От двух адресов Валентина Серова, главного москвича «Мира искусства», в Большом Знаменском переулке осталось мало: от одного адреса — ничего, а от второго — немножко стен. Что происходило в этих стенах, выяснила Мария Дружинина.
Дружба Серова с кружком мирискусников — явление довольно удивительное. Д. В. Философов вспоминает: «Серова со всех сторон попрекали за якшание с декадентами. Но теперь я с полным правом могу сказать, что в те времена он был действительно наш. Старше нас, человек другого поколения, другой биографии, он мог бы ограничиться одним сочувствием и поощрением. И за это мы были бы ему безмерно благодарны. Но он всей душой вошел в наши интересы, сделался нашим равноправным товарищем. Он настолько считал журнал „своим“, что когда кн. М. К. Тенишева в журнале „разочаровалась“ (что случилось очень скоро, в первый же год издания), а С. И. Мамонтов разорился, и таким образом, новому делу грозила преждевременная кончина, Серов по собственной инициативе выхлопотал журналу правительственную субсидию и тем обеспечил его существование. Весь наш кружок до самой кончины незабвенного Валентина, или „Антона“, как его почему-то звали, питал к нему самую нежную любовь».
Трудно переоценить участие Серова в «Мире искусства». Само его присутствие вывело объединение на новый уровень, а ходатайство о субсидии буквально спасло издание. Философов пишет Розанову (13 июня 1900): «Что было, если бы мы не получили субсидию, я и придумать не могу. Вероятно, пришлось бы закрыть журнал». Кроме того, Серов неоднократно решал недоразумения с Остроуховым, пытался уговорить Теляковского взять Дягилева обратно в дирекцию, а когда музей Штиглица отказал в предоставлении залов для Третьей выставки «Мира искусства» и выделение залов Академии Художеств находилось под угрозой срыва, Серов спешно подыскивал помещение в Москве, активно участвовал в заседаниях редакции.
Философов: «Самые злые заметки писались за чаем, между делом и всегда сообща, причем не отставал от других остроумнейший В. А. Серов. И когда какая-нибудь „стрела“ казалась острой, „заметка“ удавалась, мы радовались как дети, не задумываясь о том, какое впечатление произведёт она на окружающих».
Бенуа: «Серов терпеть не мог всякую цензуру. Он любил и сам пошутить, и никто так не наслаждался удачными шутками других, как он. Как очаровательно он смеялся, какая острая наблюдательность, какой своеобразный и подчас очень ядовитый юмор просвечивал в его замечаниях! Но чего Серов положительно не терпел, так это кривляния и хитрения в обращении с друзьями. Тут больше всего попадало Сереже, но попадало и мне, и Баксту, и Валечке, причем ещё раз прибавлю: всё выражалось не столько в словах, сколько во взгляде, в странно наступавшем молчании, в том, что Серов вставал и начинал прощаться, когда ему на самом деле некуда было спешить».
Урожденный петербуржец, сын четы композиторов, Валентин Серов обосновывается в Москве после женитьбы, беспокоясь за слабое здоровье своей избранницы. Семья не раз сменит адрес, переезжая с одной съемной квартиры на другую.
Квартира в доме Долгоруковых относится к первым годам знакомства Серова с кружком мирискусников. Старшая дочь О. Ф Серова рассказывает: «При доме был огромный двор и большой чудесный сад. Там, где теперь Музей изобразительных искусств имени Пушкина, находился плац, на котором проезжали верховых лошадей, и мы детьми залезали на деревья и часами наблюдали это зрелище. Жили мы внизу, в первом этаже, в левом крыле дома. Дом был старинный, стены в нём невероятной толщины, подоконники на окнах такие глубокие, что оконные ниши казались маленькими комнатками. К взрослым приходили гости: пианист Майкапар, Пастернаки, Досекины, Мануйловы, Кончаловские, из Петербурга приезжали Бенуа, Дягилев, Философов. Как-то, когда мы завтракали, прямо с улицы, раскатившись по широкому двору, въехал к нам в столовую Паоло Трубецкой, с которым папа был очень дружен».
Племянница Серова, Н. Я. Симонович-Ефимова вспоминает:
«Дягилев запомнился в этой квартире за столом, нарядно приготовленным для пятичасового чая. Было лето. Широкая и глубокая комната. Всегда темноватая, той красивой голландской (яркой) темнотой, происходящей от небольшого размера окошек, сидящих низко над полом. В окна виден песок сада и стволы деревьев. Среди коричневых простенков блестит против окон паркет, отчего комната имеет вид какого-то дворцового охотничьего дома». Дягилев беседует с другой племянницей Серова — М. Я. Львовой, постоянно живущей в Париже: «Дягилев со своим холёным, полным лицом — напротив неё, наискось. Он напористо, по-барски галантно расспрашивает её о художниках Парижа, о выставках, о французском искусстве. Она отвечает с русской застенчивостью, краснея, как будто не совсем уверенно.
Глядя на нее, я думаю, как трудно быть парижанкой, на которую ориентируется Дягилев, — всезнающей светской дамой».
С квартирой Долгоруковых семье пришлось расстаться, «потому что хозяевам вдруг понадобился весь дом, а негодование Валентина Александровича по этому поводу, и очень сильное, не смогло отклонить хозяйского жеста» (воспоминания Н. Я. Симонович-Ефимовой). Зато они попали в квартиру в доме Улановых, «где заняли половину верхнего этажа над квартирой хозяев. Это была их любимая квартира».
«Когда скажешь себе — Серов в Москве, представляется его квартира в Большом Знаменском переулке, на углу Антипьевского, характерная для него. Старинного типа купеческая квартира. Серов любил такие. Анфилада больших комнат по фасаду и рой комнаток окнами во двор».
О. В. Серова: «Квартира эта была выстроена по старинному образцу, в три этажа. Внизу — парадное и кухня, на втором этаже — комнаты для взрослых, на третьем — в мезонине — комнаты для детей. Отопление голландское. В комнатах было не очень тепло, а подчас и совсем холодно. Окна выходили в огромный долгоруковский сад».
Бенуа вспоминает о 1901 годе: «В Москве я принял участие на выставке „Общества 36 художников“, только что возникшего тогда и превратившегося впоследствии в конкурирующий с „Миром искусства“ „Союз художников“. Дягилев относился к этому предприятию с подозрением, однако он всё же разрешил мне участвовать на этой выставке. Для неё мы оба отправились в Москву и, уступая приглашению Серовых, остановились не в отеле, а в их удивительно скромном обиталище, любуясь в разные часы дня всем очаровательным укладом их семейной жизни».
Возможно, именно к этому посещению относится воспоминание Н. Я. Симонович-Ефимовой: «Бенуа, наговорившись, садился за рояль, талантливо импровизировал. То это были куранты на Петропавловской крепости, то темы новой музыки. Один раз (это несколько тягостное для меня воспоминание) Бенуа говорил с Серовым об Александре Иванове, которого оба они высоко ставили. Бенуа сравнивал Иванова с Крамским, а „Явление Христа народу“ с „Неутешным горем“ не в пользу последнего, т. к. считал, что подобные работы развращают вкус». В качестве опыта спросили Нину, что ей больше нравится, ответ был: «Неутешное горе». Она Иванова не любила: «Меня с детства пичкала ею Валентина Семеновна», то есть мама Серова. Так Нина Яковлевна «навсегда погибла в глазах Бенуа».