- Ты с ума сошла?! – вдруг наезжает на меня сосед с нижнего этажа, с которым в тот апрельский день встречаемся в подъезде. – Что смотришь? Ничего не знаешь, что ли?
Я не могу понять, в чем дело, - мы не особо знакомы, не ровесники, а он ведет себя, по меньшей мере, панибратски. В дом заселились сравнительно недавно, поэтому знаю только, что он работает на строящемся Белорусском металлургическом заводе, но шапочное знакомство не дает ему права на подобный тон. Продолжая держать наперевес детскую коляску, которую предстоит тащить на девятый этаж, - лифт снова не работает, все-таки задаю встречный вопрос:
- А что я должна знать?
- На атомной станции авария, - слышу в ответ. - Австрийцы и итальянцы (строили в нашем городе БМЗ – авт.) ходят в противогазах – боятся радиации. Свои семьи сегодня ночью отправили на родину. Для них самих уже прибыла первая партия продовольствия – наши продукты, как они утверждают, теперь есть нельзя, – сказав все это, мужчина советует по-свойски: – Так что сиди с сыном дома и не высовывайся.
Войдя в квартиру, сразу хватаю телефон. Хочу позвонить мужу, потом, передумав, набираю номер главного редактора газеты, в которой работала до декрета (в год аварии находилась в отпуске по уходу за вторым ребенком). Рассуждаю, что шеф, как член горкома партии, наверняка должен знать, если что-то случилось.
- Скажите, что произошло? – голос от волнения предательски дрожит. – Говорят, в Чернобыле авария.
- Не сей панику! – редактор обрывает меня на полуслове. – Это слухи. Все нормально.
Кладет трубку первым и только тогда до меня доходит, что на него это не похоже - тоже никогда не позволял себе такого тона в разговоре с сотрудниками. Значит, нервничает – мелькает у меня мысль. Значит, явно что-то случилось, и это что-то - серьезное.
Набираю мужа:
- У вас что-нибудь известно? Сосед сказал, что произошла авария на атомной станции.
- У нас тоже все разговоры об этом, но никто ничего не знает – всё на уровне слухов. Говорят, к городу подогнали товарные вагоны – для экстренной эвакуации населения, если вдруг на станции рванет.
Тревога накрывает с головой, и я близка к панике. Отвлекает то, что надо заниматься с детьми, – дочке три с половиной года, сыну за два дня до аварии на ЧАЭС исполнилось восемь месяцев. Параллельно слушаю радио, надеясь, что прозвучит информация, проясняющая ситуацию. Ни-че-го! Все передачи идут, как обычно, и только вечером в программе «Время» появляется скупое сообщение об аварии в Чернобыле.
- Ты слышал? – обращаюсь к мужу. – Сказали, есть жертвы. Как это понимать? Что такое там могло произойти?
Каждый день тянется как год. Детей на улицу не вожу, но сама в магазин бегаю. Погода стоит сухая и жаркая не по-апрельски. Дуют сильные ветры, они поднимают столбы пыли, от которой першит в горле. А, может, першит не от пыли? Говорим об этом с соседками, такими же молодыми мамами, как я, которые тоже сидят с детьми взаперти.
Информации появляется больше. Уже знаем о взрыве на энергоблоке и выбросе радиоактивных веществ. По радио начинают выступать санитарные врачи, которые дают рекомендации по поведению в условиях повышенной радиации. Вечером встречаю мужа с работы с рюмкой воды, в которую капнула несколько капель йода. Видя его недоумение, разъясняю:
- Советуют пить настойку йода, чтобы щитовидка не накапливала радиоактивный йод. Держи!
- Гадость, – морщится муж, но мужественно пьет.
Я, выпив, тоже плююсь:
- Фу-у! Детям давать такое не будем.
Очередная рекомендация – не открывать форточки и чаще делать влажную уборку. Как быть, не знаю – живем на девятом этаже, над нами – крыша, сторона солнечная и без открытой форточки дышать совершенно нечем. Нахожу выход – кнопками пришпиливаю к раме марлю, смоченную в воде, и открываю форточку. Марлю периодически увлажняю. Полы мою по пять раз в день. Другой работы как будто нет.
