Предлагаем Вашему вниманию продолжение цикла статей, посвященных литературе советского периода нашей страны. Авторы цикла подробно рассматривают различные периоды творческой жизни СССР и дают характеристику наиболее значительным произведениям.Предыдущие статьи из цикла: статья 1, статья 2, статья 3 часть 1 и статья 3 часть 2, статья 4 и статья 5.
Эта статья вновь посвящена рассмотрению литературы хрущёвской эпохи, но, в отличие от предыдущей серии, речь сейчас пойдёт уже не об открыто контрреволюционных произведениях. Ведь литературный мир был шире десталинизаторской политической повестки – и потому кто-то, хоть и одобряя её, писал на какие-то другие темы, кого-то новые веяния затронули лишь отчасти, а кто-то и вовсе остался верен прежним убеждениям. Так что бросим теперь на оттепельную литературу обобщающий взгляд и начнём для затравки с нескольких писателей «общего профиля».
Весьма солидный вес в советской литературной среде, особенно в эпоху оттепели, имел Константин Паустовский (1892-1968). Он был мещанского происхождения, рано осиротел, а в ходе Первой мировой войны ещё и потерял двух братьев. До революции Паустовский успел получить гимназическое образование, однако саму революцию принял охотно. С 1917 года он работал журналистом и очень много путешествовал по стране, а впоследствии и за её пределами. В 1928 году Паустовский опубликовал первый свой сборник рассказов, а в начале 1930-х годов – повесть «Кара-Бугаз» об одном из участков побережья Каспийского моря. По структуре эта повесть весьма артхаусна, её стиль – созерцательно-раздумчивый (подобного подхода Паустовский придерживался и впоследствии), а в целом речь в ней шла об истории исследования и хозяйственного освоения этих мест. Успех «Кара-Бугаза» позволил Паустовскому стать профессиональным писателем.
На протяжении всей своей писательской карьеры Паустовский писал много произведений о природе, часто малой формы – рассказики, небольшие повести. Наиболее известным примером такой повести, скомпонованной из отдельных рассказов, является «Мещёрская сторона» (1939) о лесисто-болотистой местности на стыке Московской, Владимирской и Рязанской областей. Повесть содержит описания природы, местных жителей и разных мелких случаев из жизни, вроде поиска пользующегося дурной славой озера с чёрным дном или оказии с незадачливым рыболовом, которому пойманная щука дала хвостом оплеуху и скрылась обратно в воду. Подобного рода тексты, как и в случае с Пришвиным, нередко включаются в школьную программу не только по литературе, но и по русскому языку, в том числе для младших школьников. Но это, так сказать, простая форма Паустовского. В сложной форме – например, в произведении «Золотая роза» (1955) – автор ухитряется сочетать такие рассказы с историями о знаменитых писателях и собственными размышлениями на разные темы; в итоге на свет появляется нечто вроде философского трактата о сущности писательского труда.
Итоговое произведение Паустовского – «Повесть о жизни» – ещё более монументально. Состоит оно из шести книг: «Далёкие годы» (1946), «Беспокойная юность» (1954), «Начало неведомого века» (1956) «Время больших ожиданий» (1958), «Бросок на юг» (1959-1960), «Книга скитаний» (1963). Автор хотел описать в нём всю свою жизнь, полную путешествий, впечатлений от разных мест, встреч с разными людьми, в том числе и писателями. Но Паустовский не успел довести автобиографию до конца, добравшись только до той поры, когда он ощутил себя состоявшимся писателем. Возможно, и не случайно написание «Повести о жизни» прервалось с окончанием хрущёвской эпохи, а описываемые события – на начале тридцатых годов. Ведь автобиография Паустовского – чистый продукт оттепельной атмосферы: стилистически блестящая и старающаяся избегать общественной плоскости, она переводит взгляд читателя с масштабных событий в «человеческое измерение»; пользуясь выражением Ильфа и Петрова – в «маленький мир», но не просто в форме некоего вульгарного обывательства, а скорее в попытке доказать, сколь глубока, даже бездонна, самая простая человеческая личность и жизнь.
Невзирая на стремление по возможности увести свой текст от политики (а ведь речь идёт о событиях ПМВ, революций, Гражданской войны, первых лет строительства нового общества!), Паустовский не удержался, конечно, от пары выпадов против Сталина – впрочем, тоже артхаусных и стилистически выверенных. Выразить своё «фи» тирану, рассказав о «страдающем» Булгакове, который, в свою очередь, сублимации ради придумывает для друзей истории о Сталине в духе знакомых нам сегодня полных чёрного юмора «сталинских» анекдотов – кто ещё так может, кроме Паустовского? Читатель, как водится, и не заметит, что «перенёсший столько горя» Булгаков рисует себя в этих историях лучшим другом Сталина в мире литературы… Зато в другом эпизоде, достойном не только оттепели, но и ранней перестройки, Паустовский рассказывает, как в 1921 году героически спас для одесской печати речь Ленина о переходе к нэпу, которую местные партийцы пытались злостно замолчать, будучи, очевидно, твердолобыми реакционерами. Характерно, что в качестве светлого образа, противостоящего недостойным партийцам, здесь выступает не просто Ленин (что типично для оттепели), но именно Ленин, провозглашающий нэп (а вот это уже мэйнстрим скорее для 1987-88 годов).
А в реальной жизни Паустовский общественной деятельности не чуждался, будучи на склоне лет одной из самых авторитетных фигур контрреволюционного писательского лагеря. Так, в шестидесятые годы он успел отметиться активной поддержкой Солженицына, защищал на известном процессе Синявского и Даниэля и подписал «письмо двадцати пяти» против реабилитации Сталина. И хотя сегодня политическая роль Паустовского менее известна, чем, скажем, Твардовского, но, возможно, Паустовский был даже полезнее для контрреволюционных сил – ведь он действительно прекрасно владел словом, а после войны набрал немалый международный авторитет.
