Алексей Максимович топит буржуйку рамами от картин. Владимир Ильич, забыв про остывающий чай, увлеченно что-то ему рассказывает. О чем могли говорить два русских интеллигента осенью 1920-го года?
Из воспоминаний Максима Горького:
Как-то пришёл к нему (к Ленину) и — вижу: на столе лежит том «Войны и мира».
— Да, Толстой. Захотелось прочитать сцену охоты, да вот, вспомнил, что надо написать товарищу. А читать — совершенно нет времени. Только сегодня ночью прочитал вашу книжку о Толстом.
Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:
— Какая глыба, а? Какой матерый человечище… Вот это, батенька, художник… И — знаете, что еще изумительно в нем? Его мужицкий голос, мужицкая мысль, настоящий мужик в нем. До этого графа подлинного мужика в литературе не было.
Потом, глядя на меня азиатскими глазками, спросил:
— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?
Сам себе ответил:
— Некого.
И, потирая руки, засмеялся, довольный, жмурясь, точно кот на солнце.
В тяжёлое голодное время Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты, крестьяне из провинции.
— Присылают, точно барину! Как от этого отвадишь? Отказаться, не принять — обидишь. А кругом все голодают.
Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабевшим от недоедания товарищам.
Но отношения двух пассионариев не были безоблачными. Горький очень ценил Ленина, как человека, но не всегда понимал его, как политика.
Алексей Максимович часто хлопотал за своих коллег по цеху – писателей и других представителей интеллигенции, попавших в опалу. У Ленина такое ходатайство вызывало лишь жалость, почти презрение. Он считал, что Горький занимается чепухой.
Но тем не менее, Ильич никогда не отказывал в просьбе. И, если уж решил помочь, то всегда потом интересовался, чем дело кончилось. Держал его на контроле.
Но, конечно же, в приоритете у него были задачи, от которых зависели судьбы миллионов людей. Их он продолжал решать и днём и ночью.
Горький называл это нечеловеческой работоспособностью, которая происходила из непоколебимой уверенности Ленина в своём призвании, в глубоком понимании мира и своей роли – борьбы с хаосом.
Иногда казалось, что неукротимая энергия его духа брызжет из глаз искрами и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе. Речь его всегда вызывала физическое ощущение неотразимой правды, и хотя часто правда эта была неприемлема для меня, однако же не чувствовать силы её я не мог