Ночью Максимов проснулся неожиданно. Синеватый сумрак. Окно матово озарилось всполохами долгой молнии от первого троллейбуса, торопливо убегавшего на линию. Иван Андреевич ощутил неясную тоску. С легким чувством настороженности, какое вызывает минорный звук лопнувшей струны, он вслушивался в себя. Неспокойно было, непонятно почему.
Ночная тишина распадалась на звуки. Потрескивала половица где-то наверху. Чуть слышно струилась вода по трубам. Дом сонно ворочался, как великан, словно ночь объединила людской муравейник в одно большое существо. Жена спала, и лишь угадывалось её ровное глубокое дыхание.
Неудачи преследовали Максимова в последнее время. Шла в его жизни такая полоса. Всё, что он делал с добрыми намерениями, получалось не так, как хотел.
Взять хотя бы вчерашний день. Утром он обходил цех, и станки будто ждали его, бригадира слесарей, тихие, как больные на обходе доктора. "А эт что?! - Максимов остановился около наждака. Защитный экран был снят, как кожурка с семечка.- Попробуй дело делать! Когда заниматься ремонтом?!"
Уже не раз слесари по требованию инженера по технике безопасности Глухова устанавливали экран, и столько же раз его снимали, видите ли, он мешает при заточке резцов. Пустую работу Максимов терпеть не мог. Она была из неудач. Иван Андреевич постоял, обдумывая, что сказать начальнику цеха Алейникову, накаляя себя от этих мыслей, сплюнул и пошёл в раздевалку. И ведь днём поругался с ним, до мата дело дошло. Из-за этого не по себе, что ли? Так и не выяснив причину тревоги, Максимов решил пораньше пойти на работу. Встал потихоньку, попил чаю.
Автобус ждать не пришлось, и народу было мало. Иван Андреевич любил приезжать рано. До смены оставалось полчаса, и Максимов, не переодеваясь, прошёл по цеху. Он отметил про себя: пора провести плановый осмотр токарных станков. Да пора взяться за ремонт разбитого ДИПа от фермера: "догнать и перегнать" называли таких мастодонтов советских времен. Руки до него никак не доходили.
Цех оживал. Синими вспышками засверкала азбука Морзе электросварки. Первые нестройные звуки, перезвон металла не заглушали еще голосов. Токарь, что один из первых начал работу, недавно устроился на завод, уже возился около станка. Красивый парень, видный, Зубицкий, припомнил Иван Андреевич и приостановился, прислушался: "Во даёт!" Токарь вставил сверло на восемьдесят миллиметров в заднюю бабку и сверлил болванку на механической подаче: "Стара-а-а-тельный!" Максимов физически ощущал, как трудно станку.
_ Что ты делаешь? - спросил токаря, подразумевая: поставь сверло на пятьдесят. -А что?- бросил Зубицкий через плечо. - А-а... Да тянет же.
- Перестанет тянуть, _ Максимов негодовал: токарь спешит угробить станок. Да кабы он один мордовал железо. В цехе треть станочников такие криворукие торопыги, гробят станки без жалости.
К своему шкафчику Иван Андреевич прошёл, кивая головой, наподобие китайского болванчика, в ответ на приветствия. Сосредоточенно сопя, переоделся в рабочую робу, пропахшую солидолом и металлической пылью.
- Андреич не в духе, - сообщил ученик Александр Близняк своему наставнику Михаилу Юшкову.
- Да он всегда такой, - отозвался Михаил. - Думаешь, если Андреич не указывает, не объясняет, что делать, так бирюк? - Михаил стягивал через голову свитер, и последние слова прозвучали глухо. Он был из породы непоседливых и легких людей, к которым тянутся другие, послабее характером, у Михаила не переводились подопечные. - Наш бригадир пару слов скажет, будто речь произнёс. Мужик отличный. На все сто!...Э-э, глянь-ка на Горелова, опух совсем. Вить? Ты, видать вчера хорошо повеселился?
- А подь ты, закатись в доску, - буркнул Горелов. - Без тебя тошно.