Однако общем и целом советское общество не могло ещё в то время массово отринуть социализм – к этому людей сподвигли лишь в позднюю перестройку. Паустовский, как мы только что видели, Лениным бил по Сталину, а Человеком – по Большому Проекту. А как осмыслялись события XX съезда в умах людей, не имевших к ним непосредственного отношения, хорошо видно на примере творчества Галины Николаевой (1911-1963), автора, пожалуй, самых известных советских производственных романов – «Жатва» и «Битва в пути».
По образованию Николаева была медиком и участвовала в ВОВ в качестве врача. Её литературная карьера началась в 1945 году с публикации стихов в журнале «Знамя»; также имеется несколько очерков и пьес её авторства. Однако в истории советской литературы Николаева осталась прежде всего как прозаик – автор двух вышеупомянутых романов (из-за болезни и ранней смерти ничего крупного ей больше создать не удалось). На контрасте между ними как раз и можно проследить влияние XX съезда на широкие массы советской интеллигенции.
«Жатва» (1950), как и многие произведения искусства того времени, посвящена послевоенному восстановлению страны; в данном случае – сельского хозяйства. Главный герой книги, коммунист Василий Бортников, возвращается после войны в родной колхоз, где был когда-то председателем. Однако к тому времени все считают его погибшим, а его жена успела даже выйти замуж за другого. Но и в таких тяжёлых обстоятельствах Бортников не ломается и погружается в хозяйственные дела колхоза, а потом ему удаётся уладить также и семейный вопрос.
А вот в книге «Битва в пути» (1957) ситуация сложнее. XX съезд поставил тему репрессий (а точнее, репрессий против крупных общественных деятелей) в центр внимания советского общества, и общество не могло не приступить к поискам причин этих событий. Многие поначалу увидели источник бед в некоторых чертах руководителей сталинской эпохи – в их жёсткости и бескомпромиссности, в недостатке гибкости и неумении притираться друг к другу, в постановке идеи выше человека. Произрастающий отсюда конфликт стал регулярно изображаться в советском искусстве. Вот и в «Битве в пути» есть сталинский руководитель, директор тракторного завода Вальган, и есть человек нового времени, главный инженер завода Бахирев, символизирующий прогрессивные веяния – однако тоже по-своему жёсткий и бескомпромиссный. Разумеется, между ними начинаются столкновения. Ведь завод, конечно же, работает неэффективно, но числится передовым, потому что старое руководство выезжает на умении внушать рабочим энтузиазм и выжимать из них максимум усилий, что и даёт предприятию возможность успешно выполнять план. Немалую роль в восприятии завода извне играет также умелая самореклама руководства. Бахиреву всё это не нравится, ибо экономика должна быть экономной, необходимо внимание к человеку, а не к плану, а коммунизм – это честность. Поэтому главный инженер добивается перестройки производства на правильный лад – и, само собой, сперва теряет должность (ведь Вальган, кроме плана, ничего в упор не видит, и затеянные инженером прогрессивные реформы встречает в штыки), а затем, напротив, сам становится директором вместо Вальгана (потому что правда в союзе с рабочими всегда пробьётся сквозь строй косных устаревших партийных реакционеров, а тем более мимо отдельно взятых «пресмыкающихся» и «упырей», как охарактеризован Вальган в финале романа).
Однако победа Бахирева имеет привкус горечи. «Битва в пути» – многоплановый роман, и без сложной любовной линии он не обошёлся. Одна из героинь романа – технолог Тина Карамыш – выступает в качестве соратницы Бахирева по борьбе; последний, будучи женатым, по ходу дела влюбляется в неё. Но в финале, чтобы не подставлять героя и не доводить дело до развода, Тина уезжает в неизвестном направлении. Личная драма – вообще довольно характерный мотив для оттепельного искусства.
Возвращаясь же к основной сюжетной линии, стоит подчеркнуть следующее. Сам сюжет и вообще такого рода сюжетную схему не нужно считать надуманной – в реальности в каких-то конкретных случаях могло происходить и так. Однако есть и нюансы. Во-первых, порочным является массовое тиражирование данной схемы в хрущёвские времена и делающиеся из неё обобщения политического масштаба: мол, творилась при Сталине душная темнота, и лишь свежие ветры хрущёвской перестройки позволили развеять мрак над советским производством. А Николаева выглядит сторонницей именно такого подхода: на это намекает самая первая глава романа, бьющая по голове непривычного читателя пятидесятых годов неуютным, тревожным описанием похорон Сталина, явно пронизанная лёгкой неприязнью к покойному. «Как мы будем дальше без него?» – страшатся советские люди; но по ходу романа выясняется, что и неплохо, в принципе, будем. Неспроста и отец Тины уже в послевоенное время оказался жертвой репрессий, а сама она пережила из-за этого всеобщее отчуждение. Во-вторых, что особенно пикантно, базой для сюжета романа послужили реальные события на Челябинском тракторном заводе в 1949 году (sic!), когда за различные недостатки, злоупотребления и откровенные безобразия с директорской должности, а заодно и из партии, вылетел весьма известный и крупный деятель танковой промышленности – Исаак Зальцман. Мало того, этот прототип Вальгана в 1955 году был восстановлен в КПСС, а ещё несколькими годами позже вернул себе и директорскую должность – возглавив, правда, уже другое предприятие. Не правда ли, Николаева изготовила прекрасный перевёртыш реальности? Ну а вишенкой на торте служит то обстоятельство, что Зальцман ныне рассматривается обличителями репрессий как раз в качестве одной из жертв тех самых послевоенных сталинских чисток и подозрительности…
Идём дальше. Важными темами оттепельной мэйнстримной литературы оставались наука и сельское хозяйство. В прошлой статье упоминался писатель Дудинцев – но, конечно, он был лишь одним из многих деятелей, промышлявших на этой почве. В качестве другого, пусть и не столь одиозного примера нужно назвать Гавриила Троепольского, известного сегодня главным образом по повести брежневских времён «Белый Бим – Чёрное ухо» (1971) о мрачной судьбе домашнего пса, случайно оказавшегося на улице. Однако вместо этой ужасной истории лучше обратить внимание на более ранние художественные произведения Троепольского об агрономии и разнообразных сельскохозяйственных делах.
