Один ответ был совершенно верным, это маслобойка, но уже механизированная, раньше вообще были только ручные, взбивали масло вручную, представляете какой труд😔
Потом масло перекладывали в форму и ставили печать. Одну такую печать передали нам в музей. Она уникальная, больше таких нет. Но с ней передали ещё и небольшую историю, а основатель музея - Александр, взяв её за основу написал очень трогательный рассказ, о двух маленьких девочках, отправившихся пешком из села зимой в город.
1
Папа возвращается, как всегда, поздно, около десяти часов вечера. Он устало садится на скамью, потом встает, крестится на красный угол и снова садится, кладет руки на стол, на который матушка тут же со стуком ставит крынку, горшок, испускающий вкусный картофельный пар, и кусок хлеба. Ложка у отца деревянная, с расписной ручкой, его любимая. Аня любит смотреть, как отец ест, вернувшись поздно вечером с кузни. Руки у него большие, морщинистые, в каждой морщинке невымываемая копоть. Константин моет руки снегом по дороге из кузни в дом. Трет их докрасна, а в теплой избе они горят, как раскаленное железо в горне.
Он всегда ест молча. Разговаривать – это труд, а после 12 часов работы в тесной кузне - труд тяжелый. Мама с Аней тоже сидят молча и с почтением смотрят на отца. Тот кряхтит, дует на картошку, кашляет, шмыгает носом. Для Ани отец – волшебник. С печки тихо шепчет Лена:
– Мам, спроси про город.
– Тише ты, - Катерина двигает мужу тарелку с капустой.
Сидят молча. Аня знает, что Ленке невмочь терпеть, она и сама могла бы спросить про город, но боится. Отец устал, может не разрешить.
– Тять, мы в город пойдем масло барыне продавать.
Катерина вскакивает, хватает полотенце и хлестко бьет Ленке по макушке.
– Уймись, болтушка.
Но Ленке этот удар нипочем, она почти сваливается с печки, залезает тощими ногами в валенки и бежит к столу. Константин смотрит на младшую дочь и улыбается.
– Это кто ж вас отпустит? – в его голосе Аня уже слышит, что отец не против, что он разрешит.
– Это мама предложила, взрослые, говорит, уже, помогать должны, а до города недалеко, что там 15 верст, мы с Нюткой вмиг домчимся, а обратно рыбы купим и до темноты возвернемся, да, Нют?
Аня смеется. Ленка как начнет тараторить – не остановишь. Аня смотрит на отца, пытается угадать его реакцию. Он чистит картошку пальцами и откашливается в свои большие черные усы.
– Тять, мы справимся, - Аня улыбается отцу, а он косит на нее глазом, взгляд у него веселый.
– Ну, раз так, раз мамка велела, так идите.
Ленка вскакивает и бросается к отцу обниматься. Он смеется хрипло и треплет ее по волосам.
– Ну, будет. Дорога только дальняя, не замерзнете?
– Бегом побежим, спаримся, - Ленка хлопает в ладоши и уже готова собираться, достает из-под лавки узелок и показывает, чем запаслась: спички, куклу из соломы, карандаш синего цвета, свисток и кусок хлеба.
– Уймись, егоза, - Катерина встает из-за стола и вытирает тряпкой пролитое Константином на стол молоко. – Молока мало, но на Новый год вернутся братья, рыбы нужно купить. Взобью завтра масла, продадим барыне, купим рыбки. Даст Бог, доживем до святого Василя, а там и Рождество, и мясца можно.
Ночью Ленка не может спать, все ворочается, почесывается, вздыхает – думает о большой дороге и важном задании. Аня улыбается в темноте и слышит, как отец с матерью перешептываются.