Максимов тоже заметил помятый вид Горелова. Поговорить с ним решил в обеденный перерыв. В цехе у слесарей было своё место. Возле окна стоял металлический стол, вдоль него чёрная, затертая до блеска, лавка. С одной стороны "уголка" была стена, с другой - шкафы с инструментом. Кто называл место кандейкой, кто курилкой, а кто никак не называл, просто говорил: "Пойдем,, перекусим." В кандейке Максимов придвинул журнал работ, перелистал. Дежурный слесарь сделал запись о поломке во вторую смену вертикально-фрезерного станка. План на день терял четкость. "Алейников скажет, что в первую очередь ремонтировать," - подумал Иван Андреевич.
Алейников уже знал о поломке.
- Кто угробил? -спросил Максимов.
- Да новичок. Заготовка попала между стволом и станиной. А парнишка растерялся.
- Вот-вот допускаете до техники... Невесть кого! Экран с наждака опять сняли! Глухов идёт про экран говорить.
- Максимов! Найди управу! На своих слесарей! - с ходу прокричал инженер по технике безопасности, он всегда не ходил, бегал. Говорил отрывисто, громко, съедая окончания слов. Глухов побежал было по пролёту дальше, но вернулся: - Инструктаж! Провести!
- Не человек, метеор, - заметил Алейников, глядя вслед. - Значит, так Вертикально-фрезерный, сегодня им займитесь. И те, что в работе. Три? Три токарных станка.
Иван Андреевич определил каждому слесарю участок работы, а сам отправился к вертикально-фрезерному. Максимов всегда словно по наитию находил дефект. Вначале станок стоял перед ним непонятный. Его надо было узнать. Иван Андреевич присматривался, включал рукоятки, проворачивал вручную, проверял станок на холостом ходу. Склонив голову, бормотал что-то. Вслушивался: гремит? Шестерни поизносились? Или подшипники ослабли? Потом тупая его рассеянность сменялась рабочим спокойствием, и он "выбирал слабину", налаживал все. Потом проверял станок на ходу и - неизменно протирал ветошкой. Не всякий слесарь станет возиться. Исправил поломку с грехом пополам да и ладно.
А полоса неудач давала о себе знать. В обед Горелов умудрился опохмелиться. Сидя в кандейке, пьяно гудел, рассказывая о своих бедах. Жил он с родителями жены в одной квартире. Рассказывали, что тёща - занозистая бабища, и у Витьки нелады в семье.
- Слушай, иди. Иди, проспись, сказал Иван Андреевич. - Потом смену отработаешь.
- Как это иди? - возмутился неожиданно Михаил Юшков. - Зачем покрывать пьянство? Почему за него я должен работать? Извините, это - не .. не это,... не стиль руководства.
Иван Андреевич только рукой махнул. "Вот денек... Сине-море!.." Полоса такая. А вечером... Уже дома Иван Андреевич крякнул, прочищая горло, нахмурился, припоминая, как он, идиот этакий, поднял с пола в магазине десятирублёвку, протянул парню. А тот нет чтобы взять... Одетый с иголочки, этакая заморская птица, небрежно бросил: - Возьми себе, мужик. На бедность.
С ненавистью, внезапно нахлынувшей, Максимов смотрел в упор на сытое лицо парня, но машинально протягивал монету.
- Я же сказал, бери. Не стесняйся, - демонстративно отвернулся и пошел на выход. Иван Андреевич аж затрясся. Еще секунда и он бы не сдержался. Максимов как бы со стороны увидел себя, жалкого, в видавшем виды пальто, с тощей авоськой в руке. В другой он вертел десятирублёвку. Выбросить монету не позволяло воспитанное сызмальства уважение к деньгам. Он никогда не смог бы сорить деньгами, видать, у этого они слишком лёгкие. Да разве в этом дело! Тон, взгляд, слова - вот, от чего корёжило внутри. "И что я беру в голову всякую чепуху? Проще жить надо. То ли старею?- в недоумении размышлял Иван Андреевич и успокаивал себя, - Ну не взял. Ну и ладно". По какой-то ассоциации он вспомнил Зубицкого, ведь предупреждал: не угробляй станок. Куда там! Плевать хотел токарь на предупреждения. А в конце смены: ремонтируй, Максимов. Коробка передач полетела...