Первым опубликованным произведением Троепольского стал сборник рассказов из колхозной жизни «Прохор XVII и другие» (1953-1954), написанных весьма живо и занимательно. Большая часть рассказов ведётся от лица агронома, рассказывающего и о своей работе, и о колхозных делах, и о самих колхозниках; личное и производственное сочетается тут в удачных пропорциях. Один рассказ (о невежественном председателе колхоза и его разрушительной деятельности) носит откровенно сатирический характер, но и в нём нет ничего особенного – плохие председатели и партийцы-проходимцы из числа низовых работников были излюбленными антигероями в литературе не только ранней оттепели, но и сталинских времён.
Произведение «Кандидат наук» (1958) с характерным подзаголовком «Повесть, отчасти сатирическая» – это уже неприкрытый гротеск. Главные антагонисты повести – псевдонаучные сельхоздеятели с учёными степенями Карлюк и Чернохаров – наделены буквально всеми отрицательными чертами, какие только можно вообразить. Они ничего не понимают в науке, мешают её развитию и вообще крайне интеллектуально ограничены, они заседают в абсолютно бесполезных бюрократических учреждениях, травят неугодных им учёных, сращиваются с нехорошими партийцами в некую мафию и душат местные колхозы, они сочиняют липовые диссертации, а во время войны уклоняются от призыва – короче говоря, творят всевозможные мрачные безобразия. А побеждают гнусную клику даже не столько честные партийцы, агрономы, учёные (хотя они стараются), сколько ветер перемен, задувший из Москвы летом-осенью 1953 года. Впрочем, светлые силы побеждают отнюдь не до конца: эпилог повести показывает, что Троепольский всё-таки не считает, будто подобного рода фигуры – порождение исключительно сталинского режима.
Рассказ «Экзамен на здравый смысл» (1961) – своего рода мини-продолжение предыдущей повести, выдержанное в том же гротескно-сатирическом ключе. В данном случае рассказчику снится сон, как где-то в загробном мире настоящие учёные экзаменуют таких вот чернохаровых и карлюков по результатам их земной деятельности на предмет наличия здравого смысла – и кому в нём отказано, тот навсегда исчезает из истории и людской памяти. Напротив, жертвам жуликов воздаётся по их настоящим научным заслугам.
Впрочем, что касается научных идей как таковых, то тут Троепольский предстаёт последовательным флюгером. В «Прохоре XVII» сталинский план преобразования природы, «мичуринская агробиология» академика Лысенко и учение о травопольной системе земледелия академика Вильямса (всё это играло важнейшую роль в сельскохозяйственной политике сталинского периода) мимоходом упомянуты вполне благожелательно. В «Кандидате наук» Лысенко с его лесопосадками и Вильямс с его травопольем предстают уже как сомнительные научные фигуры, хотя и не без здравых идей; при этом антигерои повести высмеиваются именно за флюгерство – вчера они безудержно восхваляли Вильямса, сегодня, когда официальная политика переменилась, яростно предают его анафеме. Наконец, в рассказе «Экзамен на здравый смысл» «мичуринская агробиология» уже откровенно высмеивается (Лысенко на тот момент утратил большую часть своих официальных позиций), зато горячо одобряется проводившееся при Хрущёве массовое и нередко бездумное внедрение кукурузы.
Интересно ещё отметить очерк Троепольского «О реках, почвах и прочем» (1964), где автор резко критикует работников водного хозяйства РСФСР и Воронежской области за вредительскую (этого слова Троепольский не употребляет, но оно напрашивается) мелиоративную деятельность по отношению к малым рекам области, в результате которой происходит гибель рек и эрозия почв. Кто прав, а кто нет, по одному очерку судить трудно, но дело не в этом. Казалось бы, на дворе позднехрущёвские времена, сталинских злодеев от сельхознауки уже разогнали – а явные безобразия (по крайней мере, с точки зрения автора) по-прежнему налицо…
Очень важным направлением оттепельной литературы были произведения о Великой Отечественной войне, события которой требовалось теперь отрефлексировать в парадигме нового времени. Значительную часть военных текстов составила в этот период так называемая «лейтенантская проза». Её писали молодые авторы, сражавшиеся в своё время на войне в званиях младших офицеров – отсюда и название поджанра. Лейтенантская проза часто бывала автобиографична, в духе времени акцентировалась на судьбах и чувствах людей, прямо с гражданской жизни угодивших в огонь войны, отличалась весьма явно задаваемым противостоянием между «маленьким человеком» и давящими его «высшими сферами» и нередко несла в себе критический настрой по отношению к ВОВ в целом. Последнее особенно ценилось в диссидентских кругах, которые считали, что наконец-то стали появляться «честные» произведения о войне; отсюда выражение «окопная правда», которое, будучи страшно затёрто и дискредитировано, в наши дни иногда воспринимается иронически.
Господство диссидентов и антисоветчиков в литературной критике привело в итоге к тому, что сегодня отрицательные отзывы о лейтенантской прозе найти сложно. Интернет полон хвалебных статей по её адресу, причём авторы таких статей обычно не забывают с наигранным ужасом сообщить современному читателю, что в своё время некие проплаченные партией «негодяи» осмеливались зажимать честных писателей и критиковать их за сужение взгляда на войну до восприятия горстки запутавшихся солдат на крохотном участке фронта. Однако газеты и журналы, в которых печатались материалы с такими «негодяйскими» мнениями, пылятся теперь где-то в недрах крупнейших библиотек и пока что не извлечены оттуда на всеобщее обозрение. Поэтому, несмотря на художественные достоинства многих «лейтенантских» произведений, нам сегодня стоит и самим посмотреть на вопрос с точки зрения, отличной от безудержных славословий. Произведения эти есть смысл разбирать подробно – бомбы под сознание советского человека тут закладывались мощные и одновременно хитрые.