В город идти – это страшно. Местных мальчишек васильевских в город отпускают не раньше 15 лет, хотя те и раньше бегать начинают. Прыгнут в телегу - и поехали. Возвращаются в темноте грязные и голодные, но в глазах азарт, жизнь – повидали мир, и даже трёпка родительская не пугает. Чего они там делают, девочкам неизвестно, на поседках судачат, что парни попрошайничают или воруют, но Аня не верит. Хотя однажды Колька Лабутин вернулся из города с побитым лицом, да с оторванными карманами на штанах, но сказывал, что попался затверецкой шпане, а поговаривали, что стянул на базаре кусок сала.
Город не пугал Аню, ее пугала дорога. Сейчас декабрь, снег метёт постоянно, дорога занесенная, разъезженная, но на большаке людно, знакомые в обиду не дадут. Лихоимцев уже давно нет, новая власть строго за это наказывает. Говаривали, года три назад убили прям на дороге одного – у Долматова к телеге подцепился, пытался мешки сбросить, а ехал какой-то комиссар городской, достал сразу пистолет, выстрелил в разбойника и, не слезая с телеги, поехал дальше. Кто был – никто не знает, незнакомый, беглый, наверное. Сейчас такого нет. Да и зимой в Новеньком дорога уходит на Тверцу, а там до Твери по ровному льду быстро. Только бабка Варвара обещала непогоду, а ее обещания часто сбываются.
Ленка уснула. Аня тоже понемногу проваливалась в сон. Завтра мама будет бить масло, а в пятницу они уже понесут это масло барыне.
Маслобоек дома было три, потому что катковское масло охотно расходилось и в городе, куда его возила мама по базарным дням, и даже дома, особенно зимой, когда замерзали болота, и по санному пути в Тверь через село тянулись вереницы людей из Бежецкого уезда.
Осенью в Твери к маме на базаре подошла женщина средних лет, вдовица. Она купила кусок масла, как объяснила – для лечения кашля. Катковское масло продавалось большими кусками, на каждом куске мама ставила картинку-штамп. На одной стороне доски была корова, на другой – лебедь. Эту доску вырезал еще дед Катков, и эти штампы на масле были особым знаком. Женщина увидела лебедя и заплатила за масло щедро, с избытком.
– Толкучий рынок – это ужасно, - сказала она Катерине усталым голосом, затягивая меховой воротник потуже. – Какая грязь, рыбой воняет. Сдачи не нужно. Я первый раз на рынке. Пришлите мне еще масла в будущую пятницу, я не хочу сюда ходить снова - и отдала маме визитку. – И сделайте опять лебедя. Грустные они птицы.
Эту визитку мама хранила в шкатулке, и Аня ее рассматривала внимательно. Простая надпись: Анастасия Трубина, Верховская, 16. С тех пор мама носила по этому адресу масло каждую пятницу, а женщину неизменно называла барыней, хотя отец бранился, стращал новой властью.
– Накликаешь на себе и на нее беду этой «барыней, - ворчал он. – Зови по имени.
– Не привыкла я, - говорила Катерина.
Вдовица никогда не звала в комнаты, мама всегда ждала в передней, получала неизменный рубль и шла обратно. Отец и тут ругался, что ради целкового ходить в город в небазарный день неразумно, но мама отца не слушала. Масло было готово в среду, хорошо замерзало в сенях, и в пятницу утром Катерина вместе с попутчиками ехала в Тверь, прижимая к груди туесок, завернутый в платки.
Аня часто спрашивала мать про эту барыню, но мама ничего не знала. Говорила, что барыня в трауре третий месяц, глаза все время красные, а ее горничную зовут Паша. Горничная всегда отворяла двери, но масло забирала лично барыня, выходя в переднюю в красном домотканом платке на плечах и белом домашнем платье. На голове у барыни волосы были крепко стянуты в косу и закрыты черной еле заметной вуалью.
– Она не улыбается, просто протягивает деньги, и я отдаю масло Паше. Я прощаюсь и ухожу, а она почему-то всегда начинает бранить Пашу у меня за спиной. Я слышу ее голос и на улице через форточку. Он хриплый, и она кашляет очень громко.