Дома всё было покойно, тихо. Жена покормила, а потом, поглядывая телевизор, вязала кофту. Легли довольно рано. Не спалось. Иван Андреевич искрутился в постели. Встал, напился воды, закурил, поглядывая на освещенный фонарём угол окна, которое январский мороз затянул плотной тканью инея, разноцветно сверкавшего в пятне света.
"Но Витька Горелов! Он же мастер. Станок чувствует. Безотказный... На работе, конечно, пить нельзя... Мне бы Михаилу объяснить, а я - как немой."
Вновь синим вспыхнула молния, заныл спешащий на маршрут троллейбус. Иван Андреевич потянулся за сигаретой, но приостановился, медля зажигать спичку. До того тошно стало, такая тоска навалилась - не продохнуть. Мелькнула сумасшедшая мысль: этот день - последний в жизни. "Фу, чертовщина! Такого быть не может. С чего? Чушь! Как это - последний? Я здоров. Нигде не болит. Здоров, как бык. И вообще... Никто не знает. Никогда не знает, какой из дней последний." И всё-таки ему стало жутко до мурашек. В груди опустело, словно сердце потеряло опору, упало.
Он пошевелил рукой. Она ворохнулась одновременно с едва осознанным желанием, чтобы рука ожила, и её чуткость, послушание поразили Ивана Андреевича, как чудо. Сорок девять лет прослужившее исправно тело, всё своё, привычное показалось чем-то ненадежным, временным и оттого - милым. Максимов ощутил себя от желтых ороговевших ногтей пальцев ног до редеющих волос на макушке. Страх пронзил его и, поддаваясь ему, Максимов внезапно пожалел себя. Потерянно он сокрушался и тосковал, как ребенок в чужом доме. Случалось и прежде думать о смерти, но как-то абстрактно. Потому его и потрясла категоричность: последний день - и точка!
Инстинктивно он потянулся к теплу, словно ища защиты. Он лёг, обнял жену, страстно и нежно стал ласкать уже увядающее, такое знакомое и родное тело.
- Нина, ты это... Нин? - задыхаясь бормотал он молодые полузабытые, сбивчивые слова. Жена проснулась и изумленно и благодарно откликнулась на ласку. Жадно и самозабвенно, в последний раз - так он думал, в последний раз он любил женщину, и это было хорошо. И больно, потому что - возможно, в последний раз.
А потом Иван Андреевич задремал, но и во сне переплетались тревога и путанные ночные мысли и вчерашние события. А потом затрезвонил будильник, и Максимов, как всегда, пил чай мелкими глоточками, поглядывая на часы. Но уже на выходе помедлил, топчась на месте, и, когда жена подошла с вопросом: "Забыл что?" - он хмыкнул: - Да попрощаться... И неуклюже притянул её к себе, поцеловал.
- Ой, Вань, - удивилась она, с недоуменной и радостной надеждой подумала, что у них, наверное, начинается вторая молодость, подумала, но не сказала, только похорошела от неожиданного внимания и словно сбросила десяток лет, смутилась и зарделась.
- Ну, ладно, пошёл я, - сказал Иван Андреевич. Растроганный, он спускался по лестнице. " Досталось ей... Дом, работа, дети. А как была хороша! Да и сейчас... Пригляделся я, что ли?"
Мысль, непонятная, взбудоражившая его ночью, отодвинулась, уменьшилась, потеряв остроту новизны, но саднила занозой. Иван Андреевич обостренно, словно впервые, подмечал всё вокруг. Белесый туман скрадывал очертания домов, силуэты людей, сквозь него тускло прорывались лучи фонарей. Неправдоподобно красиво мороз украсил деревья. Махровый слой инея лежал на ветвях, густые кроны напоминали яблони в цвету.
"Странно... Где мои глаза были? - подумал Максимов. - Глядел и - не видел. Как крот, жил."
