К социальным экспериментам России не привыкать. Царя-батюшку - к такой-то матушке, коммунизм - к 1980 году, квартиру каждому - к 2000-му. Немцы, которые всегда были неравнодушны к нашей стране, вновь задаются вопросом: а какое же направление государственного строительства сейчас доминирует в РФ. Доктор философии Филипп Казула даже книжку об этом написал. Называется "Гегемония и популизм в путинской России". Отрывок из нее я предлагаю вашему вниманию
Россия является хорошим примером, демонстрирующим проблемы переходной парадигмы. Очевидно, что развитие России, особенно в период с 1991 по 2000 год, было сильно отягощено проблемами государственности и функционирования государства. Декларации о независимости Татарстана (август 1990 г.) и Чечни (Ноябрь 1990 г.) являются наиболее яркими случаями.
В то время как с Казанью в 1994 году удалось найти переговорное решение, в Чечне продолжался многолетний кровопролитный конфликт. Сохранение территориальной целостности было одной из центральных задач администрации Путина. Кроме того, ельцинское государство в 1990–х годах не могло выполнять центральные задачи - отчасти из-за нехватки средств, отчасти из-за широко распространенного административного хаоса.
Была вполне реальной и угроза государственного переворота, не в последнюю очередь учитывая политическое влияние „олигархов“, которые добились значительного усиления собственного влияния в результате сомнительной приватизации. Вот только рост, основанный на дойке ресурсов, после 2000 года уже не способствовал повышению эффективности управления и демократии.
Экономические, культурные и социальные факторы повлияли на политическое развитие России. Спад, продолжавшийся здесь до 1998 года, не только оставил государство без экономических ресурсов для успешного проведения реформ, но и надолго лишил демократию легитимности, в частности, из-за обнищания широких слоев населения. Это, безусловно, создало неблагоприятные условия для безболезненного перехода в капитализм.
Культурные рассуждения проблематичны, а соответствующие результаты исследований неоднозначны. Макфол и соавторы считают, что российские респонденты в опросах в целом придерживаются демократических
ценностей. Ричард Пайпс (2004) возражает против того, что население России традиционно склонно к авторитарному режиму правления, и, в свою очередь, приводит другие результаты опросов, которые он исторически контекстуализирует.
В этой отношении выводы Пайпса не могут быть убедительными. Отсутствие предварительного демократического опыта, в том числе в областях, представленных гражданским обществом и партийной системой, безусловно, является еще одним препятствием на пути демократизации России. Значение выборов также не раскрылось в России так, как это постулируется в предположении переходной парадигмы. Макфол и другие подчеркивают, что каждые четыре года в России проводится около 3 000 выборов различного уровня.
С 1989 года было проведено множество парламентских и президентских выборов (последний раз в 2024 году) и четыре референдума (по два в 1991 и 1993 годах). Но разве это выборы? Разве это референдумы в том смысле, в котором Европа привыкла их видеть? Россия не является демократией – и для этого даже не нужно ссылаться на низкую явку граждан на выборы. Гораздо больше внимания следовало бы уделить суете вокруг выборов, особенно ярко проявившейся при переизбрании Ельцина в 1996 году.
Разногласия в российском обществе, отсутствие инклюзивной национальной идентичности, проблемы с организационной сплоченностью и ограниченный доступ к ресурсам препятствовали возникновению какого-либо широкого общественного движения. Модель, заложенная в то время, была доведена до совершенства Путиным: "административный ресурс“ и манипулирование СМИ не дают оппозиции практически никаких шансов на то, что ее вообще заметят избиратели.
Это подтверждалось на всех выборах. Как часто говорят, выборы должны быть не только открытыми, свободными и справедливыми, но, прежде всего, „существенными“. В случае с Россией следует добавить, что Дума, наделенная ограниченными полномочиями, слабое правительство и в целом никакая партийная система подрывают значимость выборов. В долгосрочной перспективе возникает вопрос, будут ли выборы, подобные российским, в силу их предсказуемого исхода вообще оказывать положительное влияние на демократическое сознание любого типа - или мы столкнемся, скорее, с противоположным влиянием?!
Россия, похоже, так и не вышла из „стадии принятия решений“. В частности, не было переговорного процесса между элитами. Противостояние элиты и контрэлиты проявилось в виде двух попыток государственного переворота (1991 и 1993), которые были решены Ельциным в первом случае при частичной поддержке населения, во втором - силой оружия.
Если же вспомнить широко распиаренную "перестройку" Горбачева, то здесь вполне можно говорить о либерализации России, но демократизация, которая должна была последовать за ней, так и не состоялась. Это указывает на серьезную проблему в отношении переходного периода РФ к истинному капитализму. Ключевой вопрос заключается в том, отходит ли Россия – в соответствии с парадигмой – от авторитарного режима правления и в то же
время обращается к либеральной демократии? При ответе на этот вопрос в западной литературе возникают серьезные препятствия, в частности потому, что не существует единого определения понятия "либеральная демократия".
Конечно, транзитология ориентируется на западные демократии со всеми вытекающими отсюда проблемами. Судя по этому, очевидно, что Россия не превратилась в демократию. Таким образом, представляется логичным, на научном уровне, больше не оценивать политическое развитие России по стандартам либеральной демократии (это достижение, частично выполненное или просто невыполненное), но вместо этого, как рекомендовал Карозерс, стоит сосредоточится на более простом вопросе: Что происходит политически?
В конечном счете это позволит не просто рассматривать политику России в контексте насаждения несостоявшейся демократии, но и изучить политические процессы Москвы независимо от нее. Важно учесть, что проблемы политического развития в России и его широкой стабилизации накладываются на неспособность преобладающих теорий понять стабильность недемократической системы.
Отсюда вытекают следующие критические замечания: трансформационные исследования слишком зациклены на телеологических политических
изменениях в сторону демократии и, естественно, не в состоянии изучить российскую стабильность на базе авторитаризма. Западные исследователи слишком много внимания уделяют предполагаемым участникам капиталистической трансформации России. Им поспешно приписываются априорные фиксированные идентичности ("реформаторы“, "сторонники жесткой линии", "демократы„, “либералы„, "силовики") или институтам, формальные и неформальные аспекты которых, однако, расходятся.
Как же нам понять эту новую, российскую недемократическую стабильность? Как „твердость“ и согласованность режима? Европейским умам пора - проложить новый путь, который следует рассматривать не как замену, а как дополнение к классическим подходам социальных наук. Только теория дискурса и гегемонии может помочь пролить свет на доселе скрытые аспекты процесса
капиталистической трансформации России или, по крайней мере, взглянуть на них в ином свете.