Мама всегда взбивает масло долго, часа по четыре крутит, меняя руки, дочери тоже бьют, но Ленка не может выдержать и четверти часа. Аня крутит дольше, но масла у нее не выходит. Мама взбивает свое, потом взбивает у девочек. Зимой масло покупают охотнее, поэтому по субботам бьет и отец. В печи масло не топили, только для дома перетапливали, когда уже полежит. Зимой масло стоило дорого, молока было мало, бывало, отец накануне ярмарок и престольных праздников привозил молоко из Твери или Кушалина, скупая самое жирное на местном торге.
Зимой отец всегда пропадал в кузне. Но перед праздниками оставался дома, помогал готовить товар к продаже. До Василия Великого еще далеко, поэтому отец куёт гвозди, а Катерина с дочерьми готовят масло. Доска для масла, ее в семье называют печать, висит в избе, на почетном месте у печки, высоко, чтобы Ленка с пола не дотянулась. Однажды Катерина не нашла доски на месте – во дворе дочери играли в лапту. Катерина дочерей отругала и печать перевесила. Доска была небольшая, но фигурки коровы и лебедя Аня помнила всегда с самого раннего детства. Дед рассказывал, что подглядел идею с печатью в Москве. Почему корова – понятно, почему лебедь – никто не знает, дед не рассказывал, а его не спрашивали.
– Барыня всегда велит ей масло с лебедем, - говорит Катерина дочерям и с силой нажимает на доску, лежащую на толстом куске масла. Сам кусок лежит на широкой дощечке, дощечка стоит на синем платке. На масле остается милая картинка с длинношеей птицей и словом «масло». Катерина завязывает углы плата, взвешивает на безмене и несет платок в морозные сени на гвоздь. Когда масло чуть затвердеет, «схватится», она острым ножом отрежет неровные края, покидает обрезки в кувшин, перетопит для дома, а ровный брусок масла запакует в бумагу, завяжет льняной веревкой, обернет платком и положит в туесок. Туесок обмотает мешковиной.
– К себе не прижимай, - говорит она Ане. – Растает.
Катерина делает на продажу много масла, но с «картинками» - самое дорогое. С коровой в деревне берут охотнее, бабы говорят, что лебедей должно быть два, и девкам, чтобы сработала примета, нужно обязательно искать ему пару. А где зимой лебедей встретишь?
В ночь на пятницу Ленка совсем не спит и мешает спать Ане – ворочается, кряхтит и все пытается испугать Аню разбойниками и волками.
– Боишься – так не ходи, - Аня отворачивается от Ленки и хочет заснуть, но не может. Мать тоже не спит, Аня слышит, как она молится. Отец дышит тяжело и ровно – ему всё нипочем. Под утро приходит сон, но в этот момент мать толкает Аню.
– Пора.
Темно. Печь простыла, и Катерина возится кочергой в ее животе, кидает тонкие дрова. Ане страшно. Вчера все это казалось каким-то приключением из книжек, но Ленкины страхи и прерванный сон усиливают тревожность. Аня не подает виду, ей уже девять лет, она не может бояться. Тянется к Ленке, но мать останавливает руку:
– Не буди, пусть спит.
Аня кивает и соскальзывает с печи. Ленка шевелится и вскакивает.
– Вот прорва, - мать тихо ставит на стол кружки с молоком, нарезает хлеба. Дорожный паёк уже заготовлен с вечера. – Сегодня тепло, к вечеру таять начнет. Уже хорошо – не замерзнете.
Девочки молча завтракают и одеваются, Ленка угрюмо молчит.
– Без меня хотела идти, - шипит она. Ленка такая: она, может, идти и не хочет, а гордая. Мать дает указания, куда идти, к кому садиться в сани, а к кому ни-ни.:
– К Федьке Федоточкину не садитесь, он по тропам едет, в Тюльки заезжает к свекру, может надолго. Рыбу купите в Новеньком. Смотрите, чтобы свежая была, не липкая.
Аня надевает сумку через голову, в сумке туесок с маслом и паёк. Ленкин паёк и дорожный сверток с карандашом и свистком – в карманах. Мать крестит девочек, потом читает молитву о путешествующих и обнимает дочерей.
