Тайна или загадка Лермонтова
//«Всё для нас в мире тайна» (Лермонтов) «Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? жалею ли о чём? Лермонтов)//
Конечно, эта тема не оставляет меня – вдруг что-то приоткроется, вдруг удастся приблизиться к Лермонтову. Блок называл драгоценным кладом всё творчество Лермонтова. «Лермонтовский клад стОит упорных трудов» (Блок). Он имел в виду, что овладение этим кладом невозможно без проникновения в тайну личности Поэта. Мне неудивительно, что именно Блок это понимал и чувствовал. Ведь Блок тоже был особенный. А некоторые современники считали Лермонтова подражателем, байронистом, т.е. обычным романтиком. Например, Вяземский. И я этому тоже не удивлена. От него я ничего особенного не ждала..
Даниил Андреев в «Розе мира» писал, что миссия Лермонтова является одной из глубочайших загадок нашей культуры. Мы живём с неразгаданной тайной Лермонтова. Владимир Соловьев назвал его сверхчеловеком, а Мережковский – единственным, не смирившимся в русской литературе. От Лермонтова идут к нам слова: не «смирись, гордый человек», а «проснись, униженный человек». Действительно ли была память вечности в душе Лермонтова, и он знал что-то, недоступное нам? Или он уже здесь на земле заглянул в бездну и подошёл слишком близко к запретным тайнам? Возможны оба варианта.
Великий историк Василий Осипович Ключевский (1841 – 1911) весьма интересовался Лермонтовым. И не в том дело, что он любил его стихи – он чувствовал тайну в Поэте и хотел, если не разгадать, то хоть приблизиться к её разгадке. В журнале «Русская старина 1891, №7» была напечатана его статья, в которой он опровергал приписываемый Лермонтову байронизм, т.е. романтизм. Что же питало вдохновение Поэта. Это была глубокая грусть. И не мировая скорбь, а человеческая личная печаль, его тайная печаль. Вся она колеблется как между двумя парусами, - пишет Мережковский: между созерцанием и действием.
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Источник грусти – не торжество нелепой действительности над разумом и не протест последнего против первой, а сверхчувствование печального сердца над своей печалью, примиряющее с грустной действительностью. Такова, по крайней мере, грусть в поэтической обработке Лермонтова.
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, –
Такая пустая и глупая шутка… (МЮЛ)