Основоположником поджанра считается Виктор Некрасов, в 1946 году выступивший с большой дебютной повестью «В окопах Сталинграда». Несмотря на время её написания и издания, повесть хорошо отвечает требованиям лейтенантской прозы и всегда рассматривалась в качестве истока данного поджанра. Повесть во многом автобиографична и написана от лица лейтенанта инженерных войск Керженцева, в мирной жизни – едва закончившего институт архитектора. В первой части Керженцев принимает участие в отступлении от Донбасса к Волге, а во второй – воюет в Сталинграде. Форма повести своеобразна. Она очень похожа на слегка беллетризованный личный дневник, так как последовательно, день за днём, рассказывает о поглощающей Керженцева военной рутине, без разграничения событий на «важные» и «неважные», на подвиг (а место подвигу в повести тоже есть) и десятки мельчайших ежедневных дел. (Впоследствии Некрасов так и будет придерживаться этого стиля – он в любом произведении склонен описывать собственные впечатления без особой структуры и деления на главное и второстепенное). Стоит отметить, что львиную долю текста занимают диалоги – они происходят в основном между рассказчиком и другими героями и обычно носят чисто бытовой характер. Вместе с тем это всё-таки не совсем дневник, поскольку личное отношение рассказчика к происходящему выражено слабо. Хочется даже сказать, что главный герой повести – не Керженцев, а та самая рутина войны, а рассказчик лишь носит на себе видеокамеру, объективно фиксирует происходящее вокруг и оставляет читателю право самому наблюдать и делать выводы. Соцреализм переходит в критический реализм, не останавливается на этом и понемногу движется в направлении физиологизма.
Важным достоинством повести является её тон – на удивление спокойный, флегматичный и где-то даже добродушный, даром что речь идёт о самых тяжёлых месяцах войны, а описываемые события редко способствуют такому спокойствию. Именно это свойство повести выгодно отличает её как от последующих произведений «лейтенантской прозы», часто подчёркнуто трагедийных и обличающих, так и тем более от военных текстов эпохи перестройки и контрреволюции, авторы которых непрерывно рвут рубаху на груди, надрывно рыдают и пафосно обвиняют губящий миллионы людей «преступный режим» во всех смертных грехах. Особенно ярко это отличие проявляется в кульминации повести, для которой автор избрал абсолютно каноническую для антисоветских военных произведений ситуацию. Начальник штаба полка, в котором служит Керженцев, капитан Абросимов, с началом контрнаступления проявляет себя как невменяемый маньяк и раз за разом отправляет полк в лобовую атаку на вражеские пулемёты неведомо чего ради, игнорируя не только здравый смысл, но даже своего прямого начальника, командира полка, собиравшегося реализовывать совершенно другой план захвата позиций. Полк, естественно, несёт огромные и бессмысленные потери, гибнут многие, с кем автор прошёл через оборонительную фазу сталинградских боёв, но повесть и тут не изменяет своему стилю – ну, все, конечно, негодуют и морально опустошены, но капитан идёт под трибунал, где его разжалуют и отправляют в штрафную часть, и никаких обобщений космического масштаба автор из этого эпизода не делает. «И такое бывает, воюем дальше». А представляете себе, во что превратил бы такой эпизод любой современный «творец»? Поэтому, пожалуй, не стоит удивляться, что в 1947 году повесть была удостоена Сталинской премии II степени. Документальное ощущение войны передано мастерски, места для раздумий текст оставляет предостаточно, а спокойный, не истерический тон – залог успешного решения любых проблем и устранения любых безобразий.
Вместе с тем в повести всё же неуловимо чувствуется пресловутая фига в кармане. Может быть, это эффект послезнания – в дальнейшем Некрасов стал видной фигурой диссидентского движения и кончил тем, что эмигрировал на Запад в 1974 году, вслед за Солженицыным. И всё же… Дело даже не в том, что Некрасов вставил в повесть немало шпилек по поводу бюрократии, неразберихи и прочих подобных спутников войны. Дело в оборотной стороне переходящего из документальности в физиологичность подхода к описанию войны, скрупулёзной фиксации на фоне больших событий повседневных забот маленького человека, для которого не существует почти ничего, кроме этой повседневности. Быт обладает коварным свойством подкапываться под более сложные человеческие стремления и в конце концов загоняет человека в пределы примитивнейшего формата «водка и бабы» (коим в повести уделено немало внимания). Как говорит сам Керженцев, все его прошлые интересы – архитектура, живопись, литература – больше не привлекают его; ни одной книжки за войну он не прочитал, да и не хочется совершенно. В другом эпизоде в мыслях Керженцева случайно всплывают его профессиональные архитектурные познания, но он отмахивается от них – что, мол, за чепуха в голову лезет…
И проблема тут не в отдельно взятом Керженцеве: всегда можно сказать, что, в отличие от него, некоторые персонажи повести не пренебрегают на войне ни чтением, ни другими отвлечёнными интересами. Проблема в авторском подходе. Подробное изложение военного быта через призму взгляда такого человека, пусть даже избавленное стандартами сталинских времён от явной грязи, постепенно деидеологизирует и обессмысливает не только войну, но человеческую жизнь вообще. Опасность «некрасовского стиля» таится именно здесь. За что воюем? То наверху знают, они там приказы отдают, а мы люди маленькие – исполняя приказ и даже совершая подвиги, мы всё равно будем думать прежде всего о том, где бы сегодня банально раздобыть водки, а ещё мечтать, как в светлом послевоенном будущем мы будем беспрепятственно ходить за ней в магазин. «Трамвайчик и булочка», версия 1946 года. Иной смысл жизни не только временно отнят войной, но как-то и вообще больше не слишком нужен; а кто с этим не согласен, тот, в отличие от рассказчика, просто ещё не постиг подлинной жизненной мудрости. Да, ничего подобного Некрасов напрямую не говорит, но ненавязчиво создаёт соответствующий настрой у доверчивого читателя, попавшегося на крючок «документального» стиля повести.