– Барыне поклон передавайте. Запомнили, куда идти?
Аня кивает. Перевоз через Тверцу в Твери она помнит, а там недалеко. Она улыбается матери и открывает дверь в сени.
– Ну, ангела в пути, храни вас Луце и Клеопе, святитель Николай.
На улице темно, пахнет талым снегом, дымом. Теплый влажный ветер приятно щекочет лицо. Слышно, как бригадир стучит в окна изб, созывая в кузню, лают собаки, вокруг темно: ни луны, ни звезд – пасмурно.
Мать сует Ане монетки в руку – подать нищим у Отроча монастыря. Целует девочек в головы, крестит. Аня смотрит на Ленку. У той в глазах тревога. Аня улыбается.
– Пошли, что ли?
Девочки бредут по тропинке к улице, Аня затворяет калитку, смотрит на мать, стоящую на крыльце. Мать машет рукой. Ане кажется, что та встревожена. Она машет в ответ, поправляет сумку на спине и подталкивает Ленку легонько в спину – давай, шевелись.
Село в половину шестого не спит, дымят трубы, скрипят колодезные журавли. В темноте виден силуэт Васильевской церкви. Девочки вышли на площадь и остановились перед трактом. Снег на дороге комками, изъезженный, рыхлый – идти тяжело, по накатанной колее скользко. В трактире на втором этаже горят окна, но тихо. Девочки выходят из села, и перед ними открывается огромное поле с уходящей во мглу дорогой.
Аня крепче сжимает руку Ленке, а потом отпускает ее – идти рядом неудобно, только друг за другом. В поле ветрено, ветер южный, дует порывисто, доносит деревенский дым. Но скоро запахи села пропадают. Девочки идут молча, прислушиваясь, не поедет ли кто сзади, но никого нет. Основное движение начнется сегодня вечером, перед базарным днем в городе.
Пятнадцать верст, это часов пять дороги, Аня вспоминает услышанные вчера слова отца. К позднему утру они должны быть в городе, а если повезет, то и раньше. Впрочем, Аня не верила, что они пойдут пешком весь путь, мать ее успокаивала – доедете на санках, может, даже и с бубенцами.
Васильевское – тупиковое село, в нем заканчивался большак, упираясь в болота, поэтому транзит увеличивался по мере прохождения деревень. И точно, после Кувшинова, около самого моста в Михайловском их нагнала упряжка.
– Тпру! - крикнул мужской голос. – Сейчас бы задавил.
Девочки стояли по колено в снегу, уйдя с дороги, и смотрели на черного коня с обвисшими боками и длинные кривые оглобли саней. Мужичок положил вожжи и протянул руку.
– Запрыгивайте.
– А вас как зовут, вы не в Тюльки? – Ленка не торопится запрыгивать.
– Вот те раз. Не в Тюльки, в Стрельниково. А вы куда, в Николу, что ли?
– Мы в город.
– В город? – мужичок смотрел из-под шапки и шевелил усами влево-вправо. – Из дома сбежали небось?
– Масло барыне везем, - Ленка выбралась на колею и полезла в сани, Аня устремилась за ней.
– Но! – мужичок тряхнул вожжами, и сани дернулись.
В санях было пусто, только старая рогожа и веревки. Облокотиться было не на что, и Аня обнимала Ленку, пока они не спеша покидали просыпающееся Михайловское. Проезжая мимо церкви, мужичок перекрестился, не снимая шапки, и, выехав за деревенские ворота, стеганул коня кнутом. Сани дернулись и покатили быстрее.
Девочки слезли в Стрельникове, мужичок повернул направо и скрылся в темноте, только было слышно, как снег хрустит под полозьями. Темная дорога делала поворот и устремлялась вперед, маленькая деревня осталась позади. Девочки шли бодро, Аня задавала темп, поправила сумку на спине и усиленно замахала руками, стараясь приободрить Ленку. Когда Ленка отставала, Аня останавливалась и ждала ее.