Днем, когда дети спят, с тоской смотрю на улицу – никого, пустота, словно город вымер. И вдруг замечаю странное – исчезли птицы. Обычно пролетали голуби, на деревьях внизу чирикали воробьи. А теперь – оглушительная тишина. Голуби, правда, вскоре после исчезновения появляются, но воробьев не будет еще долго.
- Завтра Первое мая, демонстрации, наверное, не будет? – уточняю вечером у мужа, ожидая, что ответ будет отрицательным.
- Ты что?! – он смотрит с удивлением. – Нас всех обязали выйти под расписку. Всё будет: и демонстрация, и митинг, и гулянья. Говорят, что все нормально.
Наверное, у меня в тот майский день ум зашел за разум, потому что я не только отправила на демонстрацию мужа, но и дочку с ним, – она очень хотела идти с папой. Ждала домой с волнением, а они вернулись веселые и довольные. Людей было море, праздник получился веселый. Муж потом говорил, что поначалу веселье казалось показушным, но это ощущение было недолгим и все прошло, как всегда, – на высоте.
Самая большая проблема, с которой сталкиваюсь в будни, – нехватка молока в магазине. Продавцы говорят, что от местных коров оно загрязнено радиацией - употреблять нельзя, а завозного не хватает. Нам с двумя маленькими детьми без молока никак – и кашку надо сварить, и дочери пить. С сыном проблемы нет - кормлю грудью и, кроме моего молока, он не признает никакого другого питья.
Иногда выбрасывают сгущенку и приходится даже «заимствовать» чужого ребенка, встреченного в магазине, чтобы показать продавцу, - на двоих дают вдвое больше банок. Матери не возражают – мы все в одной лодке. Сгущенка выручает, когда нет обычного молока.
В ближайший выходной иду за продуктами на рынок – в магазине почти ничего нет. В городе пустынно. Покупателей, как и продавцов, можно пересчитать по пальцам. От этого чувствую себя неуютно и стараюсь быстрее вернуться домой.
- Ты проверяла на радионуклиды грудное молоко? – заглядывает вечером соседка, тоже молодая мама.
Она дочку грудью не кормит, но за меня волнуется.
- Где это можно сделать? – спрашиваю я, потому что, и правда, не знаю.
Подсказывает. Муж по пути на работу относит баночку сцеженного молока на проверку. Перезвонив, сообщает, что оно чистое. Абсолютно. Раньше излишки молока выливала, теперь по совету участкового педиатра буду давать дочери. Чего добру пропадать?!
- Слушай, – вскоре появляется идея у мужа, – может, тебе с детьми уехать к матери на лето? Все-таки их область считается чистой.
- Ой, не надо только о чистоте, – отмахиваюсь я, – Европа стоит на ушах из-за нашей радиации, а здесь расстояние каких-нибудь четыреста километров.
Но мысль зародилась, и в конце мая мы уезжаем на мою родину. Беру с собой дозиметр – муж где-то раздобыл, и для сравнения замеряю в своей деревне радиоактивный фон. Цифры ничем не отличаются от тех, что у нас в городе. Однако вариантов нет, ехать больше некуда, да и, по большому счету, незачем - от вездесущей радиации не спрятаться.
***
Авария на ЧАЭС застала нас в Гомельской области, где жили и работали по распределению после университета. От нашего города до Чернобыля по прямой - 180 километров. Это, конечно, не 30-километровая зона отчуждения, но всё равно близко.
Через пять лет после чернобыльской катастрофы с Гомельщины окончательно переехали в Витебскую область, откуда родом и я, и муж. Формально - ради мамы, которой надо было помогать, фактически - из-за детей и их будущего, потому что этот регион в Белоруссии считался и считается чистым. Относительно чистым, если честно.
Но - сделали правильно. Из моих давнишних соседей, что остались на загрязненной территории, многих уже нет в живых...
Так в мою жизнь вошел Чернобыль. И оставался в ней долго – работая в городской газете, вела чернобыльскую тему, общалась с ликвидаторами, по мере сил помогала им в решении тех или иных вопросов и старалась донести правду о том, что происходило 38 лет назад в апрельский день, разделивший нашу жизнь на «до» и «после».