В этом контексте интересно отношение Керженцева к разговору с командиром роты Фарбером, который на протяжении всей повести держится достаточно отчуждённо от других офицеров – он не пьёт водку, не матерится и не треплется о бабах, а потому, конечно, в тёплый круг «своих парней» не попадает (в отличие от бывшего хулигана, а ныне лихого разведчика Чумака, о симпатии к которому Керженцев заявляет прямо). Так вот, Фарбер напоминает Керженцеву, как до войны резервисты поголовно валяли дурака на военных сборах вопреки усилиям государства поддерживать их военную квалификацию на должном уровне, да и вообще совершенно не интересовались военным делом, предпочитая вместо того раз в год повосхищаться на параде советской военной мощью. Когда же произошло неизбежное и война началась, резервисты оказались к ней не готовы и вынуждены были ориентироваться в складывающейся обстановке на ходу – со всеми неизбежными печальными последствиями. А Керженцев даже соглашается с Фарбером, но в то же время и отмахивается от неуютной мысли о собственной вине – чего, мол, прошлое вспоминать, вот теперь-то воюем же, вошли в ритм, всё нормально. То есть никаких выводов на будущее Керженцев (а с ним и автор) не делает, и потому эта схема в послевоенную эпоху будет воспроизводиться вновь и вновь. Ибо главное для Нормального Человека – это раздобыть водки, и тогда всё как-нибудь устроится и само.
А вот, допустим, дивизионный инженер Устинов, который уважает устав, требует от Керженцева постоянного отчёта о его инженерной работе на уровне полка, нагружает его наполеоновскими планами обустройства укреплений и любит порассуждать обо всяких там клаузевицах, будет рассматриваться рассказчиком (а с ним и автором) через раздражённо-иронический прищур – разводит, мол, бюрократию, играет в войну, корчит из себя знатока-специалиста, только наше простое лейтенантское дело делать мешает, а ведь тоже из запаса призван, мог бы и не выкаблучиваться. В этом смысле тоже ничего не меняется: ядовитой строчке Дениса Давыдова «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова» пошло уже третье столетие, а средний офицер до сих пор предпочитает водку какому-то там военному делу. Впрочем, в современности водку отчасти потеснили компьютерные игры.
Из дальнейшего творчества Некрасова для наших целей имеет смысл разобрать очерки «По обе стороны океана», вышедшие в 1962 году: по ним на примере автора неплохо видно, какими мысленными путями шли те советские деятели культуры (будь они хоть лауреаты Сталинской премии), что скатывались в итоге в махровую диссидентщину. Очерки эти подверглись в СССР критике за «низкопоклонство перед Западом», и, как мы сейчас увидим, это обвинение было вполне справедливо. Интересно отметить, что Некрасова ловили даже на фактических ошибках (соответствующая заметка в «Известиях») – вот вам настоящая цена некрасовской «документальности». Но, очевидно, причиной диссидентского выбора автора стала отнюдь не обида за обрушившуюся на него критику.
«По обе стороны океана» посвящены поездкам Некрасова в Италию и США. В самом начале автор сообщает читателю, что не любит планов, схем и точного энциклопедического знания, считает записные книжки нужными только для сохранения телефонов и адресов, предпочитает описывать в книгах свои впечатления непосредственно по памяти, любит спонтанные и неожиданные встречи. По части подобных встреч дела за границей для советского человека обстояли неважно – не владея ни итальянским, ни английским языками, говорить с местными Некрасов мог только через переводчика – а вот спонтанного перескакивания с темы на тему в очерках и в самом деле с избытком. И довольно часто, начав с описания чего-то в Италии или в Америке, автор произвольно переключается на критику чего-то в СССР – как в тему, так и даже совсем не в тему. Едва ли сам Некрасов смог бы внятно объяснить, почему при описании заграницы его всё время тянет покритиковать советскую родину. Вероятно, для него это был спонтанный поток сознания, который он даже не пытался анализировать; а если попытаться, то можно заподозрить, что за этой постоянной критикой стояло давным-давно вызревшее в интеллигентских кругах представление, что СССР, несмотря ни на какие успехи, всё равно априорно хуже США и Европы, должен тянуться за ними, учиться у них.
На Италию Некрасов смотрит в основном через призму её культуры. Он упоминает множество итальянских книг и фильмов, которые читал и смотрел, но ссылки на которые могут быть непонятны читателю, не принадлежащему к творческой интеллигенции. Даже глядя на вокзал, он в подробностях вспоминает один итальянский фильм о машинисте. Описывая архитектурные достопримечательности, Некрасов подчёркивает, что местные власти сохранили эти памятники – а вот в Киеве, мол, снесли немало церквей и синагог, заменив их современными зданиями. В то же время сталинская архитектура вызывает у автора стойкое неприятие: мемориал на Мамаевом кургане ему не нравится и вообще «безвкусен», обстановку Сталинградской битвы мраморные лестницы-де не передают, а здания ВДНХ и ампирные станции метро его даже пугают. Всё это он характеризует как «культ излишеств» и ругает без устали – то ли из-за неприятия богатой орнаментации, то ли с досады, что не была сделана ставка на любимый Некрасовым конструктивизм с его строгими и простыми формами, то ли потому, что сталинская архитектура вызывает в массах положительные ассоциации с эпохой – а в интеллигентском кругу это неприемлемо.