– Сейчас до поворота на Изворотень дойдём, а потом и Новенькое, там и до города рукой подать, - Аня старалась говорить бодро.
Вокруг была темнота, и Аня старалась не подавать вида, что ей тоже страшно. Ей казалось, что из темноты появится волчья голова, а бежать им некуда, да и куда с Ленкой убежишь. Утешать себя тем, что волков на больших здешних полях давно не видели, не получалось. Но идти было надо, и девочки шли вперед, ожидая, что сзади их нагонят сани и довезут хотя бы до Тверцы. Но было пусто, с неба заморосил дождь. Ветер кидал девочкам в лицо липкую обледенелую влагу и внезапно затихал, потом так же вдруг нагонял их и толкал в спину. Аня шла вперед, оглядывалась, ждала Ленку. Несколько раз Ленка просилась вперед, ей было страшно темноты за спиной, но из этой идеи ничего не выходило – она шла медленно и всё время оглядывалась или падала.
«Егоза. Сидела бы дома», - беззлобно думала Аня и смотрела, как сестра впереди, сгорбившись против ветра, устало переставляет ноги и все время смотрит назад, норовя заступить в сугроб сослепу.
Недалеко от поворота на Изворотень они услышали колокольчик, но невидимые сани проехали вдали от деревни к городу. Встречный ветер еще долго доносил перезвон. На перекрестке Аня остановилась. Здесь была большая расчищенная площадка, и девочки сели на бревно отдохнуть.
Барыня-сударыня, - Ленка надула красные щеки, заправляя мокрые волосы под платок.
– Не бухти, пряников купим, - Аня открыла сумку и проверила, что масло на месте. Оно лежало, аккуратно завернутое в платок. И тут Аня вздрогнула. Холодный пот пробежал по спине. Масло было завернуто в старый бабушкин белый платок. Не в синий, в котором было масло для барыни. В белом платке лежало совсем другое масло. Дрожащими пальцами Аня развязала узел и почти сунула голову в сумку. Она уже знала, что не увидит там лебедя. На ровном куске белесого масла Аня увидела корову. Ее сердце запрыгало в груди. Она открыла рот и не могла вздохнуть. Темнота сжималась вокруг, мир, казалось, исчез, и они попали в безвременье, подземное царство, где звенят невидимые колокольчики, где липкая изморозь застывает на лице, а в сумке у тебя кусок масла, который барыня не возьмет, потому что она всегда берет масло с лебедем.
Что делать? Идти обратно? Изворотень - это почти половина пути. И Аня приняла решение. Это решение далось ей просто, потому что с одной стороны это было первое ответственное дело, первый по-настоящему взрослый поступок, а с другой стороны она вдруг поверила, что барыня добрая. Она всегда, слушая рассказы про городскую барыню, представляла ее доброй.
«Можно отдать масло, получить деньги и быстрее убежать, - рассуждала Аня. - Корова или лебедь, какая разница». Но если барыня разгневается, она больше не будет его покупать у Катковых. Аня дрожащими пальцами завязала платок и закрутила шнурок на сумке.
Ленка вскочила с бревна и запрыгала на месте – вдали звенел колокольчик.
2
До Новенького докатили мигом. Дядя Дима Макеев курил и смеялся, все время оборачиваясь к жене и подталкивая ее белой рукавицей. Его гнедой жеребец по кличке Гомон весело звенел колокольчиком на дуге и бодро тянул пустые сани, иногда сбиваясь с еле заметной колеи. Дядя Дима натягивал вожжи, его толстые губы оглашали округу веселым «тпррууу».
Девочки сидели молча, наблюдая как мимо них сначала проносится синий сосновый лес, как оранжевые стволы деревьев точно частокол мелькают перед глазами, а между ними нет-нет да и проскользнет окошко – белая полянка. В деревню вкатили на скорости. Дядя Дима остановился у большого дома со светлицей, отдал хозяину какой-то сверток и поехал дальше. Деревня проносилась мимо стройными рядами домов по обеим сторонам дороги. Ветер бросал в лицо ледяной дождь с белым дымом, а вслед Гомону и его саням неслись чертыхания и ругательства баб, вышедших за водой и чуть не попавших под быструю лошадь.
