозории от зеркал. Разве ж красавица? Только что брови на месте.
Здоровые-то по морде в пьяном угаре дать норовили, а этот больной, обреченный, но зато какой вежливый! А как читает стихи, не Тараса Шевченко, что в школе зубрят, другие. Но так подходящие и этой местности, и старым немецким казармам в пыли, и изуродованным природой полулюдям, что все на одно лицо.
“Нет у мира начала, конца ему нет, Мы уйдем навсегда — ни имен, ни примет”, — декламировал Ибрагим Клавдии Омара Хайяма на васильковом поле, на их первом свидании.
Она не вслушивалась в слова, молчала, прижимала к себе суженого крепко, думая о другом.
Уж такой молоденький, уж такой хороший. За что напасть мужику?
И ведь не пьет совсем, а какой таки умный — по утрам играет в главном корпусе с врачами в шахматы.
Жениться вон предлагает. Все вроде по-честному. Она ему будет белье стирать, кушать готовить, он ей — почет и уважение. Такой брачный договор.
Так, по-бабьи жалеючи, поверила Ибрагиму Клавдия. А поверив, полюбила.
Куда без нее Ибрагим — пропадет.
Куда без Ибрагима Клавдия — что нитка за иголкой.
Нет, не боялась Клавдия проказы — но жить-то где? Впятером с другими больными?
— Пришла я тогда к главврачу и сказала, что выхожу за прокаженного замуж. Он не удивился, не отговаривал, предложил сперва нам поселиться в одной из палат, ну, будто мы совсем настоящие молодожены. А вскоре, не особо афишируя, стал он моего Ибрагимушку по вечерам отпускать ко мне под бок, на село.
— Дядя Леня, — кричал молодой муж коменданту на выходе, ковыляя потихонечку на своих обрубках. — Отворяй поскорее ворота, я пошел до коханой.
В соседней деревне и не знали, что прокаженный без колокольчика разгуливает по улице. А Клавдия его завсегда в губы целовала, не брезговала.
Открывая мне дверь, всплескивала руками 80-летняя баба Клава. “Как это из самой Москвы ехали? — недоверчиво переспрашивает она. — А я никогда там не была, — и видно, что для нее, полвека прожившей вместе с прокаженными в Очеретовке, Москва — что Марс, что Киев, что восточные рубаи.
Далеко и непонятно.
— А что же дедушка Ибрагим? Хорошее ли его самочувствие? — интересуюсь я.
— Так дома его сейчас нет, путешествовать отправился мой Ибрагимушка, на два месяца в другой лепрозорий уехал, под Ставрополь, на профилактику, — вздыхает Клавдия. — Уж мне без него так скучно, так одиноко, хоть плачь. Только и остается старых знакомцев своих навещать.
Регулярно ходит бабка Клавдия ко всем своим пациентам. На особое прокаженное кладбище. Вот лежит кореец Нам Гун, 1945 года рождения, ставший наконец на старости лет громодянином Украины. Родина в лице Ким Чен Ира его так и не признала.
Тут якут Алексей и жена его.
А здесь подруга санитарки, тезка Клава.
Тихо тут, хорошо.
Вся больница прокаженных постепенно переехала сюда жить, уже с постоянной пропиской.
Нет больше в Очеретовке ни КПП, ни строгого коменданта, непременно требующего у выхода из лепрозория разрешение на прогулку от главного врача.
Зарастают травой могилы без фотографий.
А на тех, что с фотографиями, изображены здоровые и красивые молодые люди с чуть ретушированными лицами. Такие, которыми они могли бы быть, если бы не проказа.
Большая страна распалась, новых зараженных никто не ищет, может, есть они, может, нет — кто ведает.
Когда я приехала в лепрозорий, там осталось 22 человека. Совсем уже старенькие. Врачи к ним наведывались редко, по утрам.
Последние здешние обитатели доживали свой век, никому не мешая, от мировых событий в стороне.
“Ты — вся моя надежда, глаза мои, мои руки”, — не уставал повторять Ибрагим своей Клавдии все тридцать лет, что они вместе.
Не было больше своих глаз у Ибрагима, вытекли, не двигались руки, ноги ходили плохо.
“Но прожить и умереть надо так, чтобы рядом всегда была баранья грудинка, кувшин вина и любимая женщина”, — афористично заявлял дедушка.
А для бабки он — такой же красавчик. И она для него, незрячего, все та же. Видно, и правда — любовь слепа.
Нет уже на земле ни Клавдии, ни Ибрагима.
Осталась только память о их любви.
Думаю, что не сохранился и одесский лепрозорий. Самым молодым его пациентам, наверное, уже под сто лет.
Иногда я думаю, что вот такие незаметные, простые люди, и есть настоящая соль земли.
А что политики — они любят лишь власть.
И если кого-то настигнет карма в виде неизлечимой болезни, значит так тому и быть. Все возвращается от Вселенной бумерангом.