Акцент на культуре в итальянской части очерков отчасти объясняется тем, что Некрасов участвовал во встрече с местной творческой интеллигенцией. Выяснив, что многих советских авторов издают в Италии (и, значит, быстро переводят их на итальянский язык), Некрасов не преминул выдвинуть претензию СССР за то, что переводы зарубежных авторов выполняются у нас не столь оперативно. Очеркист как-то не учитывает, что качество наспех сделанных переводов, не выверенных знающими советские реалии консультантами, неизбежно будет невысоким, да и тиражи таких переводов заведомо мизерные, потому что в буржуазном обществе спрос на книги (тем более платёжеспособный) куда ниже, чем при социализме. Аналогично, Некрасову недостаточно закупаемых для советского проката итальянских фильмов – стыдно ему перед итальянцами, что не каждый признанный великим режиссёр в полном объёме представлен в Советском Союзе…
Много внимания Некрасов уделяет выступлению итальянского режиссёра Пазолини перед советскими литераторами. В этой связи он упоминает пазолиниевский фильм «Аккатоне», и весьма примечательно, что эта картина Некрасову очень понравилась, хотя главный герой там – негодяй, сутенёр, принуждающих девушек к проституции. А Пазолини в своей речи покритиковал советскую литературу за слишком наивный оптимизм – мол, на самом деле от СССР ожидается горькое, трагическое и жестокое произведение о страданиях, невежестве и нищете населения земного шара. Режиссёр хотел бы трагической правды до дна; но ведь и в советской литературе трагического хватало с избытком. Может, автору «Аккатоне» не хватало протагонистов-негодяев, которых жизнь толкнула на подлые поступки? Но и в буржуазном обществе далеко не всё можно оправдать нищетой; если говорить о том же Аккатоне (слово примерно означает «нищий, стремящийся в миллионеры»), то далеко не всякий оправдает парня-сутенёра – даже грабитель банка не столь мерзок. И закономерно, что в советской литературе таких персонажей, которых обстоятельства успешно толкали бы на подлость, а автор жалел бы их и поддерживал, быть не могло; народ бы этого не понял. Из персонажей разобранных ранее произведений в качестве приблизительного аналога можно вспомнить Юрия Живаго, тоже под давлением обстоятельств толкнувшего свою возлюбленную в объятия мерзавца. Но «Доктора Живаго» и нельзя отнести к советской (в идейном смысле слова) литературе.
В общем русле – и отношение Некрасова к деталям итальянского быта. Он хвалит игровые автоматы со всякими соблазнительными вещицами в качестве призов, не думая о том, что иные игроманы из-за автоматов азартного типа запутываются в долгах, губя не только себя, но и близких. Он особенно отмечает обслуживание в тратториях, итальянских ресторанчиках, где удобно есть, курить и вести философские беседы. Естественно, при этом Некрасов ругает советский общепит, избрав в качестве антипримера какой-то киевский ресторан (казалось бы, не очень логичное сравнение). Автор намекает даже, что первоклассный сервис с белыми скатертями возможен только при частной собственности на заведение, и привлекает себе в помощь слова местного коммуниста, который говорит, что после революции они не будут спешить с национализацией тратторий. Совсем уж забавно, что советские кухонные запахи Некрасову неприятны, а вот сигаретный чад тратторий – это, очевидно, органичная составляющая дружеской и культурной атмосферы. В общем, он подобен многим еврофилам, у которых даже европейское дерьмо пахнет фиалками.
А что касается политики, то вот Некрасов цитирует того же коммуниста, который рассказывает, что решения XX и XXII съездов поставили коммунистическую пропаганду в Италии в очень неудобное и двусмысленное положение, и теперь рабочие задают множество вопросов итальянским коммунистам, на которые у последних нет ответов – а советские товарищи ничего внятного не отвечают тоже. Некрасов же не только не делает отсюда никаких выводов (и уж тем более ему не приходит в голову назвать развенчание Сталина ошибкой), но ему попросту нечего сказать. «Сто тысяч “почему?”, от которых у меня голова шла кругом». Ну да, отвечать на такого рода вопросы – это ж ведь не общепит сравнивать, головой недурно бы не только есть…
В пользу социализма Некрасов нашёл разве что такой аргумент: среди советской молодёжи есть множество энтузиастов, едущих на стройки коммунизма во имя идеи и ради улучшения жизни советского общества, и даже среди молодых прагматиков, гонящихся прежде всего за деньгами, вслух апеллировать к личной выгоде считается как бы и неприличным; зато в буржуазных странах молодёжь всегда прикидывает собственную выгоду и не стесняется ставить об этом вопрос напрямую. Но политические споры – это частность. Вообще же для Некрасова главное – интересно пообщаться с людьми и передать впечатления от них, а системными вопросами он подчёркнуто не озадачивается.
В американской половине очерков предубеждённость автора становится ещё выпуклее. Он немедленно предупреждает читателя, что никаких трущоб описывать не будет, так как, с одной стороны, считает неправильным делать акцент на подобных тёмных сторонах местной реальности, а с другой, предпочитает описывать свои личные впечатления – а их тургруппу заведомо не возили по расистским штатам и прочим нехорошим местам. (Обратим внимание, что в наше время «свободомыслящие» граждане любят обвинять КНДР в подобном «сокрытии» от туристов непарадных аспектов местной жизни; но Некрасов США за это не критикует, считая, видимо, такой подход чем-то абсолютно естественным). Кроме того, Некрасов утверждает, будто писать про трущобы в зарубежной стране означает радоваться чужой беде. Критиковать, по его мнению, можно только свою родину, потому что мы её любим, и, стало быть, ей можно пенять чем угодно. А вот про другие страны надо стараться писать хорошее. Сколь необъективную картину такой подход создаст в голове у читателя, автор, вероятно, не думает: ведь впечатления читателя, в отличие от его собственных впечатлений – это уже не его забота. А возможно, и думает: подмена «чужой вины» на «чужую беду» (ведь трущобы – это не следствие слабости экономики США, в их существовании явно кто-то виноват – кто-нибудь вроде капиталистической системы) выглядит примером столь продуманной демагогии, что не очень веришь в случайную ошибку.