Аня смотрела и смотрела на треугольники изб, которые ритмичным бегом уходили назад, ей казалось, что их несет куда-то сама жизнь, что в этой промозглой темноте шевелятся люди, которые тоже хотят запрыгнуть в быстрые сани и куда-то лететь, чтобы почувствовать на себе это движение, чтобы увидеть, как стремительно меняется пейзаж, как остаются позади их соседи и привычные виды, а впереди – что-то неизвестное, пугающее и волнительное. И так хочется туда вперед. Скорее, скорее…
Аня даже забыла про масло. А потом вспомнила, и сердце тут же потеряло всю восторженную радость открытий, сжалось внутри как замерзший воробей. И так захотелось домой, к маме, чтобы она обняла, утешила и всё решила. Чтобы мама забрала себе эту горькую ошибку, которая мешает улыбаться, радоваться открытому миру. Аня чуть не плакала. Мамы рядом нет. Ей только и оставалось, что пытаться убедить себя, будто барыня не будет гневаться за корову, что она добрая. Ведь злую женщину не могут называть «барыней». Это слово казалось Ане круглым как большой шар, она не чувствовала в нём зла, хотя знала, что люди могут быть злыми, даже если у них добрые лица.
Ленка лежала у Ани головой на коленях. Спала или нет, не видно. Ане спрашивать не хотелось. Она смотрела, как вдали, за Тверцой, светлеет небо, свободное от туч, как резко оборвалась деревня, и Гомон, не сбавляя скорости, рванул по пологому взвозу к реке. Ленка смотрела на оставшуюся сверху и позади деревню и мучительно закрыла глаза.
– Куды прёшь, окаянный?
Гомон с отчаянным дядей Димой чуть не влетели в толпу лошадей и людей, собравшихся на берегу. Тетя Ира перекрестилась и натянула платок на лицо.
На берег намело снега, он замерз, и мужики пытались пробраться к реке, лихо орудуя лопатами и выкрикивая ругательства на своих лошадей, которых привязать было не к чему, и они путались. Ленка сидела на санях и с интересом смотрела на творящуюся суету. Аня видела, что сестра повеселела.
Мужики гомонили не меньше часа. Ленка уснула, хоть лошади дергали сани и постоянно ржали. Аня сидела и с интересом наблюдала, как в этой непонятной кутерьме, где смешались мат, ржание, сигаретный дым и пар из лошадиных ртов, получается результат. Трое мужиков держали поводья и крыли бранью коней, еще трое раскидывали торосы. Дядя Дима Макеев даже успевал рассказывать мужикам шутки про свою жену, но Ленка их не понимала, поглядывала на тетю Иру, но та, казалось, не слышит ничего и не замечает происходящего.
Скоро высокий мужичок свистнул и закинул лопату в сани. Понемногу все стали выбираться через проход на реку. Дядя Дима залез в сани, вытер рукавицей обледеневшие усы и улыбнулся Ане:
– Ну, поехали что ли.
До города по реке добрались быстро. Ленка боязливо смотрела вниз, переживая, что лёд растает в оттепель, и они провалятся. Аня ее успокаивала – говорила, что морозы стояли сильные, река взялась хорошо. Ленка достала свисток и сунула в рот на всякий случай. Полозья оставляли на снегу ровные широкие линии, и ровная гладь замерзшей реки казалась бесконечной. Гомон звенел колокольчиком, дядя Дима притих и, кажется, задремал, тетя Ира все время крестилась, видимо, читая молитвы.
Аня посмотрела на небо, в ту его часть, где помнила, что был просвет, и кончались тучи. Но там все снова было затянуто серостью. Она представила, что если Бог и смотрит на них, следит, чтобы уберечь от волков, от падения с саней или попадания в полынью, то ему их не видно из-за туч, в темноте. Она поглядела на тетю Иру и закрыла глаза:
«Господи, мы тут, на Тверце. Помоги нам».