ороз обжигал лицо. Парок изо рта мгновенно остывал и куржаком оседал на ресницы, шарф, воротник. Автобуса не было, и, прикрывая глаза веками от холода, который аж выбивал слезу, Иван Андреевич мерз на остановке рядом со многими людьми, нестройно постукивающими ногами. В туманном полумраке все сбились в кучу, как будто приближение друг к другу спасало от мороза. Но вот масса народа дрогнула, растеклась тёмными языками, каждый норовил угадать, где остановится автобус. Иван Андреевич замешкался и оказался в хвосте очереди, рисковал не сесть в автобус. Приседая, покряхтывая, он с усилием вбивал тех, кто были впереди, в салон, вталкивая ноги на скользкие ступеньки, прижимаясь к какой-то женщине в шубе, цепляясь за поручень и железяку. А кто-то смеялся и выкрикивал: "Ногу отпустите! Кто за ногу держит?!"
Машина сдвинулась с места, шевельнулся народ, даванул на Максимова. Он напрягся и похолодел: скользили ноги, теряли опору. "Руки не выдержат. Сорвусь... Вот оно, конец? Ух ты, чёрт!" Он ошалело хакнул, стремясь утвердить тело, и лишь когда со скрежетом и пыхом задвинулись за спиной створки двери, вздохнул с облегчением, ослабил напряжение рук и уткнулся носом в заиндивелый мех шубы впереди стоящей женщины. В ногах была противная слабость.
В раздевалке Иван Андреевич перемолвился несколькими словами со слесарями. Юшков хмуро взглянул, кивнул головой, и Максимов сказал:
- Михаил, ты того, извиняй. Прав. конечно. Вчера как-то не получилось. Но понимаешь? Горелов ничего, то есть - стоящий мужик.
- Да что там!- смущаясь, сказал Юшков. - Я и сам, Иван Андреевич, сам понимаю.
В кандейке никого не было, Иван Андреевич тяжело сел, придвинул журнал работ. К столу подошёл Горелов и сбивчиво извинился за вчерашнее. Максимов так глубоко задумался, что от неожиданности вздрогнул. А затем тоже путано сказал Горелову, мол, пора образумиться. Тот кивал головой, соглашаясь.
Огромный, как ангар, с высокими окнами, когда-то светлый, а сейчас закопчённый, цех показался Максимову неуютным. Ему подумалось, что в корпусе у инструментальщиков в простенках цветы, выложенный из булыжника бассейн с рыбками и звонкой струйкой фонтана. И неожиданно красноречиво он стал втолковывать Алейникову свою мысль, заглядывая в его глаза с красными прожилками на желтоватых белках. У начальника цеха брови полезли вверх, собирая лоб в редкие морщины: - Что-что? Какой бассейн?! Знаешь, давай потом об этом.
Но Иван Андреевич разошёлся и убеждал: - Что? Аквариум только дома? Приятно было бы всем. А сварщикам место отгородить. Вот здесь, прямо по заказу... эт самое, место для них.
- Ладно, подумаем. Вы фрезерный сегодня закончите?
- Должны. А кто экран срывает?
- Да не сердись. Виноватого найдем. Мне самому надоела - во как - возня вокруг экрана.
Всю свою сознательную жизнь Максимов работал с металлом, у станков и, казалось, у механизмов позаимствовал основательность. Суетливость настолько была чужда ему, что он терялся перед торопыгой. А люди стали мельтешить, в их разговорах мелькали красивые слова: "Век спешки! Ритм жизни!" Они вроде прикрывались фиговыми листочками слов, чтобы скрыть суету.
Максимов позвал ученика и пошел к ДИПу. Александр Близняк засыпал его вопросами: - Стоит ли его ремонтировать? Он же устарел! Невыгодно рухлядь чинить...
Иван Андреевич сказал: - Слушай сюда... Помнишь, с Михаилом станок делал? Покумекай, попытайся сам сделать.
Время от времени Максимов подсказывал, что делать дальше, или брал инструмент и тогда Близняк пританцовывал у него за спиной. Оборачиваясь, Иван Андреевич заглядывал в глаза Александру, нет ли у того пустоты во взгляде. Александр сиял голубоглазо, моргал мохнатыми ресницами, с готовностью выполнял, что требовалось. Легче становилось на сердце: будет рабочим человеком, должен быть.
Незадолго до обеда по цеху пробежал Глухов. Максимову сказал: - Экран есть! Порядок!