Что же хорошего автор обнаружил в Нью-Йорке? Он любуется тамошними небоскрёбами, восхищаясь, что те «уничтожили регулярность улиц» – но это не мешает ему прямо здесь же с великолепной последовательностью критиковать сделавшие то же самое новые микрорайоны Москвы. С тем же восхищением описывает он памятники Вашингтону и Линкольну, не упоминая никаких минусов их политики – а чего упоминать, ведь это же не «разоблачённый» и смешанный с грязью Сталин. Ещё Некрасов говорит про телевизор в гостинице, благодаря которому он плотно ознакомился с американской телепродукцией, где сплошные драки и убийства (это он ещё, не зная языка, не мог оценить грубость лексики в соответствующих фильмах), а также реклама и глупые шоу. Но Некрасов не был бы Некрасовым, если бы даже об этом не отозвался с некоторым восхищением (пусть и осудив в целом как нечто, что повышает уровень преступности и вообще агрессии в американском обществе) и при этом тут же не вспомнил ругательным словом СССР, пожаловавшись на «невыразимую скуку» советского телевидения. Больше того, Некрасов, вновь игнорируя все законы мышления, немедленно стал ворчать, что-де советские семьи порой в полном составе пялятся в экран телевизора по вечерам, хотя могли бы ходить в кино, в театры, в гости. Но ведь если люди не могут оторваться от экрана, значит, им никак не может быть скучно; да и чем фильм в кинотеатре принципиально лучше фильма по телевизору? В общем, логика – мягко говоря, не самая сильная сторона автора…
Американцев Некрасов характеризует как людей, не склонных, в отличие от итальянцев, к спорам и вообще абстрактному философствованию, однако считает это не примитивностью, а инфантильностью. Мол, американцы даже выглядят моложе своих лет, любят шутки и проказы, наивны и доверчивы, предлагают быть в гостях как дома, не приемлют ничего официального, формального. Современный читатель поразится такой характеристике, однако стоит учесть, что Некрасов и члены его тургруппы общались отнюдь не со случайными людьми, а со специально подобранными. Кто бы дал возможность случайному американцу пустить себе в дом русских в качестве гостей? Да тот и сам побоялся бы связываться с иностранцами из такой страшной страны, как Советский Союз.
Характерно, что автор в явном виде ставит советскому человеку задачу «понравиться американцам», и, больше того, полагает её чем-то само собой разумеющимся. Вот Некрасов рассказывает, как один из членов тургруппы, увидав у американца в гараже новенький «форд», заявил, что хочет на нём покататься (и непременно со скоростью 160 км/ч); и все, включая хозяина, оценили любителя риска, покатушки состоялись, а потом турист вместе с хозяином копался в моторе, спорил о бейсболе и всех очаровал. Некрасов выводит из этого мораль, что так и надо себя вести, чтобы понравиться американцу. Весельчака он противопоставляет другому туристу, который «нагнал на всех чёрную тоску» разговорами о производстве угля и стали, за что и был заслуженно наказан всеобщим игнором. (Кстати, о «случаях» и «спонтанности». Вряд ли простой американец так легко доверил бы дорогое кредитное имущество какому-то непонятному русскому лихачу. Поэтому хозяин «форда» мог быть весьма «непростым» и уж как минимум всесторонне застрахованным. А в этом случае на крючок симпатий к чужому обществу поймали как раз хозяева туриста, а вовсе не наоборот).
Эта история превосходно дополняет оценку Некрасовым трущоб как «чужой беды», которую следует деликатно не замечать. В совокупности перед нами предстаёт образцовый оттепельный метод – для наведения мостов всегда следует самим делать первый шаг навстречу… и ещё один… и ещё… и ни в коем случае не спорить с будущим партнёром, молчать о своих преимуществах, не замечать его изъянов, зато предоставлять ему полную свободу критики себя (вспоминаем общение с итальянцами по поводу недостаточной закупки итальянских фильмов в советский прокат). А ведь совсем недавно советский народ исповедовал радикально иной внешнеполитический подход, ёмко сформулированный ещё Маяковским (кстати, по поводу того же Нью-Йорка): «У советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока». Это было генеральной линией в двадцатые годы, оставалось ею в сталинское время – но затем парадигма полностью переменилась (в том числе благодаря представителям творческой интеллигенции типа Некрасова), прежние принципы были отброшены и сейчас они в наличии разве что у КНДР.
