Первые теплые деньки весны 1944-го. Фронт с каждым днем грохотал все громче, приближаясь с востока. Баба Гата грелась на солнышке на берегу лесной речки, расслабилась, наверно немного задремала... А когда заметила немца, идущего к ней, скрываться было уже поздно. Ну что ж, будем разговаривать...
Немец шел быстро, неуклюже размахивая длинными руками, автомат был закинут за спину, он смотрел на Гату и... улыбался. Подошел, поздоровался. Гата кивнула.
– Я знаю, ты местная ведьма, – сказал он, – ты же понимаешь по-немецки?
Гата опять кивнула и показала рукой на траву рядом с собой:
– Садись, денек хороший, солнышко, тепло...
Немец сел рядом с ней, от него пахло деревенским самогоном, дегтем и салом с чесноком. Он полез за пазуху, достал кожаный футляр и извлек из него фотографию:
– Смотри, это моя жена и дети. Правда, они славные?
Гата взяла фотографию и невольно улыбнулась. Детки были действительно славные.
– Да, у тебя замечательные дети и жена красивая.
– А ты можешь рассказать мне, что с ними сейчас?
Гата сжала фотографию ладонями и закрыла глаза. Сначала младший ребенок. Она увидела покачивающийся потолок из толстых досок, тонкий девичий голос напевал тихую песенку. Тишина и покой. Его баюкают, он сейчас уснет.
Так, теперь старший мальчик. Пол, покрытый сеном, из окна сверху падают лучики света, в них играют пылинки. Сеновал? Большой деревянный грузовик никак не хочет ехать ровно! Мальчик лежит на полу, тянет его за веревку и старается, чтобы машина проехала под доской, лежащей на двух колодах. Большой серый кот внимательно наблюдает за действиями мальчика.
Теперь женщина. Она разговаривает с другой женщиной рядом. Они вместе что-то делают руками. Готовят? Тесто месят?
– У них все хорошо. Наверно, они в деревне, – сказала Гата, – большой дом, двор, сеновал, есть еще другая женщина и девочка.
– О! Это хорошо! Да, у тестя дом в деревне, там лучше, чем в городе. И сестра жены с дочкой приезжают.
– Да, есть надежный пожилой мужчина рядом.
– Он в добром здравии?
– Да, вполне, – сказала Гата и отдала фотографию.
– Боже! Я так люблю их! Я так хочу к ним вернуться... – на глазах немца показались слезы, – Ты можешь сделать для меня оберег, чтобы я вернулся?
Гата начала растерянно шарить по карманам в поисках того, из чего можно было бы сделать эту вещицу. Отдавая фотографию, она отчетливо увидела, как через пару недель эта фотография и этот немец будут вкатаны гусеницами танка в жирный украинский чернозем. Он никогда больше не увидит своих детей. Никакой оберег не спасет его... Но немец ждал и смотрел на нее с надеждой.
Баба Гата нашла в карманах клочок шерсти. Из тонких палочек, шерсти и ниточек, вырванных из платка, сделала маленького человечка, нашептала на него и отдала немцу. Тот положил оберег в футляр с фотографией.
– Спасибо, – немец встал и достал из кармана кусок сала в тряпице, – держи, больше у меня нет ничего.
– Никому не говори о нашей встрече, оберег этого не любит, – предупредила Гата.
Дело в том, что она была объявлена немцами в розыск за активную помощь партизанам, поэтому отсиживалась в своем лесном схроне.
– Да я понимаю, не бойся, я никому не скажу, – немец помахал рукой и пошел обратно.
Потом внезапно развернулся и подбежал к бабе Гате:
– Вот, еще нашел в кармане, – и протянул ей начатую пачку печенья в разноцветной обертке. Улыбнулся, еще раз помахал рукой и быстрой походкой направился к броду.
Баба Гата смотрела ему вслед и видела его безжизненные глаза, глядящие в безбрежное небо, и струйки крови, заливающие футляр с фотографией.
Так устроена война, ничего тут не поделаешь...