Аню не оставлял страх за перепутанное масло. И чем ближе они были к городу, тем он становился сильнее. Она перепугалась еще больше, когда подумала о матери, что та, увидев ошибку, будет хвататься за голову и переживать. Но ничего уже не сделать. До дома целая вечность, дом остался где-то в далёком прошлом – так казалось Ане, и сейчас только она, Ленка и туесок с не тем маслом едут по большой реке без возможности что-то исправить. Аня посмотрела на глухое серое небо, вытерла рукавицами изморозь с лица и произнесла шепотом:
«Боженька, помоги, чтобы мама не переживала, если барыня не возьмет масло», - Аня решила не обманывать барыню, не убегать, а сразу ей сказать, что «лебедя» они забыли дома. Если барыня будет ругаться, так тому и быть. Они будут просить барыню не отказываться от их масла, они могут вернуться домой и привезти «лебедя» потом. Аня вспомнила большой и шумный город, в котором, как говорила мама, никто друг друга не знает и никому нельзя верить. Этот город в фантазии девочки превратил барыню из доброй женщины в строгую и суровую. Она же всегда гневалась на Пашу. Значит, она может выгнать вон девочек, если они скажут правду. И Паше достанется просто так.
«Боженька, помоги, чтобы Паше не попало», - помолилась Аня. Ее взяли сомнения, что Бог слышит их в этой темноте. Она посмотрела на Ленку. Та, не отрываясь, смотрела на реку, сжимая губами деревянный свисток.
– Ленк, когда я тебе кивну, засвисти, - Аня посмотрела на сестру.
Ленка не стала задавать вопросов. Она молча кивнула. Аня закрыла глаза, представила Бога добрым дедушкой с белой курчавой бородой, как всегда представляла. Вот Он смотрит с неба близоруко на реку. И непонятно Ему, откуда идут эти молитвы про Пашу и масло – темно же.
«Мы тут, дедушка! - Подумала громко Аня. - Ленка, свисти!»
И кивнула.
3
Девочки добрались до города с рассветом, побыли у Отроча, дали милостыню и поели тихо, сидя в уголке на скамейке на заутрене. В церкви было тепло и привычно. Но оставаться долго было нельзя – масло растает. Они шли по берегу, вглядываясь в дома, спрашивая у прохожих, где тут Верховская улица.
Они стояли у небольшого дома с красивыми окнами. Шёл пушистый мокрый снег, который Ленка ловила языком. Город жил. Толпы людей, крики, скрипы лопат и полозьев. Часы на соборной колокольне показывали десять часов.
И вот они у дома. Форточка раскрыта, но за окном тихо. Аня прижимает к себе сверток с маслом. Ее сердце тревожно бьется, но, кажется, оно уже устало бояться. Кажется ей, что стало легче. Ленка нетерпеливо дергает за руку.
– Ну, ты чего? Стучи!
Аня медлит. Она пытается выучить слова, чтобы сказать их в правильном порядке: корова, лебедь, лебедь, корова, мама, платок, белый и синий, рыба и братья... У неё получается чепуха вместо слов. К тому же Аня никогда не видела барынь, она не понимает, как к ним обращаться, можно ли говорить первой или нужно всегда слушать. Кто эти барыни, почему для них так важно, чтобы это была не корова, Аня не знала. Ей показалось, что за дверью у барыни обязательно должна стоять плётка для наказания детей, которые путают коров с лебедями.
– Ленка, мы масло неправильное взяли, - Аня посмотрела на сестру и с ужасом поняла, что все-таки это произнесла. Ленка смотрела на Аню и не моргала.
– С коровой. Не с лебедем.
Ленка зажмурилась.
– А что будет?
– Я не знаю.
– Давай убежим, - Ленка потянула Аню за руку.