И ещё о «случаях». Как я уже упомянула, Некрасов, не владея языком, не мог общаться с американцами напрямую – за исключением тех немногих, кто сам знал русский язык. В одном эпизоде рассказывается, как в поезде к Некрасову и его коллегам по тургруппе подошла группа школьников, двое из которых изучали русский язык – и после этого между двумя группами произошёл разговор обо всё подряд, как и любит Некрасов. Если отнестись к эпизоду в должной мере подозрительно, то можно усомниться, чтобы это были случайные школьники – пусть даже язык врага в Штатах в шестидесятые годы наверняка изучали больше, чем сегодня, но всё равно сомнительно, чтобы русскоговорящие американские школьники попадались на каждом углу. Как бы то ни было, передавая этот разговор, автор, несмотря на свои симпатии, грустно констатирует, что как минимум многие из этих школьников, невзирая на повышенный культурный уровень, всё равно хотят в будущем просто открыть «своё дело». Надо полагать, это тоже «беда», а не вина капитализма…
«Случаи» между тем становятся всё более интересными. Далее по тексту Некрасов весьма туманно описывает своё внеплановое знакомство с какими-то потомками белоэмигрантов, организованное через цепочку других знакомств и мутных организаций. Видимо, понимая, что вот это уже точно выглядит странно, он приводит в свою защиту идейный спор, который произошёл с одним из эмигрантов, неким Володей, и который, по Некрасову, вообще типичен при общении с «людьми, явно не приемлющими нашу систему». Схема спора такова. Американская сторона: «Почему у вас одна партия, а не несколько? Почему у вас не продают “Нью-Йорк Таймс”? Почему у вас запрещён абстракционизм?». Советская сторона: «Почему вы преследуете компартию? Почему вы изгнали Чарли Чаплина? Почему держите военные базы во всём мире? Почему позволяете своим генералам произносить поджигательские речи?». (Как видим по современным спорам в соцсетях между сторонниками СССР и поклонниками Запада, в этом смысле мало что изменилось). Выполнив таким способом перед советской цензурой долг идейного борца и даже сообщив, что Володя признал в этом споре своё поражение, Некрасов тут же съезжает на привычную дорожку: мол, Володя, нападая на советское общество, просто хочет оправдаться перед самим собой за неучастие в советских больших делах (хотя тот едва ли мыслит в подобной парадигме, как не мыслят в ней и вышеупомянутые школьники). Да и вообще, говорит нам Некрасов, подобные споры – зло, так как вызывают взаимное ожесточение; а ведь нужно просто понять психологию оппонента и, не обижая его, мирно привлечь его на свою сторону.
Финальный эпизод очерков без преувеличения прекрасен. Некрасов в цветах и красках расписывает, как сидит он в последний вечер в нью-йоркском баре (скрупулёзно перечисляя всё, что он в это время пьёт, и вообще наслаждаясь каждой деталью оного бара), и вдруг подходит к нему некий американец Патрик, бывший пилот-бомбардировщик, в 1944 году летавший на трансконтинентальные боевые вылеты с посадками в СССР (точнее, на авиабазе в Полтаве). Столь внезапно нашедшие друг друга братья по оружию вступают в долгий разговор (угадайте, о чём – разумеется, «за жизнь» и в особенности на любимую некрасовскую тему «водка и бабы») и горюют, что вот устроили сейчас зачем-то Холодную войну, а и не нужна она никому вовсе, жить бы да жить, друг к другу в гости ездить. «Да, простые люди всегда выше всякой глупой и преступной политики», – просветлённо думает наивный советский читатель. Очень примиряюще, очень трогательно, при должной политической неграмотности – даже интернационально. Жалко, что… чуть ниже по тексту Некрасов признаётся, что этот эпизод он банально выдумал – не было в реальности никакого Патрика, это просто Некрасову хотелось бы, чтобы таковой существовал (и наверняка он где-то существует, не такой уж он и выдуманный, настаивает автор!) и чтобы можно было с этим воображаемым другом вместе пить – то в Нью-Йорке, то в Киеве, то по одну сторону океана, то по другую. Жажда дружеского принятия американцами просто поразительна – и весьма напоминает некоторых современных российских политиков. Стоит ли удивляться, что в восьмидесятые годы именно подготовленные подобным образом советские люди купились на речи об американском миролюбии и простых симпатичных американских парнях, которым якобы не нужна война? («Симпатичные американские парни» тем временем смотрели фильмы про рэмбу, и протягивать руку дружбы советским дурачкам, разумеется, не могли и помыслить). Зато теперь некоторые американцы действительно могут пить то в Нью-Йорке, то в Киеве – посещая, правда, последний по сугубо колониальным делам. А начиналось всё когда-то вот с таких вот некрасовых…
Подведём итог. Помимо других возможных причин западолюбивого тона очерков явственно просматривается и такая: Некрасов патологически склонен трактовать события, общественное устройство и вообще всё что угодно через свой личный взгляд на людей, которые с этим явлением связаны; оценка автором тех или иных явлений всегда зависит от того, вызвали у него те или иные люди симпатию или антипатию. Например, сделать описание американских трущоб означало бы в его глазах не продемонстрировать неизбежное следствие существующей в США и других капстранах экономической системы, а наехать на лично ему симпатичных «хороших людей» (включая, как видим, даже людей выдуманных). Причём «хорошие» с его точки зрения люди могли служить едва ли не любой социальной системе – может быть, кроме гитлеровской, но и то не факт. Ведь впоследствии Некрасов, став диссидентом, не видел ничего плохого не только в выступлениях на радио «Свобода», но и в сотрудничестве в журнале «Посев» (а это печатный орган белоэмигрантской фашистской организации). Видно, там тоже нашлись если не симпатичные ему идеи, то наверняка – симпатичные ему люди.
Записи выступлений Некрасова на радио «Свобода» можно найти на Ютубе. В одном таком выступлении под названием «Кому это выгодно?» он выдвигает свои претензии советскому государству. Основная аргументация данного выступления – государство это плохо тем, что в эмиграцию от него сбежала масса деятелей культуры, причём по большей части – добровольно (о насильственном выдворении Некрасов говорит только применительно к Солженицыну). И если бы советское государство было хорошим, то ему следовало как-то так извернуться, чтобы творческая интеллигенция поголовно любила его и не уезжала. По логике Некрасова, никакую литературу нельзя считать антисоветской и запрещать, потому что ни одно явление не может быть запретным, и любому Солженицыну следует организовывать зелёную улицу. Сейчас на такие рассуждения мало кто поведётся, а вот во времена позднесоветского культа людей искусства подобное заходило на ура. Умер Некрасов за границей в разгар перестройки, и даже жаль, что он не прожил чуть подольше и не увидел результатов той свободы культуры, за которую так ратовал, торжества тех симпатичных людей, которые ему так нравились. Ну а мы теперь знаем, какие кровавые всходы принёс в том числе и некрасовский посев.
Леа Руж, Александр Хайфиш