Раньше Иван Андреевич думал: ученик да ученик, а поговорил-увидел его поближе и понял: толковый парнишка, ухватистый. Вот так и живём, сине-море, живём-торопимся. Полоса неудач... Да бывает ли она! И разве в ней, в полосе неудач дело? Максимов ещё не знал, что будет менять в своей жизни. Важнее было другое. Он понял, как надо жить.
Как в последний день.
Жить, как в последний день
Машина сдвинулась с места, шевельнулся народ, даванул на Максимова. Он напрягся и похолодел: скользили ноги, теряли опору. "Руки не выдержат. Сорвусь... Вот оно, конец? Ух ты, чёрт!" Он ошалело хакнул, стремясь утвердить тело, и лишь когда со скрежетом и пыхом задвинулись за спиной створки двери, вздохнул с облегчением, ослабил напряжение рук и уткнулся носом в заиндивелый мех шубы впереди стоящей женщины. В ногах была противная слабость.
В раздевалке Иван Андреевич перемолвился несколькими словами со слесарями. Юшков хмуро взглянул, кивнул головой, и Максимов сказал:
- Михаил, ты того, извиняй. Прав. конечно. Вчера как-то не получилось. Но понимаешь? Горелов ничего, то есть - стоящий мужик.
- Да что там!- смущаясь, сказал Юшков. - Я и сам, Иван Андреевич, сам понимаю.
В кандейке никого не было, Иван Андреевич тяжело сел, придвинул журнал работ. К столу подошёл Горелов и сбивчиво извинился за вчерашнее. Максимов так глубоко задумался, что от неожиданности вздрогнул. А затем тоже путано сказал Горелову, мол, пора образумиться. Тот кивал головой, соглашаясь.
Огромный, как ангар, с высокими окнами, когда-то светлый, а сейчас закопчённый, цех показался Максимову неуютным. Ему подумалось, что в корпусе у инструментальщиков в простенках цветы, выложенный из булыжника бассейн с рыбками и звонкой струйкой фонтана. И неожиданно красноречиво он стал втолковывать Алейникову свою мысль, заглядывая в его глаза с красными прожилками на желтоватых белках. У начальника цеха брови полезли вверх, собирая лоб в редкие морщины: - Что-что? Какой бассейн?! Знаешь, давай потом об этом.
Но Иван Андреевич разошёлся и убеждал: - Что? Аквариум только дома? Приятно было бы всем. А сварщикам место отгородить. Вот здесь, прямо по заказу... эт самое, место для них.
- Ладно, подумаем. Вы фрезерный сегодня закончите?
- Должны. А кто экран срывает?
- Да не сердись. Виноватого найдем. Мне самому надоела - во как - возня вокруг экрана.
Всю свою сознательную жизнь Максимов работал с металлом, у станков и, казалось, у механизмов позаимствовал основательность. Суетливость настолько была чужда ему, что он терялся перед торопыгой. А люди стали мельтешить, в их разговорах мелькали красивые слова: "Век спешки! Ритм жизни!" Они вроде прикрывались фиговыми листочками слов, чтобы скрыть суету.
Максимов позвал ученика и пошел к ДИПу. Александр Близняк засыпал его вопросами: - Стоит ли его ремонтировать? Он же устарел! Невыгодно рухлядь чинить...
Иван Андреевич сказал: - Слушай сюда... Помнишь, с Михаилом станок делал? Покумекай, попытайся сам сделать.
Время от времени Максимов подсказывал, что делать дальше, или брал инструмент и тогда Близняк пританцовывал у него за спиной. Оборачиваясь, Иван Андреевич заглядывал в глаза Александру, нет ли у того пустоты во взгляде. Александр сиял голубоглазо, моргал мохнатыми ресницами, с готовностью выполнял, что требовалось. Легче становилось на сердце: будет рабочим человеком, должен быть.
Незадолго до обеда по цеху пробежал Глухов. Максимову сказал: - Экран есть! Порядок!
Раньше Иван Андреевич думал: ученик да ученик, а поговорил-увидел его поближе и понял: толковый парнишка, ухватистый. Вот так и живём, сине-море, живём-торопимся. Полоса неудач... Да бывает ли она! И разве в ней, в полосе неудач дело? Максимов ещё не знал, что будет менять в своей жизни. Важнее было другое. Он понял, как надо жить.
Как в последний день.