– Куда? – Аня посмотрела на сестру и вдруг почувствовала себя взрослой. Этот вопрос «куда» словно отрезвил её. Ведь некуда. Нет поблизости такого места, где это можно исправить. А зачем тогда бежать? Аня решила, что спрячет Ленку за дверью, если барыня возьмет плётку. Аня переживет, справится. Пусть лучше барыня выпорет её, чем будет гневаться на маму. Аня сжала руку сестры и посмотрела на дверь. И постучала.
Никто не открыл. Аня сняла варежку и постучала громче. Ей казалось, что она услышала шаги и покашливание. Сердце рвалось наружу. Она раскутала туесок и сняла крышку. Масло в белом платке лежало толстым куском на дне. В белом платке. Как самый тяжелый в мире камень. Кто перепутал платки? Кто заворачивал, кто укладывал и готовил? Мама. Она волновалась за девочек, она забыла. Бедная мамочка.
Дверь тихо открылась. На них смотрела низкая пожилая женщина в красной вязаной кофте и в черном платке. Глаза ее были красные.
– Вам кого, девочки?
– Барыню, - сказала вдруг Ленка. – Мы масло привезли.
Женщина опустила глаза и вздохнула.
– Нет барыни, - сказала она грустно.
– Мы перепутали масло, - быстро сказала Аня, не слыша ничего вокруг, не понимая, что говорит. – Мы принесли другое масло, не с лебедем. Мы его перепутали. Но ведь это тоже масло. Оно с коровой. Оно такое же, только с другой картинкой. Вы ведь его все равно съедите, правильно? Коровы хорошие, они добрые и смиренные. Не бейте нас, пожалуйста, не ругайтесь на маму. Мы в следующий раз принесем лебедя обязательно. Мы можем сегодня принести к вечеру, мы быстро обернемся туда и обратно, если вы подождёте.
Женщина растерянно смотрела на Аню.
– Нет больше барыни, - повторила она тихо. – Умерла Настасья Михайловна. Вслед за Иван Григорьичем отправилась ко Господу.
Аня не понимала. Она сжимала в руке холодный кусок масла в белом платке и чувствовала, как оно подтаивает в ее ладони, как стынут пальцы. Она смотрела на незнакомую женщину и не решалась протянуть ей масло, которое они пронесли пятнадцать верст. В этом куске масла была и рыба, которую мать приготовит на рыбный день на Василия Великого, когда старшие братья приедут с фабрики погостить, и хлеб, и сахар. В этом куске масла вся маленькая их с Ленкой жизнь. Она не знала, что с ним делать…
Женщина протянула руку и взяла масло. Она плакала. И Аня заплакала. Села на корточки и заплакала от напряжения, от того, что сейчас, наверное, всё кончилось, что их не накажут. Она не понимала, что случилось с барыней, но понимала, что их не будут бить.
Аня плохо помнила, как женщина отдала им деньги за масло, как они добрались до дома, как к ним выбежала заплаканная мать. День кончался. Белый снег продолжал валить и засыпать все следы. В теплой избе, слушая, как Ленка рассказывает маме об их приключениях и веселом дяде Диме, и о громком свистке на реке, о рыжей собаке у церкви и о высокой каланче, она смотрела на стену, где висела доска-печать. Она смотрела на лебедя, и ей больше не казалось, что барыня злая. Она была уверена, что барыня – это и есть лебедь. Хрупкая добрая птица, которая умерла и больше не попробует их вкусного масла. Барыня, которую они никогда не видели и больше никогда не увидят. Но это слово – «барыня», казалось, настолько стало родным и близким, что не хотелось расставаться с ним, забывать его. Ане хотелось, чтобы Бог пожалел барыню на небе, простил ей все грехи, ее окрики на Пашу. Чтобы барыня была тем человеком, который знает семью Катковых и всегда покажет Богу, где они живут, чтобы Он легче нашел их в большом селе и услышал их молитвы через тяжелое пасмурное небо.
Автор - Александр Дылевский.
Наш музей в ВКонтакте.