Поэт Андрей Санников для УралLIVE
…Заканчивается прежняя Россия, отрывается, как лист блокнота по перфорации, от нынешней моей страны. Не небесная/великая/многострадальная/громадная и вечная — а моя, личная прежняя Россия заканчивается. Я прямо слышу потрескивание этой перфорации. Вижу уже в полной мере другую, теперешнюю, свою личную страну — в ней другие люди рядом со мной, другие дела, другие заботы. Хорошие дела, правильные заботы.
Удивительное ощущение выздоровления — себя самого, людей вокруг.
Две истории про это ощущение. Одна из них совсем короткая.
Ирина — много лет в крупной газете, математик по образованию, познакомились лет 20 назад. Не друзья, но почти друзья. Занималась у меня в семинаре, я готовил её первую книжку. «Либеральность» её была для меня чем-то вроде эстетического сбоя — знаете, когда человек не понимает, что ему не идёт такой пиджак или носит идиотские усы, как у польского дальнобойщика . Усы, конечно, Ирина не носила, но про свою «польскость» упоминала непременно
Ну польскость и польскость — я пожимал плечами, не понимая, в чём здесь фишка, почему это лучше, чем удмуртскость или, к примеру, осетинскость. В советской юности была влюблена в Прибалтику — весь набор стандартной пошлятины типа кофе с корицей, таллинского ликёра и замирания от мужчин с именами типа Пугайтис и Маарк. Я-то застал её позже, тогда, когда она стала ездить в «настоящую» Европу. Пару раз в год, буквально по плану, по списку — страна за страной, регион за регионом. Если в прошлый раз была Сицилия, то в этот раз (буквально по списку) будет Тироль.
Живёт небогато, поэтому не от праздности ездит. Это у неё такое как-бы служение, как бы миссия такая. И Россию мою любимую и неуклюжую поливает с таким выражением лица, будто её попросили прикоснуться к мёртвому бомжу зимой. Я ей такого «поливания» в своём присутствии не позволял. Зато мне доставались возбуждённые разговоры и послания о всяких несправедливостях, творимых сатрапами и их мерзкими подручными. В «этой стране», да. Не в тех странах, конечно же.
Ну то есть типичная активистка броуновского движения. Именно движения. Где-то в ладоши хлопнут — и она со своими членами стаи понеслась заботиться и ужасаться. То они приют собачий спасают (дистанционно) где-то в Кемеровской области. То где-то дорогу строят и дорожные рабочие натыкаются на старое кладбище, которого на карте нет. То какая-то баба подожгла (где-нибудь в Вязьме) ЗАГС в знак протеста, а у этой бабы шестеро детей. И Ирина с активистами всё это делают — спасают, протестуют, обличают — дистанционно. Очень удобно.
Я как-то, вздохнув, ввязался в защиту Универмага, здания 20-х годов прошлого века в Екатеринбурге. Митинг в 4 часа дня, в центре, с властями согласован. Приезжаю — никого. У меня паническая атака: может, я с ума сошёл? Смотрю на свои часы — 16:00, смотрю на громадный циферблат на башне мэрии — четыре часа, куранты бьют: бом-бом-бом! Бом! — четыре бома. Звоню координатору броуновского движения:
— Всё в силе? Я ничего не перепутал?
— А мы чо-то посмотрели прогноз погоды, а там дождь обещали. Ну решили не ходить.
— А меня почему не предупредили?!
— Да чо-то как-то. Замотались, сам понимаешь.
Терпел я всё это, как психиатр. Ну отправила Ирина (ещё до СВО) сына жить в Англию, потому что здесь «перспектив нет». Ну собирает подписи против нового здания филармонии. Мне-то какое дело? Главное же (мне казалось) не это. Главное, что она человек хороший.
И вот когда случился кошмар в «Крокус Сити Холле», получил я от неё послание. Не про террористов. Не про кошмар. Не про это горе. У неё другое горе — про поэта Рубинштейна.
Поэт Рубинштейн (глубокий старик) переходил по «зебре» улицу. Ночью. Нерегулируемый переход, без светофора. Сбит «Фольксвагеном», скончался от травм. Водителю дали срок. И вот Ирина пишет мне, что срок слишком мал. И как жить, зная, что за Рубинштейна этому быдлу дали так мало?
Я ей (сдержанно, как психиатр) отвечаю, что ДТП случаются, ничего не поделаешь. Что срок дан в пределах действующего законодательства. Что смерть поэта Рубинштейна меня не перепахала — стихи у него говёные. Да и человек говёный — про русский народ (мой народ!) он говорил:
— Русские не народ, а поголовье. Мычащее.
А например, известному изданию он дал вот такое интервью (цитирую):
— Мне стыдно, что я не гей!
Конец цитаты. Ну то есть так себе старикашка был. Но вот почему-то недостаточный срок «убийце поэта» для Ирины и их «броуновского движения» — трагедия и «невозможно после этого жить». А массовое убийство в «Крокусе» вообще неинтересно. Не горе. Не событие. Спрашиваю её:
— Как так-то? Почему у тебя ни слова об этом ужасе?
Спрашиваю и вдруг немедленно, полностью, ясно сам понимаю, почему. Пока она мне сообщает, что «Крокус» построен за взятки, что песни у «Пикника» отвратительные и ни слова о погибших, ни слова о террористах, — я всё понимаю.
Мы для них не люди. Рубинштейн — люди. А те, кто погиб в «Крокусе», — нет.
— Всё, — говорю я. — Хватит.
Прекращаю разговор, номер блокирую. Всё, хватит. Вот такая история. Такой треск перфорации.
А вот вторая история, совсем короткая.
На вечер Z-поэзии к нам в Пространство «Фонд» приходит Василина. Вечер превосходный: Долгарева, Молдавский, Коптелова. Василина слушает стихи, аплодирует и плачет вместе с залом, подходит за автографами. А потом на рейсовом автобусе едет в Берёзовский, город-спутник Екатеринбурга, здесь она живёт вместе с матерью и сестрой. Здесь она работает в городской библиотеке. Раньше они жили в Казахстане, стало невыносимо, приехали сюда. В свою страну. Не «в эту» — в свою. Здесь все свои.
…Василина едет на рейсовом автобусе, за окном быстро темнеет. Загораются огни, видны кварталы высоток, потом начинается великолепный сосновый бор, скоро она будет дома. В рюкзаке у неё лежат три книжки с автографами и новый номер журнала «Урал».
Я представляю, как она вот так едет — по своей стране, к себе домой. Василина теперь населяет мою личную Россию.
«Ельцин-центр» должен быть разрушен.